Из центра, однако, раздавались не только понукания, но и угрозы. В. М. Молотов на совещании по советскому строительству 13 января 1930 года указал: «В отношении тех советов, которые и теперь не обеспечат решительного сдвига в организации бедноты и останутся в стороне от массового колхозного движения, мы будем иметь основание сказать, что это не те Советы, которые нам нужны, что это… кулацкие советы!»[215]. Г. Н. Каминский (бывший председатель Колхозцентра, а с 14 января 1930 года – зав. Агитпропом ЦК ВКП (б)) на совещании представителей районов сплошной коллективизации высказал следующую мысль: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело»[216].
И аресты последовали. Правда, арестовывали не перегибщиков, а тех, кто пытался предотвратить превращение колхозов в простые насосы для выкачивания зерна из деревни. Сначала, еще осенью 1929 года, последовали окрики в партийной прессе по адресу тех колхозов, которые некоторую часть хлеба стремились реализовать на частном рынке, чтобы как-то восполнить потери от низких государственных заготовительных цен. «Колхоз, продающий свой хлеб на частный рынок, это лжеколхоз, это кулацкий колхоз, – возмущался журнал «Большевик» и делал выводы: – Руководители таких колхозов, которые получают помощь от государства в виде кредита и машин и обращают ее на содействие кулаку в его борьбе против рабочего государства, должны понести соответствующую кару»[217]. Репрессии стали превращаться в составную часть аграрной политики.
В информационной сводке Колхозцентра отмечалось, что посланные в деревню рабочие-двадцатипятитысячники бьют тревогу в связи с тем, что во многих колхозах забрали в ходе хлебозаготовок все, вплоть до семян и продовольствия. Сводка приводила целый ряд примеров того, как в ответ на протесты двадцатипятитысячников, что отбор семян обрекает колхозы на срыв весенней посевной кампании, этих рабочих снимали с работы и исключали из партии[218].
Произвол становился основным рычагом переустройства деревни. Хотя закон о раскулачивании, принятый ЦИК и СНК СССР 1 февраля 1930 г.[219], предполагал установление жестких количественных лимитов по применению репрессий по каждой из трех групп кулаков – подлежавших суду и полной конфискации имущества, подлежавших высылке в отдаленные районы с конфискацией средств производства и подлежавших переселению в пределах области или края с частичной конфискацией средств производства, установленные лимиты были нарушены (хорош, кстати говоря, закон, заранее предопределяющий число тех, кто будет предан суду!). Нередко у кулаков отбирались не только все средства и орудия производства, но и предметы домашнего обихода и продовольствие. В ряде случаев местные работники превращали раскулачивание в основной метод колхозного строительства. Бедняцко-батрацкие массы стремились расширить круг хозяйств, подлежащих раскулачиванию, ибо конфискованное имущество передавалось колхозам в качестве вступительных взносов батраков и бедняков, а часть этого имущества в нарушение директив партии распределялась среди батраков и бедняков.
Факты, подтверждающие эти слова, приводил кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП (б) С. И. Сырцов: «Можно привести один чрезвычайно выразительный пример, – к сожалению, далеко не единичный. В одной из станиц Северного Кавказа продается с торгов имущество одного кулака, на которого наложен штраф. И вот как это делается. Дом продается за 20 коп., 4 лошади продаются за 60 коп., корова с телкой за 15 коп., гуси по одной копейке, причем все это покупают с торгов исключительно члены сельсовета»[220].
Критерии отнесения хозяйства к категории кулацкого были определены столь широко, что под них можно было подвести любое крупное хозяйство, даже бедняцкое, хозяйства, входящие в крестьянские кооперативы и т. д. Это позволяло должностным лицам использовать угрозу раскулачивания как основной рычаг создания колхозов, организуя давление деклассированных слоев деревни на остальную ее часть.
Даже раскулачивание периода 1918–1919 годов, проводившееся комбедами, при всех его издержках было, во всяком случае, ответом бедняцкой массы на классовый террор со стороны основной части кулачества и происходило в обстановке острой гражданской войны, когда с обеих сторон применялись крайние средства. За весь же период коллективизации со стороны 2,5–3 млн человек из зажиточной прослойки отмечено несколько тысяч случаев террора. Но это ни по каким меркам не сравнимо с гражданской войной. Если и можно говорить о проявлениях гражданской войны в период коллективизации, то это касается в первую очередь не кулаков, а массовых крестьянских выступлений против принудительной коллективизации и грабительской политики хлебозаготовок. Эти выступления приобрели значительный размах и ожесточение, так что против крестьян неоднократно применялась вооруженная сила.
