— Резонно, — сказал Павел. Он как-то незаметно уступил первую роль опытному Сковороденко и теперь с большим вниманием слушал лейтенанта, делая пометки в блокноте.
— На столе мы обнаружили две открытые банки консервов, половину батона, стакан с недопитой жидкостью и бутылку из-под «Сибирской настойки»…
— В которой не настойка, а яд, — сказал доктор. — Стало быть, вы должны предположить, что либо хозяин дачи умалишенный и держал синильную кислоту в холодильнике, либо здесь был «второй», который и отравил — правда, неизвестно зачем — Воробьева.
— Минуточку, — сказал Сковороденко, глядя сквозь доктора и обращаясь как бы и не к нему, а к стоявшему за его спиной оппоненту, который, несомненно, был более достоин разъяснений, чем доктор. — А вы видели этот шкаф?
Он подошел к большому, украшенному зеркалами шкафу и распахнул дверцу. Я увидел ряд костюмов, старомодных костюмов, бостоновое великолепие, сверкавшее в свете люстры.
— Отсюда Воробьев взял пиджак самого маленького размера, какой только нашелся. Обращаю ваше внимание — замочки взломаны не только на этой дверце, но и на другой, — лейтенант открыл вторую, малую дверцу, в этом отделении на одной из полок чинно выстроились бутылки с заманчивыми этикетками. На верхней полке хозяин дачи хранил различные документы, накладные и деньги. Я уверен, что пачка пятирублевок, которую мы обнаружили в кармане мертвого Воробьева, лежала именно на этой полке, о чем свидетельствует и найденная здесь разорванная облатка, на которой почерком Шавейкина проставлены цифры «5х10». У Воробьева было именно столько государственных казначейских билетов, ни больше ни меньше.
— Но при чем здесь бутылка с синильной кислотой? — спросил доктор. — Я, извините, был занят в кухне и не знаю ваших изысканий.
— А чуть ниже, видите? — торжествующе продолжал лейтенант. — Вот в этих симпатичных бутылочках хозяин дачи хранил ядохимикаты — раствор парижской зелени, ДДТ и прочее, что нужно для садовода. Можно предположить, что здесь же стояла и злополучная бутылка с наклейкой «Сибирская настойка». Наклейка и подвела взломщика.
— Тем более что эту «настойку» наш завод освоил недавно, — сказал участковый, застенчиво потирая нос, — и этот Воробьев не знал ни вкуса ее, ни, это, запаха, гм.
Лейтенант уничтожающе посмотрел на незадачливого участкового, но тут Павел пришел на выручку бедняге.
— Очень дельное замечание, — сказал он. Сковороденко улыбнулся. Это была улыбка человека, который хорошо понимает, как важно сохранять чувство юмора в самых драматических ситуациях. Однако, как мне показалось, Павел вовсе не шутил.
— В общем похоже, что дело было так, — сказал лейтенант. — Забрав деньги, пиджак — брюк по размеру не нашлось, — взломщик прихватил бутылку и отправился в кухню перекусить. Вот тут-то… А что дал ваш осмотр, доктор?
— Отравление синильной кислотой, — сказал доктор, посасывая трубочку, — смерть наступила почти мгновенно, полагаю, было это около пяти часов. Никаких следов борьбы, телесных повреждений на теле не обнаружено. Не думаю, что вскрытие даст нам что-либо новое… Может, вы и правы, лейтенант. Этот Воробьев, мне кажется, страдал алкоголизмом. Возможно, что, не разобравшись, хватил… Но откуда хозяин дачи достал синильную кислоту и зачем хранил ее среди химикатов?
— Позвольте мне заметить, — кашлянув, сказал участковый. — Мы, это, все здесь по-соседски живем, и я как-то, помню, заходил к товарищу Шавейкину потолковать о том, о сем. Он, это, показал мне свой садик и похвастал, что раздобыл у какого-то приятеля химика синильной кислоты для окуривания против всяких сельхозвредителей. Я сам слышал, что средство хорошее, хоть и редкое.
— Когда вы с ним разговаривали? — спросил Павел.
— Весной было, деревья цвели. С полгодика прошло, стало быть.
— А вы что скажете, Павел Иванович? — спросил Сковороденко.
— Картина, которую вы нарисовали, выглядит закономерной и… естественной. Но нам нужно обязательно поговорить с хозяином дачи. Сабареев! — крикнул Павел, открывая дверь в коридор.
Сабареев, явившись, стукнул каблуками и четко отрапортовал:
— Пройдите к машине и еще раз свяжитесь с центральной. Отыскали они, наконец, Шавейкина или нет?
— Повезло Шавейкину, — сказал Сковороденко, когда сержант, показав армейскую выучку, повернулся и вышел. — Во-первых, четкое алиби, никаких подозрений, во-вторых, вернувшись, он встретит прежде всего постового, а не труп. Наткнуться в собственной кухне на мертвого человека — это, знаете ли, переживание не из приятных.
