Это произошло именно потому, что бюрократия играла ведущую роль в советской системе. «Строительство социализма», предполагавшее передачу средств производства в общественную собственность, а как первый шаг – национализацию основных из них – сконцентрировало колоссальную экономическую и политическую власть в руках бюрократии. Поскольку рабочий класс не смог (отчасти по объективным причинам, отчасти из-за активного противодействия бюрократии) самостоятельно овладеть управлением производством и контролем над государственным аппаратом, функции управления монополизировала бюрократия.
Не демократическая, лишенная сколько-нибудь существенных элементов общественной самодеятельности трудящихся, не создававшая достаточно социально-экономических возможностей для превращения в перспективе труда в творческую деятельность, эта жесткая система в то же время хорошо соответствовала решению задач догоняющей индустриализации. Она обеспечивала возможность высокой концентрации и широкомасштабного перераспределения экономических ресурсов. То же самое касается и осуществления масштабных научно-технических и социальных проектов.
Социальный компромисс бюрократии с рабочим классом, предоставлявший последнему значительные социальные гарантии, обеспечивал заинтересованность рабочих в решении задач индустриализации и, будучи подкреплен активным использованием социалистических лозунгов и атрибутов, в определенный период времени даже порождал феномен массового энтузиазма в ходе «социалистического строительства». Со стороны бюрократии этот компромисс подкреплялся также активным, а подчас и самоотверженным участием партийных и хозяйственных руководителей в решении задач экономического развития страны. Однако столь же самоотверженное участие бюрократии в реализации, очевидно, ошибочных установок сталинской политики (головотяпское проведение коллективизации, обернувшееся колоссальными хозяйственными потерями; экономически бессмысленная, не давшая никаких позитивных результатов попытка форсирования темпов промышленного роста в первой пятилетке) показывало реальный статус этого слоя, как оторванных от масс и стоящих над массами чиновников.
И вот, с течением времени социальная основа советского строя стала неизбежно размываться. Бюрократия, укрепив свое господство и начав превращаться в замкнутую наследственную касту, все более обособляла свои интересы от интересов остального общества.
Общая для рабочего класса и бюрократии позиция защиты от буржуазной реставрации потеряла непосредственную актуальность и сохранилась лишь в функции защиты от внешней угрозы (которой было придано гипертрофированное значение). Сам рабочий класс из относительно привилегированного меньшинства с завершением индустриализации превратился в большинство населения (в 1940 году официальная статистика оценивала численность рабочего класса в 23,9 млн чел., или 38 % занятых, а в 1960 году – уже 55,1 %), и бюрократия уже не могла поддерживать для него прежний высокий социальный статус. Бюрократия, укрепив свое господство и начав превращаться в замкнутую наследственную касту, все более обособляла свои интересы от интересов остального общества.
В результате социальный компромисс, на котором держалось советское общество, стал размываться с двух сторон. С одной стороны, наемные работники (и особенно научно-техническая интеллигенция) испытывали все большее недовольство от выхолащивания социальных гарантий и потери привилегированного социального статуса, начиная приближаться к осознанию своей роли как эксплуатируемого социального слоя. С другой стороны, бюрократия стала не только претендовать на полную монополию на властно-хозяйственные функции, но и все возрастающая часть ее стремилась превратить каждого своего члена из условного распорядителя общественного богатства, ограниченного в своих функциях всей остальной бюрократической иерархией, в полноправного собственника.
Этапы социальной эволюции советского общества можно резюмировать следующим образом:
1. 1917 – конец 20-х. На этом этапе происходит переход от попыток рабочего класса непосредственно овладеть государственной машиной к постепенной уступке функций управления бюрократии, которая пока еще сохраняет тесную социальную и политическую (например, через выдвиженчество) связь с рабочим классом. Однако от политического контроля со стороны рабочего класса бюрократия к концу данного периода полностью эмансипируется, сохраняя за рабочими лишь некоторые социально-политические привилегии. Государство приобретает бонапартистский характер.