Исторические источники приводят разные данные о числе раскулаченных и выселенных хозяйств. Называются следующие данные: к концу 1930 г. раскулачено около 400 тыс. хозяйств (т. е. примерно половина кулацких хозяйств), из них выселено в отдаленные районы около 78 тыс.[221]; по другим данным – 115 тыс.[222] Хотя Политбюро ЦК ВКП(б) еще 30 марта 1930 г. вынесло постановление о прекращении массового выселения кулаков из районов сплошной коллективизации и предписало проводить его только в индивидуальном порядке, число выселенных хозяйств в 1931 г. возросло более чем вдвое – почти до 266 тыс.[223]
В результате к концу 1931 г. число оставшихся кулацких хозяйств оценивается в 150 тыс., к осени 1932 г. – в 80 тыс. В 1933 г. их сохранилось уже менее 50 тыс. Экспроприация кулачества проводилась не только методами «раскулачивания», но и под предлогом налогообложения. При объеме дохода на одно хозяйство в 1500 руб. и более сумма налога превышала весь объем дохода, что автоматически вело к примене-нию конфискации части имущества[224]. Эта ситуация приводила к тому, что кулаки распродавали свое имущество и бежали с мест проживания. К моменту раскулачивания в кулацких хозяйствах оставалось лишь 30–35 % рабочего и продуктивного скота, совершенно незначительное число мелкого скота и 45–70 % сельскохозяйственных машин[225].
Выселенные кулаки и середняки (около миллиона человек), которые не являлись уголовными преступниками (и во всяком случае не были таковыми члены их семей), оказались подвергнутыми уголовному наказанию – высылке – во внесудебном порядке. Это была первая волна незаконных массовых репрессий. Сосланные хотя и направлялись значительной частью в необжитые районы и нередко бросались на произвол судьбы, все же, как правило, получали семенную ссуду (затем признанную безвозмездной) и иные средства на обзаведение. Их направляли, кроме того, на достаточно тяжелые работы, где не хватало рук, – на лесоразработки, торфоразработки, рудники, прииски, шахты, на строительные работы. Сосланные могли состоять пассивными членами кооперации, организовывать неуставные артели, их также включали во вновь организуемые совхозы[226].
Если подходить к вопросу о раскулачивании с чисто экономических позиций, отбрасывая пока в сторону социальные, юридические, политические, нравственные проблемы, то сразу можно обратить внимание на два момента.
Первый. Раскулачивание означало устранение из деревни элемента хотя и содержащего эксплуататорский потенциал, но обладавшего навыками культурного хозяйствования. Даже брошенные в отдаленные, суровые, необжитые районы, бывшие спецпереселенцы сумели в удивительно короткие сроки создать коллективные хозяйства, оказавшиеся передовыми. Из их среды вышли талантливые руководители коллективного производства.
Не следует также забывать, что кулак, который был мелким капиталистом, сам весьма интенсивно трудился. Он был для себя собственным агрономом, счетоводом и т. д.
Коллективизация, лишая кулака свободной рабочей силы (свободной прежде всего от средств производства), создавала предпосылки для использования культурно-хозяйственных навыков хотя бы части бывшего кулачества в колхозном строительстве.
Пошли же большевики на риск в 1918 году, пригласив на работу буржуазных специалистов и даже царских офицеров и генералов, отчетливо сознавая, что среди них окажется немало противников революции!
В отношении большинства кулачества, не прибегавшего к террору и вредительству, необходимой была тактика поисков компромисса, что, конечно же, сузило бы масштабы кулацкой контрреволюции (хотя и не могло исключить ее вовсе – ибо при любых методах коллективизации речь шла об изживании условий существования кулака как мелкого сельского капиталиста).
И второй момент – сумма расходов по выселению и обустройству выселенных кулаков едва ли покрывалась конфискованным у них имуществом[227].
Что создала коллективизация?