— По-всякому бывает, — сказал Павел. — У иных людей железные нервы. Но, мне кажется, надо еще раз поговорить с почтальоном.
Лейтенант пригласил Савицкого. Почтальон неловко, боком, протиснулся в дверь, уселся в кресло, нервно сцепив пальцы, оглядел нас.
— Я уже рассказывал участковому, — сказал он приглушенным голосом, робея перед столь грозной аудиторией. Он не в первый раз давал пояснения, и слова казались заученными, стертыми. — В половине шестого, как обычно, я обходил поселок с целью вручения вечерней корреспонденции. Подойдя к дому гражданина Шавейкина, я постучал в калитку.
— Вы всегда стучите или просто опускаете газеты в ящик? — спросил Павел.
— Гражданин Шавейкин, если он дома, с нетерпением ждет свежую почту, — ответил Савицкий, переводя дыхание. — Тем более сегодня опубликована таблица трехпроцентного займа, а он проявляет к этому делу интерес. Я хотел его порадовать. Может, его ждет выигрыш! У нас не как в городе — все друг друга знаем.
— Вы постучали — и?
— На стук никто не ответил, но меня удивило вот что: собака не отозвалась. Этот пес бросается на малейший шорох. Я решил, что хозяин вернулся и взял собаку в дом.
— Быть может, собака просто привыкла к вам и потому не лаяла, — сказал Павел.
— К сожалению, собаки никогда не привыкают к почтальонам, — сказал Савицкий. — Уж это я могу вам сообщить с полным знанием дела… Я толкнул калитку и увидел, что она не заперта на щеколду. Это еще более укрепило меня в мысли, что хозяин дома, и я вошел на участок, чтобы вручить ему газету лично. Подойдя к крыльцу, я обнаружил, что висячий замок сорван и висит на клямке. Тут же я побежал на станцию и позвонил товарищу участковому.
— Скажите, а где вы были в пять часов? — спросил Павел.
— В почтовом отделении возле станции, — без колебаний ответил Савицкий, — получал газеты. К нам они пришли поздно.
— Вы давно живете здесь?
— В прошлом году мы переехали сюда из Белоруссии.
— В деревне Бугрихе у вас есть родственники?
— Есть. Зыкины их фамилия. Сестра моя, видите ли…
Но он не успел объяснить, какая степень родства объединяла его с Зыкиными. В дверях показалась загорелая скуластая физиономия Сабареева.
— Центральная сообщает, товарищ старший лейтенант, что отыскали знакомого, у которого был Шавейкин. Но самого Шавейкина не застали — пять минут назад выехал в направлении Кунтукского тракта. Полагают, через полчаса будет здесь.
Павел уже не слушал почтальона. Он посмотрел на меня, кивнул головой, показывая на дверь.
— На минутку, — сказал он.
Мы вышли на крыльцо. Уже совсем стемнело, шумели едва различимые в сумерках громады сосен. Павел постукивал пальцами по перилам. Я чувствовал, что он словно сжался в комок от нервного напряжения, и его состояние невольно передалось мне, хотя я еще не понимал, в чем дело. Самая щепетильная и неприятная часть расследования, думал я, уже позади. Но откуда же исходит сигнал тревоги?
— Нет ничего хуже, когда догадываешься, в чем дело, и чувствуешь себя бессильным что-либо доказать, — сказал Павел глухим голосом. — Когда понимаешь, что тебя перехитрили… Не просто тебя, а закон, потому что ты его представляешь. Может быть, я несу банальщину, понятия долг и ответственность стерлись от неосторожного употребления, но, понимаешь ли, я всегда чувствую это — долг и ответственность. Вообще перед людьми. Прописные истины высказываю я журналисту, да? Но ты представь себя на месте человека, одетого в милицейскую форму, вот на тебе синяя фуражка с кокардой, и ты едешь в электричке, и вдруг какое-то хулиганье — и ты, ты должен встать первым, потому что все смотрят на тебя, и сколько бы их ни было и чем бы ни были вооружены, ты должен быть первым. И если загорится дом или перевернется лодка на реке — и всюду ты, понимаешь, ты! И не имеешь права отступить, не имеешь права ошибиться… И вот сейчас я, может быть, впервые чувствую себя никчемностью, беспомощной никчемностью перед лицом расчетливого, коварного преступника. Если ошибусь — он останется безнаказанным. И безнаказанность может толкнуть его на новое преступление. Кто же в ответе?
Я молчал, несколько ошарашенный признанием, которое плохо вязалось со сценой в гостиной, где Павел выглядел уверенным в себе, толковым следователем, отнюдь не склонным предаваться рефлексии.