2. 30-е – середина 60-х годов. Период компромисса между рабочим классом и бюрократией. Сдвиг социальной опоры бюрократии в сторону «нового» рабочего класса, формирующегося в ходе индустриализации, обеспечивает укрепление социальной базы советсткого бонапартизма. Бюрократия продолжает поддержку социальных гарантий рабочему классу, создает условия для роста его численности и квалификационного уровня, оставляет некоторые каналы социальной мобильности (через массовое высшее образование), что не мешает ей прибегать и к жестким административным мерам против своего союзника (ограничения свободной мобильности рабочих, репрессии, запрет стачек и свободных профсоюзов). Поддерживается полная занятость. Политически этому соответствует переход от бонапартизма к превращению бюрократии в господствующее сословие.
3. Середина 60-х – конец 80-х годов. Размывание компромисса бюрократии и рабочего класса. Превращение бюрократии в замкнутую касту. Оформляется стремление бюрократии превратиться из господствующего сословия в класс. Отмирание рудиментов социальной ответственности верхушки бюрократии перед работниками. Расширение масштабов бюрократических привилегий, выхолащивание всеобщих социальных гарантий, торможение роста благосостояния. Конфликт бюрократии и технической интеллигенции.
От капитализма к посткапитализму
Однако даже такая, усеченная, внутренне неоднородная, деформированная альтернатива мировой капиталистической системе оказала на развитие последней колоссальное влияние. Одна лишь демонстрация возможности существования жизнеспособной альтернативы, создающей социальные преимущества для класса наемных работников, заставляла капитализм меняться. Тем более что эта осязаемая альтернатива подкреплялась давлением классовой борьбы внутри капиталистических стран.
Если символом альтернативы мировой капиталистической системе был СССР, то ее персонифицированным выражением стал Сталин. Именно этим объясняется его огромный авторитет в левом движении всего мира, даже среди социал-демократии, не питавшей симпатий ни к большевизму вообще, ни к репрессивным методам сталинской власти в особенности.
Буржуазия стала продвигаться все дальше и дальше по пути компромисса с пролетариатом. Впрочем, была испробована в широких масштабах и попытка бескомпромиссного решения – через фашизм. Но она оказалась чревата для буржуазии серьезным риском и дополнительными проблемами (такими, как уничтожение не только десятков миллионов «рядовых граждан», но значительной части собственной элиты, радикальное расширение мировой социалистической системы, угроза победы левых в ряде развитых капиталистических стран и др.).
Итак, буржуазное общество – в наиболее развитых странах, где противоречия капитализма более всего вызрели, – стало эволюционировать, принимая и интегрируя в свою социально-экономическую структуру некоторые уже не вполне буржуазные элементы («ростки социализма»). В этом смысле для капитализма ХХ века стали характерны все нарастающие переходные процессы и формирование переходных производственных отношений, однако при сохранении господствующей роли капиталистического способа производства. Сюда можно отнести распространение целого ряда ограничений эксплуатации (сужение границ рабочего дня, установление режима отпусков, минимальной оплаты, системы норм, регулирующих условия труда, права на коллективный договор и т. п.) и установление системы социальных гарантий, частично оплачиваемых из прибавочного продукта (пенсии, социальные пособия, в том числе по безработице, финансируемые из бюджета сектора в здравоохранении и образовании и т. д.). Кроме того, продолжали развиваться и ограничения действия рыночного механизма, связанные с разнообразными формами государственного и общественного (например, со стороны профсоюзов, организаций потребителей и т. д.) регулирования экономики.
Именно эти переходные формы (возникновение которых вполне закономерно для зрелого способа производства), как и лежащая в их основе борьба рабочих за более достойные условия существования, и обеспечили странам наиболее развитого капитализма постепенное нарастание элементов постиндустриального производства, а вместе с этим – и преимущество в соревновании с СССР.
