Осмелюсь также пригласить тебя, когда выздоровеешь, к себе — увы, пока что с самыми эгоистическими целями. Какой я мастер писать, ты уж видишь из этого ужасного письма, оно все не о том, о чем я хотел сказать. Если я таким же слогом сотворю свою кандидатскую, боюсь, умные дяди в галстуках меня плохо поймут. Так вот не захочешь ли ты мне помочь в этом многотрудном деле, если ты вправду «помираешь от безделья», как ты однажды говорила.
Желаю тебе скорейшего выздоровления и всего самого хорошего.
С заправдашним почтением, Ведронбом, совершенно твой (насколько это можно сказать о человеке, который и носа не высовывает из своих бумаг).
14 августа
Папа знает, что некоторых вещей из меня клещами не вытянешь. Поэтому он сам приходит, когда мне нужна его помощь. С одной только разницей — если раньше он сидел в кресле в стареньком свитере и тихо качал меня на коленях, то теперь он приходит ко мне походкой царя по светлой лестнице среди пространств, точно инженер небесного какого-то НИИ. Может, это смешно звучит, но я не знаю, как это еще описать.
— Пойдем и выберем тебе мужа, — сказал папа. Я сначала не поняла его и запротестовала. Какого еще мужа, папа, делать мне больше нечего, какого-то там мужа выбирать!
— Пойдем, — настаивал папа. — Если ты не захочешь, не выберешь ни одного. Только помни, что сказав «нет», вернуться обратно уже не сможешь.
Мы вышли в огромный круглый зал, очень светлый, со множеством зеркальных дверей. Они искрились разноцветными бликами.
— Начни с любой, — сказал папа. — Просто пожелай за нее заглянуть, и все. Времени у нас достаточно. Если это будет не он, мы просто пойдем дальше.
Делать нечего, я выбрала одну из дверей. И комната стала видна так, будто я уже в ней. И там были я и Ведронбом! Я ахнула и чуть ли не закричала папе, что это ведь и есть Ведронбом, но папа ответил:
— Не торопись. Смотри лучше.
Я стала смотреть. Они были радостные — эти Ведронбом и Женя. Они сидели на берегу речки и держались за руки. Их окутывала нежная розовая дымка. Они были очень добры и ласковы друг к другу. Глаза их светились тихим счастьем. У ног их возился смешной карапуз. Он пытался ползти за муравьями по траве, старательно копируя их движения, падал и опять полз.
И вдруг пространство расширилось, точно развертка небесной карты. И где-то бушевали пожары. Где-то гудели смерчи. Где-то истязали детей, где-то глушили рыбу, где-то шла война и девочки стояли на панели, где-то умирал с голоду ученый, а эти двое с ребенком сидели в розовом тумане и были счастливы.
Мне стало горько, и я сказала:
— Пойдем отсюда.
— Не торопись. Посмотри: они никому не делают зла. У них ребенок. Это много. Он вырастет похожим на них, посмотри, как любознателен. Это они помогают ему стать таким. Что толку им оборачиваться на пожары, когда они все равно не в силах изменить мироздание? Они могли бы прожить поодиночке, а тут они вместе. Не торопись. Помни, если ты скажешь «нет», мы уже не сможем вернуться назад.
Я еще раз поглядела на эту слепую идиллию. Ради тебя, Ведронбом, ради тебя, папа, ради всей правды космоса — нет, нет, нет!
Комната растаяла. Мы стояли в зале.
— Куда дальше, Женя?
— Никуда. Я же сказала, что мне не нужен муж. Я просто люблю тебя и Ведронбома. Зачем лишние сложности?
— Ты плохой исследователь, если отказываешься открывать двери неведомого, — сказал папа.
Я вздохнула и выбрала другую дверь. И там опять был… Ведронбом! Только совсем другой. Маленькая кухонька, почти как наша. Стол завален бумагами. На плите варится суп-лапша. Женя сокрушенно трясет квитками за жилье. Саша берет чистый лист и выводит на нем какие-то подсчеты. Я знаю, о чем они говорят, я видела это сто раз. Сейчас он скажет, что месяц без телефона — это не смертельно, а еды ему нужно минимум, он страдать не будет. И смета точно уложится в рамки. Он погладит жену по голове, она пойдет стирать, он вернется к бумагам. (Папа, я все еще не смогла выпросить у мамы тот чемодан с бумагами, который она все порывается выкинуть. Как бы она или ее жених не сделали этого за наш отъезд).