Я молчал, несколько ошарашенный признанием, которое плохо вязалось со сценой в гостиной, где Павел выглядел уверенным в себе, толковым следователем, отнюдь не склонным предаваться рефлексии.
— У нас всего лишь несколько минут, — сказал Павел. — Я затеял этот длинный разговор только потому, чтобы ты понял сложность ситуации. Дело это не простое. И ты единственный человек, который может сейчас помочь в несколько минут распутать клубок, иначе его никогда не распутаешь.
— Но чем же я?.. Я ничего не знаю.
— Ты заметил, что Воробьев был очень маленького роста?
— Заметил… Но…
— Сто пятьдесят шесть сантиметров. Его всегда принимали за подростка. Его трудно спутать с кем-нибудь из нас… Кроме тебя. Ты, наверно, на два-три сантиметра выше Воробьева, но в сумерках смог бы сойти за него.
— Все же я не понимаю…
— Слушай внимательно. У меня нет времени объяснять, что и почему. Мы уберем труп из кухни и отправим вместе с доктором в город на машине. Вместо Воробьева останешься ты. Вместо живого. Какой размер обуви ты носишь?
— Тридцать шестой.
— Отлично. Это размер Воробьева. Мы подметем дорожку, и ты пройдешь от калитки в дом, оставив следы. Наденешь ватник и кепку, чтобы скрыть темные волосы. Будешь стоять у окна кухни — именно стоять, чтобы в глаза сразу бросался твой рост — и ждать приезда хозяина дачи. Шавейкин войдет в дом и включит электричество, но тут же произойдет замыкание. Во время вспышки он заметит только фигуру. На всякий случай ничего не говори. Не отвечай Шавейкину, что бы он ни сказал. Мы будем ждать в гостиной и войдем, когда он скажет то, что нужно. Ничего не бойся, мы рядом.
Я молчал, стараясь запомнить каждое слово и все еще не понимая. Павел коснулся моего плеча.
— Мне еще не приходилось устраивать таких экспериментов. Но я уверен, что так нужно. Все зависит от тебя. Ты сможешь, скажи?
— Да, — сказал я, не успев еще как следует обдумать это странное и неожиданное предложение.
Через несколько секунд я уже сожалел о поспешном согласии, да и кого бы вдохновила перспектива разыгрывать роль ожившего мертвеца, оставшись в темном, погруженном в тишину доме? Кто его знает, как поведет себя Шавейкин, увидев в своем доме чужого человека, пусть даже и очень маленького роста…
Но как бы то ни было, «да» было сказано. Я не без внутренней борьбы подавил трусливые мысли и решил, что мне будет легче, если я во всем буду полагаться на старшего лейтенанта Чернова. Он знает. Он знает, что так нужно для того, чтобы поймать таинственного преступника. Стало быть, надо помочь — и точка.
Тем временем Павел отдавал короткие и четкие команды, все пришли в движение, как будто ждали каких-то решительных действий. Один Сковороденко остался сидеть в кресле, не без иронии поглядывая на суету. Странно, но зараженный скепсисом доктор тут же принялся выполнять указания старшего лейтенанта, словно бы передав своему противнику недоверчивую улыбку.
— Что-то я такого не припомню в практике, — громко пробормотал лейтенант. — Существуют методика, инструкции… Ну ладно, завтра будем разбираться в управлении.
Через несколько минут милицейский «газик» отъехал от ворот и скрылся в лесу. Сабареев подмел участок так, чтобы на кем не оставалось никаких следов, затем я прошел от калитки до крыльца, оставив на песке отпечатки ботинок. Не без содрогания надел я ватник, принадлежавший Воробьеву.
Мне показалось, что одежда еще сохраняла тепло. Павел надвинул мне на лоб кепку-«ленинградку», поставил меня между холодильником и окном, покрутил немного и, удовлетворенно хмыкнув, сказал, что «в целом порядок». Затем он проверил пробки в счетчике и, вывернув лампочку в кухне и подсвечивая фонариком, вставил в патрон двухкопеечную монету, затем снова ввинтил лампу.
Все это происходило в ускоренном темпе, как будто в старом немом фильме. Скрипнула дверь, и узенький луч карманного фонарика исчез. Через минуту затих и шепот в гостиной.
Я стоял у окна, чувствуя себя персонажем собственного материализованного сновидения. Бурные события, которые увлекли меня в этот Казенный лес, привели к какому-то ирреальному финалу. Вот я стою в темном чужом доме — и я это уже не я, а беглый заключенный, рецидивист Рыжий Санчо, только не тот Санчо, что едет бездыханным в тряском «газике», стукаясь головой о лавку, а другой, его двойник, теплокровная, искусно смоделированная копия. На мне его ватник и кепка, от ватника пахнет шпалами, мазутом — запахами бегства, а у фуражки согнутый маленький козырек с оторванным краем, козырек, достойный Саньки Рыжего.