Именно эти переходные формы (возникновение которых вполне закономерно для зрелого способа производства), как и лежащая в их основе борьба рабочих за более достойные условия существования, и обеспечили странам наиболее развитого капитализма постепенное нарастание элементов постиндустриального производства, а вместе с этим – и преимущество в соревновании с СССР.
Конец советского эксперимента
Непосредственной причиной экономических трудностей, с которыми столкнулся советский эксперимент, было несоответствие системы экономических отношений, довольно эффективно решавших задачи догоняющей (по существу капиталистической) индустриализации, к развитию на позднеиндустриальном этапе (когда задачи индустриализации уже решены), а тем более – к переходу на постиндустриальный этап.
Воспроизводственно-технологический аспект этого кризиса хорошо описан А. Белоусовым и А. Клепачем в серии статей в журнале «Альтернативы» («Кризис индустриальной модели советского типа» // Альтернативы, 1995, № 1 и 1996, № 1). Не менее важным представляется мне и мотивационный аспект. Советская система пыталась создать механизм хозяйственной мотивации, альтернативный вещно-денежному. Однако эта попытка совершалась в условиях, когда потенциал вещно-денежной мотивации был далеко еще не исчерпан, а вещно-денежные потребности не насыщены. Кроме того, сама гипербюрократизация ставила мощные препоны на пути действия мотивации, опирающейся на принцип свободной реализации творческих способностей человека. В этих условиях вещно-денежная мотивация оказалась для большинства населения желанной, но не достигнутой целью.
Однако ведь и капитализм начала ХХ века не был приспособлен для решения задач позднеиндустриального, а затем и постиндустриального этапа. Проблема заключалась в том, что капиталистический строй содержал в себе достаточный потенциал для эволюционного приспособления к условиям позднеиндустриального и появляющегося постиндустриального производства. Во многом это диктовалось принудительной необходимостью, исходившей от «соревнования двух систем».
Советская же система оказалась для этого чересчур окостеневшей. Ее заложенная при Сталине гипербюрократизация, бывшая неотъемлемым звеном системы, определявшим ее лицо, оказалась и основным тормозом для ее эволюции. Кроме того, устойчивость системы была подорвана размыванием классового компромисса, лежавшего в ее основе.
Кратковременный всплеск научно-технического творчества, опиравшийся на заметный рост реального потребления и качества жизни во второй половине 50-х – начале 60-х годов, обеспечил высокий темп экономического развития и пробудил надежды, оказавшиеся необоснованными. Этот последний период быстрого экономического и социального прогресса пришелся на краткий момент поверхностной «десталинизации». Однако речь на деле шла лишь о ликвидации репрессивных крайностей сталинского режима. Попытки же призвать к изменению экономического и политического устройства советского общества в духе идеалов Октябрьской революции были успешно отторгнуты системой, возглавлявшейся сталинскими выдвиженцами, глубоко проникнутыми духом сталинизма (Хрущев, Брежнев, Суслов). Не произошло даже возврата к мягкому варианту бюрократической системы 20-х гг.
Когда в ходе «перестройки» была поставлена задача перехода к «социализму с человеческим лицом», то оказалось, что необходимое для этого устранение системы бюрократического централизма разрушает всю модель «реального социализма», поскольку в ее недрах не было почти никаких широко развитых социальных механизмов, способных заместить господствующую бюрократию (были лишь деформированные и рудиментарные вкрапления элементов общественной самодеятельности).
Приход капиталистической системы оказался неизбежным, поскольку она была единственной альтернативной системой, соответствующей достигнутому уровню производительных сил и к тому же занимающей господствующие позиции в мировом хозяйстве. Она также создавала прочную иллюзию соответствия стремлению большинства насытить свои вещно-денежные потребности. Кроме того, всем была очевидной неспособность тех фракций бюрократии, которые цеплялись за сохранение старых порядков, к сколько-нибудь конструктивной работе. Интересы же трудящихся не собирались защищать ни те из номенклатуры, кто хотел капиталистической эволюции, ни те, кто выступал против нее.
