Аксенов - Александр Кабаков 15 стр.

А.К.: Конечно.

Е.П.: Мне это рассказывал Юз Алешковский, а они были друзьями с Германом. Вот закончили они вместе университет, и Кузнецов тоже… И поскольку он человек вологодский, ему как-то надо было цепляться за Москву. А тут ему предложено было написать фельетон о стилягах, о тунеядцах разных… А Герман Плисецкий вел вольный образ жизни, писал стихи, нигде не работал — словом, богема. Ну, и уехал в Крым, кажется, куда любили шестидесятники ездить, пошататься просто. А Феликс считался его близким другом. И он пришел к маме Германа и сказал — мол, у меня есть возможность Германа стихи напечатать. И та ему дала черновички или рукописи какие-то, а он соорудил фельетон, где изобразил своего товарища в виде, значит, тунеядца и вообще… Напечатал его стишки какие-то, процитировал упаднические строки, представляешь? Я, признаться, в эту историю не поверил, хотя уже Феликса Феодосьевича знал, но Юз клятвенно уверял, что правда. И когда они уже были люди немолодые, Феликс встретил Плисецкого и сказал: «Извини, Герман, виноват перед тобой, бес попутал…»

А.К.: Ну, ладно, Бог с ним, с Феликсом Феодосьевичем, ну его. Давай вернемся к феномену шестидесятничества. Ключевое явление — XX съезд. Он либеральную левую интеллигенцию на Западе поссорил с коммунизмом, он им открыл глаза на коммунизм, и многие из них с коммунизмом расплевались. А нашим не до конца открыл глаза, они сначала поверили, что советский социализм можно улучшить. Потом-то прозрели, но это позже. Поколение шестидесятников впервые по-настоящему увидело действительность в ясном свете, когда стали закручивать после Никиты гайки.

Е.П.: А после XX съезда они поверили партии. Партия — коллективный разум, который всегда прав. И Сталин был не прав, а теперь партия все исправила. И все это называлось — сейчас только посмеяться можно — «возвращением к ленинским нормам».

А.К.: А потом умная партия поняла, что если сталинское время поносить, то скоро и до ленинских норм доберутся, и стала тормозить, а многие шестидесятники уже тормозиться не хотели. Зато те, которые хотели, те кинулись тормозиться впереди паровоза…

Е.П.: Да, и при этом вросшие во власть шестидесятники были и своеобразной пятой колонной, которая потом перестройку сделала.

А.К.: Которая спасала социализм путем реформ. Это счастье наше, что советский социализм путем реформ спасти нельзя, можно только разрушить. Социализм советского образца — как некоторые раковые опухоли: пока ножом не тронул, есть время еще немножко пожить, как операцию сделал — привет… Вот Горбачев начал операцию… Они-то думали, реформисты, спасти систему и самим спастись с нею, а не вышло. Оказалось — и так и так конец.

Е.П.: Есть еще одна популярная точка зрения. Среди молодых, горбачевского поколения советских начальников — то есть шестидесятников, пошедших в советскую власть, — были просто завистливые. Вот они ездили по делам по всему миру и смотрели, как живут их сверстники. И видели, что там человек, который по рангу в сто раз, в тысячу раз ниже, живет лучше — так на кой черт нам сдался такой наш социализм?

А.К.: Да, правильно, в этом анализе ты прав. Но независимо от мотивов шестидесятники как цельное поколение, как группа, которая, собственно, определяется просто по датам рождения, — они сыграли уникальную роль в истории страны: и в истории культуры нашей, и в истории просто общества. Вот почему их и называют общим названием. Всё это уже потом: семидесятники, восьмидесятники — это всё от лукавого. Шестидесятники — их почти сразу так назвали, потому что было видно, как поперло целиком поколение.

Е.П.: Термин, по-моему, Рассадина.

А.К.: Кажется, да… И какую позицию ни занимали отдельные шестидесятники внутри своего поколения — советскую, антисоветскую, — но это было великое поколение.

Е.П.: Притом что были и другие мощные поколения. Пережившие революцию — поколение Маяковского — Есенина, условно говоря. Потом пережившие войну, фронтовики, появившиеся в литературе после войны. То есть такие, как Астафьев, Виктор Некрасов… А уж потом — те, кто после пятьдесят шестого года, после XX съезда. И вот смотри, что я тебе хочу сказать: все предыдущие поколения принимали правила игры и делали вид, что они верят…

А.К.: Нет, они верили. Предыдущие поколения верили.

Е.П.: Это очень тонкая грань… Ну, скажем так: все предыдущие поколения, до шестидесятников, они искренне делали вид, что верят. Так мне кажется.