Стало до дрожи жутковато. Скрипнула где-то рассохшаяся половица, я вздрогнул и невольно вытер ладонью лоб. Гудел холодильник — только сейчас я различил этот звук, выделившийся из абсолютной, как мне казалось, тишины. Потом «кап-кап» — напомнил о себе умывальник. Где-то в лесу загуркотал мотор. «Милицейские чины, естественно, вынуждены были подчиниться, — мелькнула мысль, — но я-то, я-то зачем поддался?»
Быть может, прав Сковороденко и вся эта инсценировка не что иное, как мальчишечья выдумка Чернова, вызванная необдуманной жаждой действия.
Окно вдруг озарилось голубоватым мертвенным светом автомобильных фар. Прорычал мотор, хлопнула дверца машины. Я замер, нервы, словно провода, передавали звук неслышных еще шагов человека. Погасли фары. Снова наступила полная темнота, только холодильник смутно белел в углу.
Сейчас хозяин войдет на участок и увидит взломанный замок на дверях. Скорее всего, испугавшись, он бросится к соседним дачам, чтобы позвать людей, поднимет шум… На этом и закончится наш «эксперимент».
Провизжала ржавыми петлями калитка. Тяжелые шаги послышались на крыльце. Потом лязгнуло чем-то металлическим — очевидно, Шавейкин нащупал замок, висевший на клямке.
Нет, он не остановился в растерянности и испуге. Смело шагнул в темный дом. Он не спросил «кто там», не издал ни одного удивленного восклицания. Либо этот Шавейкин был поистине бесстрашным человеком, либо…
Совсем рядом я услышал дыхание Шавейкина. Он остановился на пороге кухни. Должно быть, его глаза уже привыкли к темноте, и на фоне окна, стекла которого просеивали тусклый вечерний свет, он увидел меня.
— Это ты? — спросил он шепотом.
Я подавил готовый сорваться ответ. Послышался шорох — рука нащупывала выключатель. Я прикрыл лицо. Раздался характерный треск короткого замыкания — яркая вспышка на какую-то долю секунды озарила дом. Я успел разглядеть сквозь пальцы человека в синем плаще.
Темнота обрушилась, как удар. Человек зажег спичку, но она осветила лишь его лицо — узкое, длинное, на котором гримаса испуга стиралась искусственной улыбкой. Спичка дрожала.
— Не закрывайся, — сказал он. — Это я, Шавейкин. Спичка упала на пол, словно бы выбитая дрожью из рук.
Мгновенным, как вспыхнувшая в лампе искра, озарением я понял, что этот человек ожидал увидеть меня, Рыжего Санчо, мертвецом. Какая-то напряженная работа клокотала в его мозгу.
— Я не мог приехать раньше, Саня, — сказал он сдавленно и заискивающе, преодолевая спазмы голосовых связок. Слова нащупывали дорогу ко мне, словно палка слепца, постукивающая по асфальту. — Ты позвонил так неожиданно… Но теперь будет порядок, Саня. Здесь тихо, спокойно. Ну, что ты молчишь?
Я затаил дыхание.
— Что ты молчишь? Ты живой, Саня? — взвизгнул он, давая прорваться надежде. — Что ты молчишь? Ты не должен плохо думать обо мне, Саня. Я не виноват, что так получилось.
Ладонью я зажал рот. Вот оно что… Они одного поля ягодки, Санька Воробьев и этот владелец недвижимости из Казенного леса.
Я сделал шаг вперед. Шавейкин, споткнувшись о порог, отступил.
— Я твою долю, Саня, сберег. Я все сделал для тебя, Саня…
Я чувствовал где-то перед собой растопыренные пальцы Шавейкина. Он словно отмахивался от призрака.
Дверь гостиной распахнулась от резкого толчка, и сноп света извлек Шавейкина из спасительной темноты, приковал к стене. Так же, как и я, не шевелясь, он заслонился одной рукой, а другую протянул вперед, как бы желая остановить неведомую ему угрозу.
— Не выходите из кухни, — сказал мне Павел, не сводя луча фонарика с хозяина дачи. Я понял, что мне следует оставаться Санькой Воробьевым до той минуты, когда Шавейкину объяснят загадку ночной встречи. — А вы пройдите, — приказал старший лейтенант Шавейкину и провел его в гостиную.
Тем временем Сковороденко заменил пробку, и в доме вспыхнуло электричество. Усатый лейтенант махнул мне рукой: очевидно, это был жест благодарности. На лице Сковороденко светилась торжествующая улыбка. Теперь строгий лейтенант одобрял эксперимент.
Я опустился на табуретку и полной грудью набрал воздуха, сбрасывая с себя оцепенение и нервную дрожь. В гостиной на время забыли обо мне, там шел допрос.