М.
Записку доставил какой-то неопрятного вида мальчишка, сразу же потребовавший с Вадима Арнольдовича деньги:
— Soldi, soldi! — требовал он, вытянув к Вадиму Арнольдовичу ладошку.
А когда Вадим Арнольдович, порывшись по карманам, положил в нее несколько монеток достоинством по пять чентезимо[13] — он сам получил их ранее в ресторане поезда, — скорчил недовольную рожицу:
— Taccagno![14]
— Ступай, ступай, малыш! — ответил, нимало не смутившись, Гесс.
Мальчишка сплюнул и удалился.
11.
Войдя в кафе, Гесс неприятно поразился царившей в нем атмосферой.
Поначалу, попроси его кто-нибудь об этом, он даже не смог бы эту атмосферу охарактеризовать — по крайней мере, внятно, — но уже через минуту он понял, что именно его так смутило: разнузданность под маской благочиния! Впрочем, и такое определение было бы слишком расплывчатым, но лучшего на ум не приходило.
Практически все столики были заняты: парами, компаниями, одинокими посетителями. На первый взгляд, ничего необычного и уже тем более странного в этом не было, но стоило приглядеться, как становилось ясно: все эти пары и компании состояли исключительно из сводников и сведенных, а посетители, пока еще не нашедшие пару, постреливали взглядами по сторонам так, что становилось не по себе.
«Вот тебе и Флориан!» — подумал Гесс, отыскивая свободное местечко[15].
Это мысленное восклицание вполне укладывалось в психологию Вадима Арнольдовича, и вообще достаточно чопорного, и не привыкшего, в частности, к обилию женщин в публичном месте: в России такого рода заведений, как это венецианское кафе, было еще сравнительно мало… да что там — мало! В столице если такое и было, то разве что одно-единственное, на Невском, да и то: даже в нем такого явного стремления, придя в одиночку, уйти под ночь не одному, не наблюдалось!
«Публичный дом, да и только!» — оформил Вадим Арнольдович новую мысль. — «Однако!»
Но было — строго между нами — и кое что еще, что, помимо непривычной атмосферы, смутило Гесса. Как ни стыдно было бы в этом признаться, но причина лежала на поверхности: одежда. Да: Вадим Арнольдович, не ожидавший ничего подобного, оказался неподобающе одет!
Вообще, готовясь к выходу — а времени, как мы помним, у него было совсем немного, — Вадим Арнольдович достаточно критично отнесся к своему костюму. Дорожное платье, которое всё еще — на момент получения записки от Можайского — было на нем, он переменил на вполне добротную «тройку»: темный однобортный пиджак, брюки в полоску, жилет на пяти пуговицах. Сорочка была белоснежной и с отложным воротником. Галстук — неброский. Довершали картину котелок и довольно внушительного вида трость: с такими в Европе уже почти не ходили; разве что в сельской местности еще можно было такие встретить — у прогуливавшихся господ и безлошадных коммунальных врачей.
Этот костюм смотрелся хорошо. Но — не в Флориане!
Едва Гесс переступил порог, в его глазах запестрело: краски, искры, оттенки струились со всех сторон и, подступаясь к Вадиму Арнольдовичу, словно бы в изумлении замирали — это что еще за явление?
Едва Гесс переступил через порог, он понял: в своем добротном, но мрачноватом костюме он выглядел пугалом для собравшихся в кафе людей и, что еще хуже, выделялся из их среды так же, как на свадьбе выделялся бы зашедший на рёв баяна могильщик. Это второе обстоятельство било по нервам и заставляло ежиться.
«Вот попал!» — в очередной раз подумал Гесс, сумрачно констатируя очевидное. — «Этак не я в наблюдателях окажусь, за мной наблюдать не устанут!»
Но делать было нечего: найдя местечко, Вадим Арнольдович присел и начал — уже более внимательно — осматривать помещение.
— Коза дезидера?[16] — отвлек его немного насмешливый голос.
Гесс поднял взгляд и встретился им с и вправду смеявшимися глазами официанта. Это было довольно обидно, но понять официанта не составляло труда: не каждый день увидишь в заведении такого посетителя!
— Кофе! — буркнул Вадим Арнольдович и поспешил отвернуться.
— Э тутто куи?[17] — не удержался официант.
— Всё! — зло прошипел Вадим Арнольдович, не поворачивая головы.
Официант щелкнул каблуками — в этом Вадиму Арнольдовичу тоже послышалась насмешка — и удалился.
«Черт знает что такое!»
— Что вы, синьор! Антонио — превосходный малый!