Рядом сидит Вовка, грызет ручку, пишет сочинение. «Мои родители лучшие в мире. Я их люблю и стараюсь радовать оценками. Но вот маме надо помогать сделать табуретку, и я пошел помогать, вместо того чтобы сочинять, как я хорошо помогаю. И если вы мне поставите тройку, я не обижусь. Ведь сам я знаю, что лучшее сочинение в мире то, которое сделаешь по правде, а не на бумаге». Интересный мальчик. Начинает колотить табурет. Саша подбирает ноги, чтоб ему не мешать. За окнами серый закат…
— Пап, пойдем отсюда.
— Ты боишься бедности? Но здесь пишется важный труд, нужный людям. Это трудовой быт семьи. Ты думаешь, где-то жизнь будет ярче?
— Нет. Не хочу. Я всю жизнь думала о том, что я этого не хочу. Папа, честное слово, ну не любите вы друг друга! Зачем это надо, папа?
Папа пожимает плечами. А я ищу дверь поярче — вот эта!
И попадаю в комнату, где царит единение и полет.
Они спорят и смеются, они нашли нужную линию. Теперь они погрузятся в ее разработку с головою. На стене быстро вертятся стрелки часов, и уменьшается большая пачка кофе на подоконнике. Приходит со школы бойкий лохматый Вовка; вот он уже состряпал родителям блины, которые те уплетают не отходя от стола; вот он погонял мяч и прикрыл дверь, но не спит — у него захватывающая книга. Вот уже три часа ночи, Саша гонит Женю спать, Женя теребит Вовку, впрочем, ненавязчиво, но через полчаса засыпает и он. Вот утро, отец будит сына, тот нехотя умывается и уходит (книга с собою, будет читать все уроки напролет под партой и схлопочет двойку, но двойки — это чепуха, его никто не накажет, сегодня двойки, а завтра пятерки). Теперь спит папа, мама мучит компьютер. Потом последние совместные поправки — победа! Они счастливы; они дружно творят суперобед с первым, вторым и третьим; пока мама не видит, папа капает себе в чашку корвалол; а потом засыпают вобнимку на диване, счастливые и боевые, как будто им двадцать. Приходит Вовка, накрывает их пледом и идет есть обед, параллельно дочитывая книжку. Вид у Вовки кисловатый, но не из-за двойки, он намешивает себе чаю с малиной и глухо кашляет…
— Папа, нет, уйдем.
— Женя, ты входишь во вкус. Помни: ты не сможешь вернуться обратно.
— Нет, дальше, дальше…
Калейдоскоп других комнат. Все не упомню, много, много…
Были богатые меценаты, учредившие научную стипендию. Но глаза их излучали печальный осенний голод.
Были которые ругались вусмерть, на людей не похожи, и все из-за высоких принципов.
Были два потных тела с прерывистым дыханием. Помню, на них я смотрела долго. Чтобы понять и запомнить.
— Папа! Это — обязательно?
— Здесь бесконечное число комнат, Женя; в этом крыле — обязательно, в том — нет. Но не ищи, которая комната лучше. Ищи ту, которая твоя. Я в свое время выбрал свою. И потому никогда о том не жалел, что бы там ни было. Никто кроме тебя этого не сделает. Ищи, закрытых дверей тут нет…
И вот я здесь. Тикает будильник, поет птичка на окне, время к закату. Температура 36,9. Пульс 70. (Давно пора!) Я вижу, как Женька чертит строки в дневнике. Слышу, как где-то внизу звякают кастрюльки. Знаю, что Ведронбом сидит у себя за столом с бумагами. Мы с ним отыграем эту комнату, которая наша, раз это зачем-то нужно. Отыграем, набьем всяческих шишек познания и наконец придем туда, к папе, где все светлое и настоящее, не то что здесь.
Но вот самое удивительное, что даже здесь можно встретить настоящее и любить его. Может быть, в этом и есть главная задача — увидеть, увидеть сквозь всю чехарду будней… А то ведь только подумать, что ничего этого могло не произойти. «Было ощущение Ивана-царевича, пославшего стрелу в болото».
А вообще, какое счастье, что у меня есть папа.