Вернемся в 1930 год. Эпопея коллективизации еще не закончилась, хотя конец казался уже близок – в феврале 1930 года коллективизацией было охвачено 56 % крестьянских хозяйств. Надо, правда, отметить, что эта цифра во многом отражает дутые сводки, куда были записаны колхозы, существовавшие лишь в воображении их организаторов, полагавших, что, добившись любой ценой заявления о вступлении в колхоз всей деревней, они уже решили все проблемы коллективизации.
С. И. Сырцов, характеризуя методы подобного рода, саркастически замечал: «Ведь если долго возиться с крестьянином, да убеждать его, да прорабатывать с ним практические вопросы, тебя, глядишь, и обскачет соседний район, не теряющий времени на эти «пустяки». Так зачем же долго возиться с крестьянином? Намекни ему насчет Соловков, насчет того, что его со снабжения снимут, или заставь голосовать по принципу «кто за коллективизацию, тот за советскую власть, кто против коллективизации – тот против советской власти»[228].
Члены ЦК ВКП (б) столкнулись с растущим потоком сообщений о перегибах, инспирированных под воздействием и прямых директив ЦК, и кипучей «инициативы» некоторых его членов. 30 января, 20 февраля, 10 и 14 марта ЦК ВКП (б) принимает постановления с осуждением практики перегибов. 10 марта было решено разослать соответствующее постановление всем нацкомпартиям, краевым и областным комитетам, секретарям окружкомов с обязательством снять копии и разослать секретарям райкомов партии. Первоначально ЦК решил не публиковать этих постановлений в печати. Но события приняли такой размах, что постановление от 14 марта было опубликовано. Еще до этого, 1 и 3 февраля, в «Правде» публиковались передовые статьи, предостерегавшие против распространения раскулачивания за пределы районов сплошной коллективизации и на середняцкие хозяйства.
Почему же эти авторитетные предупреждения не возымели действия? Во-первых, существовало известное противоречие между призывами к осторожности и общей политической линией, сложившейся к тому моменту. С наивной откровенностью указал на это противоречие делегат конференции партийной организации Волоколамского района: «…Перегибы допустили потому, что боялись, как бы не попасть в правый уклон»[229]. Во-вторых, ЦК одной рукой предостерегал, а другой – подталкивал к перегибам. О выступлениях Г. Н. Каминского, В. М. Молотова и самого И. В. Сталина уже говорилось. А вот что отметил в своем постановлении от 24 февраля 1930 года Севкрайком ВКП(б): «Работавшая в Вологодском округе орггруппа ЦК еще до ошибочного решения окружкома и без его ведома давала в некоторых районах (Грязовецком, Кубино-Озерском) неправильные политические директивы о сплошном и немедленном раскулачивании и проводила эти установки в жизнь, чем осложняла работу парторганизации»[230].
Постановление ЦК от 14 марта 1930 года «Об искривлениях партлинии в колхозном движении» и вышедшая 5 марта в «Правде» статья И. В. Сталина «Головокружение от успехов», конечно, сыграли свою роль в устранении многих перегибов. Приостановка репрессивных мер тут же отозвалась как сокращением членства в колхозах, так и сокращением антиколхозных выступлений.
Но и после постановления от 14 марта благополучие в колхозном движении не наступило. Конечно, наиболее уродливые случаи «административного восторга» (вроде того, когда секретарь Новоторжокского райкома запугиванием и арестами довел уровень коллективизации в районе до 96,8 %, обобществив все, вплоть до личных вещей) были устранены. Но уже через две недели после принятия постановления «Об искривлениях партлинии в колхозном движении» (28 марта 1930 г.) Канский окружком ВКП (б) принял постановление о завершении коллективизации к началу весенней сельскохозяйственной кампании[231].
В чем же дело? Может быть, прав был И. В. Сталин, когда главными виновниками перегибов объявлял местных работников? Дело было в другом. Местные работники хорошо усвоили, на кого им ориентироваться. Постановление ЦК, даже наикатегоричнейшее, само по себе еще с работы не снимет. А вот комиссия ЦК под руководством Л. М. Кагановича – может снять. На совещании Козловского окружкома ВКП (б) 20 марта 1930 года Каганович заявил: «Нужно биться до конца сева за коллективный выезд в поле, антиколхозников исключать из колхоза, отрезать им землю в отдаленности, не давать кредита и т. д.»[232]. (Важно заметить, что выйти из колхоза и быть исключенным из колхоза – существенная разница. Во втором случае на человека автоматически ставилось клеймо политической подозрительности.) Что же было тут делать: спорить с Кагановичем или подшить постановление ЦК в папку и засунуть поглубже в шкаф? Но в 1930 году еще не все партийные работники склонны были рассуждать подобным образом. Подвергшись критике на областной партконференции, секретарь МК ВКП (б) на III Пленуме МК вынужден был самокритично признать: «Когда я в заключительном слове говорил о колебаниях середняка, подчеркивая неизбежность этих колебаний, я не поставил в центр внимания вопрос о том, что основной причиной отлива из колхозов являются наши извращения и перегибы»[233].