Вадим Арнольдович повернул голову и едва не вскрикнул от ужаса: к его столику подошла — и руку в атласной перчатке уже положила на спинку свободного стула! — разодетая в цветастые шелка матрона.
— Антонио — мастер на все руки и прыток… если вы понимаете, о чем я!
— Сударыня, — начал Гесс, но его язык отказывался работать должным образом. — Сударыня…
— О, синьор! Не смущайтесь! — матрона сделала движение сесть.
И вот тогда к Вадиму Арнольдовичу вернулась уверенность:
— Не сметь! — воскликнул он. — Убирайся!
Матрона на мгновение опешила, а затем, привлекая к столику всеобщее внимание, разразилась воистину площадной бранью. По залу полетели смешки.
— Гварда!
— Гварда![18]
Но Гесс уже полностью оправился от первых впечатлений и снова стал самим собой: к нему вернулась не только уверенность, но и определенная властность — всё-таки он был из России, страны, как известно, господ! Да и служба в российской полиции наложила свой отпечаток на его характер…
Гесс решительно поднялся из-за стола и, схватив матрону под локоть, поволок ее на выход. Матрона визжала и отбивалась, но сил противостоять закаленному систематическими занятиями в полицейском спортзале Вадиму Арнольдовичу у нее, разумеется, быть не могло. Очень скоро она оказалась снаружи, тогда как Вадим Арнольдович остался внутри.
Его возвращение за столик можно было назвать триумфальным: в зале царила мертвая тишина. Смолк даже дотоле пиликавший что-то оркестр. Все взгляды были устремлены на него, а он — усмехнувшись открыто и даже презрительно — пальцем поманил другого официанта — Антонио видно не было — и приказал стремительно подбежавшему человеку:
— Десерт к кофе на ваше усмотрение! И поживей!
— Си, синьор!
Официант улетел исполнять.
— Ну-с, — Вадим Арнольдович уже не думал про себя, а говорил вслух, — теперь можно и осмотреться!
12.
Можайского он обнаружил сидевшим почти в самом центре зала в компании двух пестро одетых господ и трех не менее пестрого вида девиц. Девицы, впрочем, производили сравнительно приятное впечатление: то ли их ремесло еще не успело на них отразиться, то ли они и не были профессионалками. Тем не менее, Вадим Арнольдович был удивлен: не тем, конечно, что его начальник оказался в компании девиц — эка, в общем-то, невидаль! — а его обликом в целом: его сиятельство своими одеждами настолько походил на местную шутовскую публику, что оторопь брала!
— Ну и ну!
Тем временем, Можайский и его спутники открыто смотрели на Гесса и, посмеиваясь, обменивались шутками — явно на его, Гесса, счет.
Вадим Арнольдович нахмурился.
И вдруг из-за столика Можайского послышался совсем уж громкий смех:
— Прего, прего! — восклицал один из спутников князя, а одна из девиц даже захлопала в ладоши.
Можайский позвал официанта. Тот подошел, выслушал, закивал головой и — с улыбкой — отправился за заказом. Через минуту он вернулся с помещенной в серебряное ведерко бутылкой шампанского, бумагой, пером[19] и чернильницей.
Можайский принялся что-то писать, а его спутники склонили к нему головы, заглядывая в листок. На их лицах появилось недоумение, но Можайский тут же вновь развеселил их комментариями.
— Сплендидо!
— Маньифико!
Официант принял небрежно сложенную пополам бумагу и понес ее — с бутылкой в ведерке — к столику Гесса. Вадим Арнольдович прищурился.
— Синьор! — торжественно провозгласил официант, подавая послание. — Позволите открыть бутылку?
— Окажите любезность!
Откуда-то появился еще и бокал, официант негромко хлопнул пробкой и наполнил его. Гесс же погрузился в чтение.
А вы, я посмотрю, молодец! Не растерялись. Признаюсь, я уже и не знал, как с вами связаться, но повод вы подали великолепный! Мои спутники — на них не обращайте внимания: один из них — аристократико локале[20], а второй — полицейский агент — уверены, что в этой записке я высмеиваю ваше поведение… синьоры и синьоры любят пошутить!
Так вот, милый Вадим Арнольдович: обстановка, в которую мы с вами угодили, крайне напряженная. Я нахожусь под постоянным наблюдением, поэтому свободно действовать можете только вы. Прямо сейчас возьмите на заметку сидящего слева от вас — через стол — господина: полагаю, он покажется вам знакомым, а если нет — не беда. Просто следуйте за ним, когда он покинет кафе. Проследите, куда он направится и, по возможности, установите его местожительства.