17 августа
У Саши опять беспорядок на полках. Он очень обрадовался, что я могу ему помочь. Работу свою он запустил до безобразия. Так что второй день сидим формулируем, и спим по очереди. Но в соответствии со строгим режимом — это было мое условие. У меня, к сожалению, режим строже, из-за прошедшей болезни. Вообще на будущее надо продумать систему культурного отдыха. 15 минут классической музыки каждый день — это не так уж затратно. Также надо всегда иметь резерв полуфабрикатов. И вообще надо делать все заранее и иметь резерв на непредвиденное.
Решили сделать перерыв в полчаса, Саша убежал в продуктовый магазин, и опять явился под окном Петька со своим «тестом». Я сказала ему, что пусть зря не надрывается, поскольку «жениха» нет дома, и теста тоже нет, но вот конфет дать могу, — и дала немного конфет.
Но — время.
20 августа
Последний срок сдачи текста сегодня. Мы сидели уже без всякого режима до самого утра, умучили компьютер, так что он дважды зависал. Саша еле причесался и убежал. А я сейчас вот как упаду, как усну тут посреди книг…
Но — время.
20 августа
Последний срок сдачи текста сегодня. Мы сидели уже без всякого режима до самого утра, умучили компьютер, так что он дважды зависал. Саша еле причесался и убежал. А я сейчас вот как упаду, как усну тут посреди книг…
Так больше быть не должно. Завтра в десять утра — серьезный разговор о планировании жизни. Крайне серьезный.
Вечер
Ну конечно! Вот когда ее очень надо и ждут, она неизвестно где, а тут, ясное дело, приехала, ну как же без нее! И конечно, сразу ко мне! И конечно, сразу будить! И конечно, с претензиями, ведь я потеряла всякий стыд и т. п. После этого ей странно, почему я папу люблю больше. Потому что папа никогда бы себе такого не позволил! Потому что я для папы человек, а не дочь…
И вообще она села на книгу!! Я понимаю, что моя вина — не убрала, но кто бы знал, как мы были заняты, еду варить и то некогда. Я ее слушала-слушала, потом сказала: «Можно, я сначала умоюсь?»
Тут же вертелась Оксана.
Мы сошли вниз, я обстоятельно умылась, привела себя в порядок и только потом ответила на все эти тирады:
— Мама, ты знаешь, что я человек упорный. Я сейчас пойду с тобою, но не жди, что это как-нибудь повлияет на мои взгляды. Мы писали тут научную работу, и мне крайне странно, что я якобы должна этого стыдиться. Я понимаю, что мне еще не двадцать, но мне уже и не десять. И кроме всего прочего, даже если по твоим меркам мерить, я твердо намерена впоследствии выйти за этого человека замуж, и не тот век на дворе, когда такие вопросы решали родители.
Саша не нашел ничего лучше, как уронить в этот момент заварочный чайник.
— Что с вами? — испугалась мама.
— Не знаю, — ответил он. — Почему-то все время роняю чайники. Может быть, это какая-то болезнь суставов, вы не слышали о такой? Вы понимаете, это происходит так странно: вот я беру чайник, и вдруг неожиданно разгибаются пальцы, начиная с мизинца… — он начал с очень доверительным видом показывать ей, как у него «разгибаются пальцы». Мама, как благовоспитанный человек, слушала его очень внимательно, потом, когда он дошел до указательного пальца, Оксана не выдержала и просто взорвалась от смеха, за ней засмеялась я, потом уже мама, и мы уже просто умирали со смеху, а он все стоял с одинокой ручкой от чайника и печально разглядывал свою ладонь.
22 августа
Мама, как и я, обворчала все, что сумела: и очистку реки, и гусей, и пыль. Я не отказала себе в удовольствии пригласить ее к Степе. Степа повез ее по городу на грузовичке (тот был еще пострашнее легковушки), мама вся побелела, и тут заглох мотор. Я выскочила раньше Степы, поковырялась в этом моторе с видом знатока, но самое смешное, что он завелся! Мама была поражена больше, чем напугана. А вообще на первый раз она держалась молодцом.
Замуж она, оказывается, не выходит. И бумаги папины не выкинула ни одной, наоборот, говорит, что как раз теперь решила вытащить с полок и разобрать для меня, т. к. я уже достаточно подросла, чтоб она могла мне их доверить. Насчет замужа — не думаю, чтоб папу это теперь сколько-нибудь серьезно волновало, но нельзя сказать, чтоб я на его месте огорчилась бы от такого решения. Особенно насчет бумаг он наверняка рад.