При всех перегибах насаждение колхозов все же продвигалось вперед. И главным мерилом его успехов сделались не достижения коллективного земледелия, а рост хлебозаготовок. Колхоз давал чудесные результаты: при том же урожае заготовки подскакивали чуть ли не вдвое! В самом деле, если в 1928 году при валовом сборе 73,3 млн т было заготовлено 10,8 млн т хлеба, то в 1929 году при урожае 71,7 млн т заготовили 16,1 млн т хлеба. Ну чем не доказательство успехов колхозного строя? А в 1930 году собрали небывалый урожай – 83,5 млн т и заготовили 22,1 млн т[234]. И. В. Сталин поспешил удовлетворенно объявить с трибуны XVI съезда ВКП (б), что «мы сумели уже разрешить в основном зерновую проблему».[235] Хотя, по данным Центрального управления народнохозяйственного учета Госплана СССР (заменившего несговорчивое ЦСУ), сбор на деле составил 77,2 млн т[236], дутые цифры смело озвучивались с высоких трибун. Правда уже становилась ненужной.
В 1928/29 и 1929/30 годах произошел резкий скачок в применении такой плановой формы заготовок, как контрактация посевов, которая давала государству определенную уверенность в получении хлеба, а крестьянину – в получении промтоваров. Доля законтрактованных посевов выросла с 1,8 % в 1928/29 г. до 73,5 % в 1930/31 г.[237] Охватив в 1930 г. контрактацией большую часть посевов, государство, установив постановлением СТО СССР от 9 сентября 1929 года обязательные нормы сдачи зерна с гектара – в среднем не ниже 3 ц (с дифференциацией по социальному признаку), ликвидировало для зерновых систему выдачи авансов при заключении договоров контрактации[238]. Правда, колхозы, выполнившие план заготовок, получали право с каждого рубля, полученного за хлеб, 35 коп. истратить на закупку дефицитных товаров (единоличники – 30 коп.). Однако завоз тканей, одежды и обуви в деревню сократился; если в 1928/29 году он, по материалам Наркомснаба СССР к отчету правительства XI съезду Советов, составлял 1218,0 млн руб., то в 1929/30 году – 1041 млн руб.
Успехи в решении зерновой проблемы сопровождались, однако, тревожными симптомами. С осени 1929 года в городах карточное снабжение было введено повсеместно. Валовой сбор 1931 года составил всего 69,5 млн т. Правда, заготовки подскочили до еще более высокого уровня, чем в урожайный 1930 год, – с 22,1 до 22,8 млн т. Товарность колхозов подпрыгнула с примерно 27 % в 1930 году до 39 % в 1931 году[239].
А в планировании хлебозаготовок царил бюрократический произвол. В результате неравномерного распределения плана заготовок 1931 г. на Северном Кавказе, например, выдача зерна в среднем на одно крестьянское хозяйство в колхозах колебалась:
в Армавирском районе – от 26 до 2192 кг;
в Благодарненском районе – от 54 до 1269 кг;
в Петровском районе – от 298 до 3459 кг;
в Виноделенском районе – от 41 до 1490 кг[240].
Такой разрыв обеспеченности хозяйств зерном (до 84 раз!) нельзя объяснить никакими рациональными экономическими причинами.
В результате такой системы заготовок на ряд районов страны надвинулся призрак голода, и значительную часть заготовленного зерна приходилось везти обратно в деревню, возвращая его хозяйствам в виде семенной и фуражной ссуды. В 1931 г. эта ссуда составила в процентах к объему сданного хлеба:
в Уральской области – 45;
в Казахской республике – 36,2;
в Западно-Сибирском крае —21,9;
в Башкирской республике – 20,3[241].