Далее. Гостиница Сан Галло находится здесь же, поблизости: буквально в двух шагах от площади, прямо за прокурациями. Меня заверили, что никаких русских в ней нет, равно как нет, получается, и Молжанинова, но вы проверьте это. Только будьте осторожны: дело нешуточное. Придумайте что-нибудь со свойственной вам, в чем я убедился, находчивостью. Чувствую, нас решили поводить за носы!
И последнее на сегодня: сейчас подойдите к моему столику и учините что-нибудь вроде скандала — это будет ожидаемой реакцией, без каковой сопровождающий меня полицейский может что-нибудь заподозрить. Вы понимаете: итальянцы и сами настолько горячи, что и во всех других ожидают увидеть такую же горячность.
Связаться со мной вы сможете вот по такому адресу: палаццо Мантони. Но сделайте это только при самой настоятельной необходимости. Если ее не будет, ждите моих инструкций: я найду способ — навроде того, посредством которого вы уже получили мою записку в вашей собственной гостинице.
Ну, с Богом! Действуйте!
Вадим Арнольдович тщательно — на множество кусков — порвал листок и поднялся. Официант — не переставая, впрочем, улыбаться — благоразумно отошел от столика на шаг.
— Синьор? — спросил он Вадима Арнольдовича.
— Моменто! — покосился на официанта Вадим Арнольдович и взял в руку бокал.
Далее последовала возмутительная сцена: Гесс — с бокалом в руке — проделал — не спеша, под любопытными взглядами посетителей кафе — путь до столика Можайского и встал подле него, совершив церемонный полупоклон.
— Эгреджио синьоре![21] — сухо вымолвил он. — Вы нанесли мне оскорбление, что совершенно недопустимо для порядочного человека. Полагаю, вы не откажетесь встретиться со мною завтра…
Вадим Арнольдович деланно запнулся и перевел оледеневший взгляд на того, кого он посчитал — из двоих спутников-мужчин Можайского — полицейским агентом:
— Где у вас тут принято стреляться?
Агент — если только это и вправду был агент — поперхнулся:
— Стреляться? Стреляться? — затараторил он. — Почему стреляться?
— А вот почему! — ответил ему Гесс и выплеснул в лицо Можайского шампанское.
Шампанское, впрочем, в лицо его сиятельству не попало: уж очень ловок оказался Вадим Арнольдович, вроде бы и проделавший всё, что было необходимо, но так, что жидкость и брызги по большей части оказались просто на столе.
Можайский, отряхиваясь салфеткой, встал. Его всегда мрачное лицо сделалось настолько зловещим, что тут же — не медля ни секунды — на Можайского навалились оба его спутника, также повскакивавшие из-за стола.
— Стойте, стойте! — кричал один.
— Остановитесь! — вторил другой.
Девицы хлопали ресницами, но — это было очевидно до смешного — без всякого страха.
Можайский высвободился из объятий:
— Но, господа! — «возмутился» он. — Вы же видите: мне нанесено страшное… нет: чудовищное оскорбление! Такое только кровью смывается! Не знаю, как у вас, а у нас в России…
— К черту Россию! Синьор извинится! — агент — или это был не агент? — умоляюще посмотрел на Вадима Арнольдовича. — Синьор! Мы просто пошутили! Примите наши самые искренние извинения! Вы — настоящий продэ[22]! Прошу вас, извинитесь и вы перед эцелендза! Шампанское в лицо — это уже слишком!
Гесс насупился, но внимательный наблюдатель смог бы заметить в глубине его глаз неосторожные смешинки. К счастью для Вадима Арнольдовича, внимательных наблюдателей в компании Можайского не нашлось.
— Так вы что же: тоже из России? — спросил Можайского Вадим Арнольдович.
Можайский мрачно кивнул:
— Как видите… сударь!
— А почему вас называют эцелендзой?
— Позвольте представиться: князь Юрий Михайлович Можайский!
— Ах, князь… Можайский… позвольте: это не вы ли — тот самый полицейский, о котором в столице ходят разные байки?
— Байки? — не понял агент. — Что такое байки?
— Раконти[23], — пояснил Гесс.
— А! Раконти! Понял! Понял! Но ведь это замечательно!
— Куда уж лучше! — буркнул Можайский и протянул Вадиму Арнольдовичу руку. — Мир?
Вадим Арнольдович согласился:
— Мир!
— Браво!
— Браво!
— Присоединяйтесь к нам!
— Нет, господа, извините: я уж как-нибудь за собственным столиком посижу!
Вадим Арнольдович — однако улыбнувшись на прощание — отошел от Можайского и венецианцев и вернулся к себе.