А.К.: А мне кажется, что они верили, а не делали вид. А вот шестидесятники — это было первое советское поколение, которое довольно быстро разуверилось. Их вера пошатнулась в пятьдесят шестом году, после XX съезда. Еще не рухнула — только пошатнулась.

Е.П.: Потому что XX съезд был первой разрешенной контрреволюцией. И шестидесятники сформировались в контрреволюционных настроениях. До этого революция была безусловно завершившимся событием, а тут оказалось, что она может пойти в любую сторону…

А.К.: Потому и писали про комиссаров в пыльных шлемах, что все снова заворочалось, забурлило… То есть до этого революция уже безусловно победила, а тут возникли сомнения. И поэтому наиболее романтически настроенные шестидесятники говорили: революция продолжается! Если бы в революции не возникло сомнения, то не был бы возможен один из архетипических шестидесятнических драматических эпизодов — такой, как у Розова в «Шумном дне»…

Е.П.: Где дедовской революционной саблей полированный буфет рубит…

А.К.: Да, юный Олег Табаков играл юного такого шестидесятника. Понимаешь, в чем дело? Не могло возникнуть потребности восстанавливать саблей ленинские нормы — ведь он ленинские нормы восстанавливает саблей, — если бы эти нормы не пошатнулись. Если бы полированный буфет, то есть контрреволюция, не побеждал бы. И это не мы с тобой такое открытие сделали. Все, кто ностальгирует по советскому времени, считают, что это Никита, «проклятый Хрущ», советскую власть погубил.

Е.П.: А вот скажи-ка мне, пожалуйста, зачем Никита это сделал? А что, разве нельзя было жить так и дальше — сидя по лагерям?

А.К.: Нельзя.

Е.П.: А почему?

А.К.: Моя теория такая: потому что каналы могут рыть зэки, а электронно-вычислительную машину, как тогда называли компьютер, зэки не построят. Максимум — танк, а компьютер — уже нет, не получится. Заставить рыть землю под штыком можно, а заставить думать — нельзя. А делать компьютеры надо, иначе проиграем гонку вооружений. Гонку высокотехнологических, как теперь сказали бы, вооружений.

Е.П.: Ага. Тогда, значит, вот в чем реформаторство Хруща было: он решил из лагерей… в общем, шарашку сделать.

А.К.: Именно шарашку. А в шарашке, как мы знаем из «Круга первого», люди начинают думать всякое…

Е.П.: То есть… вот в этом смысле он прогрессист.

А.К.: Совершенно верно.

Е.П.: Сталин сплошной лагерь устроил, а Хрущев сделал сплошную шарашку.

А.К.: Ну, у них задачи были разные. Сталину каналы надо было рыть, лес валить, руду копать. А Никите надо было ракеты строить.

Е.П.: Нет, у Сталина тоже шарашки появились, когда надо было бомбу делать.

А.К.: Когда атомную бомбу у американцев украли, надо было ее дорабатывать, появились во множестве шарашки. Но это же понятно совершенно: интеллектуальный труд в ГУЛАГе невозможен, в шарашке возможен. А при Хрущеве интеллектуальный труд стал важнее физического, время настало другое.

Е.П.: То есть это означает, что Хрущ совершенно не хотел разводить свободу и ломать советскую власть, а просто он был вынужден по этапу страну всю перевести из лагеря в шарашку, условно говоря. Где условия были получше.

А.К.: А тех, которые ничего, кроме как топором махать, не могли, выпустил. Зачем злых рабов содержать, когда уже их работа не очень нужна? И была у него еще одна причина для «разоблачения культа личности»: соратники доблестные. Сожрут. Сожрут немедленно. Что надо сделать? Надо показать Сталина бандитом и убийцей, а на них повесить соучастие.

Е.П.: «Антипартийная группа…»

А.К.: А иначе сожрут немедленно. Так держать всех в кулаке, как Сталин, он не умел. А интригу такую организовать, что все, кто против него выступят, те за Сталина, а Сталин-то бандит и убийца — это у него получилось. Получалось до поры. Достаточное время, чтобы появились шестидесятники, которые начали понимать — что-то не то вообще, если бандит и убийца столько лет правил… Хрущев укреплял под собою трон, но, кроме того, он, как и все коммунистические начальники, был параноик, боялся Запада, потому что понимал, что никакая нормальная человеческая цивилизация гигантскую тюрьму рядом с собой терпеть не будет, а чтобы противостоять, нужно современное вооружение. Собственно, на том же возникла и перестройка — увидели товарищи члены политбюро, что просираем мы соревнование! У них — программа «Звездных войн», СОИ, а у нас нет ни хрена, у них — полная компьютеризация, а у нас — нет ни хрена… И денег нет, чтобы ответить. Чего там Горбачев говорил насчет «асимметричного ответа»? Весь асимметричный ответ заключался в том, что советская власть сдулась… То есть оба раза, когда предпринимались действия, модернизирующие советскую систему, система начинала трещать, и на второй раз самоуничтожилась. Но уже в хрущевской оттепели были заложены все разрушительные тенденции упадка советской системы. Не было бы оттепели — ничего б не было. Ни шестидесятников, ни Солженицына, никого.