Что касается такой проблемы, как международные условия гибели советской системы, то наиболее кратко эти условия можно определить как образование исторического разрыва между попыткой социалистических преобразований в СССР и вызреванием объективных предпосылок для такой попытки во всемирном масштабе. Дело здесь не столько в самом факте изоляции СССР и «мировой системы социализма», а в том, что эта изоляция была предопределена объективными тенденциями всемирно-исторического процесса. В таких условиях борьба мировой капиталистической системы против вызова со стороны альтернативной системы имела все шансы на успех. Внутренние противоречия советского «социализма», корни которых лежали в объективной невозможности складывания новой, более прогрессивной, чем капитализм, социально-экономической системы социализма без достаточных материальных и экономических предпосылок, да еще и в национально-ограниченных рамках, позволили капиталистической системе сыграть на этих противоречиях и ускорить гибель Советской державы. Хотя материальные предпосылки социализма в СССР к тому времени были несравненно более зрелыми, чем в 20-е или 30-е гг., были утрачены социально-политические предпосылки социализма. Советский «реальный социализм» до самых последних дней своего существования так и не нашел выхода за рамки погубившей его сталинской модели.
От «строительства социализма» к «строительству капитализма»?
Следует заметить, что ни одна из существующих национальных моделей «социалистического строительства» так и не вышла за рамки того бюрократического прототипа, который сложился в СССР. Хотя югославскую или кубинскую модель при этом нельзя в полном смысле слова назвать сталинистскими, но при всем их своеобразии они все же остались в пределах «бюрократического социализма». Ни одна из этих моделей не устояла перед натиском буржуазных социально-экономических отношений. Однако следует обратить внимание на своеобразие того ответа, который дали на этот натиск некоторые из национальных моделей.
Кубинская модель, хотя и открыла широкую дорогу развитию буржуазных (главным образом в формах государственного капитализма) и переходных социально-экономических отношений, сохранила очень многое от первоначального социалистического импульса, причем не только в политико-идеологической сфере. Остается лишь удивляться, как стране со столь слабой экономикой удается столь долго удерживать значительные элементы социалистического эгалитаризма в экономике, социальной сфере и в политике.
Китайская модель, хотя и не устояла перед лицом победы капиталистического мира, ответила на эту победу не торжеством «дикого капитализма», а управляемым переходом на государственно-капиталистические рельсы.
Что же касается России, то в ней происходит формирование крайне неустойчивой, неосновательной модели капитализма. Для того чтобы не только указать на видимые, бросающиеся в глаза приметы такой неустойчивости, но и понять их фундаментальные основания, следует совершить небольшой экскурс в теорию.
Переход от одного способа производства к другому в социальном отношении никогда не представлял собой прямое превращение основных классов одного способа производства в основные классы другого. Римские колоны и «рабы с хижинами» не превратились сразу же в средневековых крепостных: между римским колоном и средневековым крепостным стоял свободный крестьянин, которого еще только предстояло закрепостить. Средневековые крепостные не превращались непосредственно в наемных работников – между ними стоит фигура независимого мелкого товаропроизводителя (в деревне ли, в городе ли), лишь экспроприация которого привела к пролетаризации трудящегося населения. Аналогичную трансформацию претерпевали и представители господствующих классов. Кроме того, значительная часть последних рекрутировалась из рядов прежде угнетенных классов (пример – «третье сословие»).
В этом смысле российский капитализм представляет собой совершенно искусственное, «тепличное» растение. Он не развился на почве широкого слоя свободных мелких товаропроизводителей («мелкой буржуазии») – крестьян и ремесленников, выделивших из своих рядов как пролетарские, так и буржуазные элементы. То же самое относится и к Восточной Европе, хотя там во многих случаях существовала хотя и не слишком большая, но заметная прослойка мелкой буржуазии (в этом существенное отличие, скажем, Польши или Венгрии от СССР).