Никто и не заметил, что Можайский-то представился, а вот Вадим Арнольдович — нет!
13.
«Кто бы это мог быть?» — думал Вадим Арнольдович, поглядывая на человека, сидевшего через столик от него.
Этого человека, несмотря на заверения Можайского, он не узнал. Более того: человек этот и просто знакомым ему не показался!
«Ничего не понимаю…» — думал Вадим Арнольдович, перебирая лица в собственной памяти.
Между тем, человек — полный, барственный, совсем не похожий на венецианца или итальянца — поманил к себе официанта и громко, не стесняясь собственного голоса, попросил счет.
«А ведь он — русский!» — тут же решил Вадим Арнольдович, услышав и акцент, и характерное пренебрежительное отношение к правилам чужого языка. — «Несомненно русский!»
Человек рассчитался и поднялся из-за стола. Вадим Арнольдович тоже подозвал официанта.
Еще через минуту оба — незнакомец впереди, Гесс следом — оказались на площади.
«Куда теперь?»
Человек, казалось, тоже сомневался: он огляделся по сторонам, приметив при этом и Гесса, но не моргнув и глазом; покусал губы, как бы размышляя, а затем вернулся в галерею прокураций и пошел по ней, не обращая на следовавшего за ним Гесса никакого внимания.
Из галереи человек свернул в узенький проход, рассекавший здание и соединявший площадь с крошечным мостком через речушку, названия которой Вадим Арнольдович не знал. Перешел, поднявшись по ступеням, через мостик и вошел в невероятно узкую улочку, на первом же из зданий которой Вадим Арнольдович приметил табличку с названием моста, но, как ни странно, не речушки — Cavalletto.
«Художники тут что ли обитают?»[24] — подумал Гесс, втискиваясь следом за незнакомцем в темный проход.
На слежку это уже никак не походило: укрыться было негде ни тому, кого преследовали, ни тому, кто следил. Гесс и незнакомец так и шли друг за другом и на виду. Впрочем, Гесс начал подозревать, что незнакомец и не видит в нем, в Гессе, преследователя, очевидно, принимая его за простого спутника, которому тоже нужно в эти места.
А потом улочка раздалась вширь, и оба оказались на миниатюрной площади. Незнакомец остановился и снова начал озираться. Остановился и Гесс. И тоже начал озираться, делая вид, что тоже пребывает в недоумении.
— Скузо, синьоре…
Гесс вздрогнул: озираясь по сторонам, он и не заметил, как незнакомец решительно шагнул к нему.
— Скузо, — повторил человек, — театро… э…
Гесс, пораженный, смотрел на человека во все глаза. Рука того метнулась к кармашку на груди: на свет показался сложенный листочек. Человек развернул его и прочитал:
— Театро Сан Галло… это здесь?
— Понятия не имею! — ответил Гесс, от изумления даже отступив на шаг. — Театр? Вы уверены?
— Да вот: смотрите сами!
Человек протянул Гессу бумажку. Гесс принял ее и действительно прочитал:
San Marco, campo San Gallo, teatro San Gallo.
— Так это что же: и есть площадь Сан Галло? — воскликнул Гесс, возвращая бумажку.
— Ну… да… очевидно!
Незнакомец завертел головой, и Гесс — вместе с ним.
— Чертовы макаронники! — выругался незнакомец. — Хоть бы один указатель повесили!
— Венецианцы — не макаронники, — машинально поправил Гесс, в глубине души, однако, полностью согласный со своим удивительным «подопечным».
«Может, Юрий Михайлович ошибся?»
— Какая разница! — парировал человек. — Где мы, черт побери? Вы можете это сказать?
— Нет!
Незнакомец шагнул в сторону и задрал голову:
— А это еще что такое?
Гесс последовал его примеру и обнаружил, что здание, своею боковой стеной составлявшее улочку, с портала оказалось чем-то вроде церкви… или и вправду церковью?
— Ad majorem Dei et…
— Maria…
— Да вот и крест!
Крест и в самом деле примостился сбоку, на щипце, почти неразличимый.
— Про церковь мне ничего не говорили! — пожал плечами незнакомец.
— А что вы вообще здесь делаете? — напрямую брякнул Гесс.
— Вы не поверите! — незнакомец не насторожился, не подумал увиливать, не задал Гессу встречный вопрос: он просто начал фонтанировать объяснением! — Вы не поверите! Еще неделю назад я мирно проживал в своей квартире на Васильевском острове, никого, что называется, не трогая и полагая в душе, что и меня трогать никто не собирается! Но третьего дня я получил письмо с вложенной в него вот этой запиской…