Е.П.: Переходя к Василию Павловичу… Не случайно же родители велели ему во врачи идти? Потому что сидеть все равно придется, а врач в лагере выживает. То есть была уверенность, что лагеря — это навсегда. И только оттепель сделала Васю писателем, писателем-шестидесятником, а так был бы он лагерным врачом.

А.К.: Даже если бы «Коллег»… ну, условно говоря, ну, с поправками… в общем, самую вроде бы советскую свою повесть Вася принес бы в советский литературный журнал до оттепели, он бы немедленно поехал к маме, в Магадан, и уже не по своей воле. Просто за факт приноса в литературный журнал такой рукописи, не полностью социалистической, хотя и реалистической. И правильно он сделал, что «Коллег» правильно написал, правильно для конца пятидесятых, в рамках, разрешенных оттепелью. Чтобы и дальше литературу делать, а не лес валить.

Е.П.: Иначе не появилось бы потом ничего, не появился бы «Ожог»…

А.К.: Если мы не осуждаем вообще желание при советской власти заниматься литературой, а не свергать немедленно эту советскую власть, то тогда будь добр, держись следом за очередной оттепелью, или перестройкой, или чем там еще, прогрессивным… Либо ты революционер, либо ты писатель. То и другое при советской власти не получалось.

Е.П.: Или дожидайся улучшения условий, и тогда…

А.К.: Смотри, вот Александр Исаевич — он ведь «Один день Ивана Денисовича» как написал? Он же не сделал главным героем какого-нибудь власовца? Или религиозного осужденного, религиозника? Не сделал.

Е.П.: Там Алешка-баптист есть.

А.К.: Но безусловно симпатичный и авторские чувства озвучивающий герой — это Иван Денисович, простой крестьянин, ничего против советской власти не сделавший, ничего. Не антоновский мятежник — нет, простой колхозник. Ведь какой расчет? Немедленно в ГУЛАГ, скорее всего, не вернут. Раньше вернули бы в лагерь немедленно, а сейчас разоблачение культа личности, или, ну, в общем, оттепель… И вот тогда он начинает делать «Архипелаг». Единственная возможная стратегия писателя. Или ты подавайся в революционеры, не знаю, ну, в бомбисты иди, покушения организовывай, демонстрации устраивай — либо ты литературой занимайся.

Е.П.: Я полностью с тобой согласен. Еще и вот почему: от «Архипелага» или «Ожога» было пользы гораздо больше, чем если бы авторы пошли в бомбисты.

А.К.: Или если бы они это раньше стали носить по журналам.

Е.П.: Я тебе больше скажу: или если бы они отправили это на Запад. И до «Архипелага» разоблачения на Западе выходили, и что?

А.К.: И до Аксенова были эксперименты в литературе… а такого громкого общественного резонанса не имели.

Е.П.: А писатели-революционеры сразу кончались. Вот в этом смысле можно привести в пример судьбу Аркадия Белинкова. С его романом, за который он сел. Мгновенно, понимаешь?

А.К.: Вот и всё. И общественно-литературный эффект был…

Е.П.: Нулевой. Если не отрицательный. Отрицательным он был в том смысле, что, значит, его пример другим наука.

А.К.: А правильная литературно-политическая стратегия в советское время была — делай максимум возможного сейчас в литературе. И не забегай поверх этого максимума…

Е.П.: Мы возвратимся к этому разговору в главе о «МетрОполе».

А.К.: Ох, на нас наедут!

Е.П.: Да, наедут…

А.К.: Наши любимые читатели. Скажут, ну, таких двух конформистов омерзительных свет не видывал…

Е.П.: Мы вернемся к этому в главе о «МетрОполе», я буду приводить стенограмму обсуждений, где советские писатели примерно так говорят: ну, что вы делаете, ведь у нас же сейчас все хорошо, уже можно писать о деревне, например, почти все, что же вы-то спешите?..

А.К.: Я и говорю: точно про нас скажут — ну, два засранца, которые конформизм свой возводят в принцип и поэтому так любят третьего конформиста, не меньшего, а может, еще и большего, — Аксенова. А остальных сюда притягивают, желая доказать, что и сам Солженицын был в каком-о роде конформист. Притягивают, чтоб самим было не стыдно.

Е.П.: Притягивают и протаскивают.

А.К.: Но я на это скажу совсем уже страшную вещь, за которую меня вообще в землю заколотят: самый безусловный, правильный, самый безукоризненный конформист в истории русской литературы…

Е.П.: Ух, как интересно! Я, интересно, угадаю или нет?

А.К.: Пушкин Александр Сергеич.

Е.П.: Нет, не угадал. Наше всё?!

А.К.: Да, наше всё. А не был бы он конформистом — так он либо на Сенатской площади был бы и висел потом, либо запретили бы печатать его сочинения, при жизни, по крайней мере, либо на каторге сгинул бы, либо — в лучшем случае — в своем Михайловском провел бы остаток жизни — хуже, чем от пули помереть. И не был бы он конформистом, так не было бы «Бориса Годунова», по тем временам смелейшего сочинения. Безусловный конформист.

Е.П.: А ты знаешь, как найти эту грань? И как действительно не превратиться…

А.К.:…в безумного революционера? От которого никакого литературного толку нет…

Е.П.: Как найти золотую середину, которую нашли с одной стороны — Солженицын, а с другой — Аксенов…

А.К.: Я еще больше скажу: конформистами были все крупнейшие писатели… Даже тот, кто был «зеркалом русской революции», — так и тот был все же «зеркалом», а не революцией… Так. Я уже чувствую, как к нам прибивают табличку «Подлые конформисты».

Е.П.: Да плевать на это! Ты слишком много об этом думаешь. А хороший писатель — он и есть хороший писатель. Вот и все. Хороший писатель — и этим все объясняется.

А.К.: А вообще мы забыли, что глава у нас не про конформистов, а про шестидесятников. И тогда получается… получается, что Аксенов вообще не шестидесятник? Мы договорились, ты первый сказал, что Солженицын не шестидесятник…

Е.П.: Уж точно такой, нетипичный… Но Василий Павлович — нет, он типичный шестидесятник.

А.К.: Погоди, погоди… Он был, было время, когда он был типичным шестидесятником. Точно так же, как и Александр Исаевич Солженицын сначала все же был шестидесятником… Ну, «Матренин двор» — это типичное шестидесятническое… талантливое, очень талантливое и смелое для шестидесятников, но шестидесятническое сочинение. И «Иван Денисович» тоже шестидесятнический. А дальше — дальше, дальше, дальше! — и ушел туда куда-то, за горизонт, к «Архипелагу», к «Колесу»… Какой уж шестидесятник… И Вася времен «Коллег», времен, ну, не знаю, «Звездного билета» — такой романтический шестидесятник, а потом дальше, дальше, дальше — и ушел из шестидесятничества.

Е.П.: Это не противоречит тому, что я сказал. Все это условно. Какие-то попытки упорядочить человеческую природу, хаос… Гармонию восстановить… Так что давай на этом заканчивать: ну, был Аксенов шестидесятником. А потом стал сам по себе — Аксенов. И все.

Приложение

Наш век, который слишком уж часто именуют атомным, в большей степени заслуживает название «век коммунизма». А коммунизм — это прежде всего невиданный расцвет души, формирование гармонического человека. Это колоссальный рост духовной культуры и духовных потребностей. Да, скажет мне спасительный «кто-то», так необходимый каждому критику. Да, все эти слова торжественны, но и справедливы. Молодые люди тридцатых годов отличаются от современного поколения не только внешне, не только по костюму. Действительно, «шестидесятники» многое приобрели. Но скажите, не утрачено ли ими то бескорыстие, та моральная чистота, та удивительная принципиальность, что поражает нас в героях «Строгой любви»? И вообще, кто они такие, эти ребята настоящего, от которых зависит будущее?

«В самом деле, кто вы такие? Чем вы живете? Вот вы, молодежь? Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?»

Витиеватая фраза, не правда ли? Но в ней полный откровенной тревоги вопрос. Его задает фронтовик Егоров, почти одногодок смеляковского Яшки, героям повести Василия Аксенова «Коллеги» («Юность», №№ 6 и 7 за 1960 год), ровесникам сегодняшней молодежи (и, кстати сказать, ровесникам автора).

«Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.

— Ты неправ, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсова поля, и перед современниками, и перед будущим особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, — так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято». А в чем же настоящий пафос этой повести?.. Саша Зеленин прав: «Мы в ответе перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсова поля», то есть в ответе перед Революцией. А что это значит — «в ответе перед Революцией»? Ее наследство — почетная ноша…