А вот о том, чтоб гостить у Саши, нет и речи. Но кто ему приберет библиотеку? Кто графики правильно доработает? Кто подготовит речь для защиты? Все, что нам можно, — это пить чай у деда и вести чинные беседы за общим столом. Слежка за нами идет откровенная. Так мама охраняет мою нравственность. Просто курам на смех. Плохо она меня знает, что ли. Я бы сказала, что она меня просто провоцирует.
Это мучительно — слоняться с мамой по пляжу или по магазинам, когда Саше так нужна помощь. Этак он опять досидит до последнего. Нет, надо что-то предпринять, и немедленно. Даже если мне придется для того писать шпионские записки на конфетных фантиках.
24 августа
Они нас «застукали» на сеновале — когда мы очень уж громко спорили насчет одного места в речи. (Саше все кажется, что надо подробности сыпать, а я ему толкую, что вся эта комиссия своими делами озабочена и надо, наоборот, все проще формулировать). Мы их уже заметили, но сделали вид, что не заметили, и так яро заспорили, что слова не вставишь. Причем наукообразность терминов резко повысилась. Мало-помалу она уж настолько повысилась, что стало абсолютно ясно, что мы их видим. Дед лениво сказал:
— Пошли, мать, дальше спать. Не видишь, русская наука в муках рождается, а ты с ремнем.
— Ну конечно! — возмутилась мама. — Все начинается с науки, а потом…
— О! — воскликнул Саша. — Все начинается с науки! Хорошо сказано! Одобряю. Так красиво могла сказать только жена Сергея Наумова!
— Я тебя сейчас так одобрю, кандидат в кандидаты, — сказала мама.
— Эх, мама-мама, — ответил он. — Я ведь уже большой мальчик. Четырех парней с ножами не побоялся, когда вашу старшую защищал. Думаете, за младшую женщины с ремнем испугаюсь?
— Ступайте-ка, отец, — сказала мама, а сама пошла и бухнулась рядом с Сашей в сено. И вышел такой диалог, а точнее, монолог.
— Сколько тебе лет, большой мальчик?
— Двадцать пять.
— Читала твою статью, ты настоящий ученый.
— Надеюсь.
— А ты рассказывал большой девочке Жене, что такое быть женой таких, как вы? Рассказывал, например, что случись что — ты за свою науку последний пиджак заложишь? Рассказывал, что такое беременная женщина, падающая в голодный обморок, не имеющая сил добраться до холодильника с макаронами? А что такое высокопоставленные научные оппоненты и что такое шантаж, рассказывал? Рассказывал, что жена таких, как вы, обязана забыть о собственном пути и становится ломовой лошадью? Что из этого ты ей рассказывал, господин Ведронбом? Или ты показывал ей только яркие книги и смелую драку?
На этом закончился ее первый аргумент: тяжелая жизнь. Саша молчал. Она выдвинула аргумент номер два.
— Да и потом, господин Ведронбом, насколько хорошо ты понимаешь, что она хоть и тинейджер покуда, да все же барышня, а ты хоть и высокоинтеллектуальный, а мужик? Ты ведь не замечаешь, как она от твоего галстука глаза отводит. Вежливая. А я невежливая: могу тебе прямо сказать, невозможно безобразный галстук, для огородного пугала. То ты на стол сядешь, то ты крошки рукой смахнешь, то тарелку оближешь — а ты представляешь, что у нее внутри при этом происходит? Это она сейчас молчит, еще запас терпенья не исчерпан. Но это не навсегда. Тебя во фрак затолкать — небось взвоешь, а ей-то в твоем хлеву не слаще. И когда тяготы жизненные придут, это очень заметно станет. Тебе от тягот спасение — с порога в сапогах на кровать или на пару стульев грохнуться, и чтоб не трогал никто. А вот Серега, голубая кровь, хоть до утра не ляжет, пока они с Женькой на все лоск не наведут, да еще и картинки поглядят, и музыку послушают, хотя бы и оставалось им после того двадцать минут до будильника. А шуточки твои? Многие за таким балагуром счастливы были бы, и я из таких, и Оксанка, а эти юпитериане не из смешливых будут, им твои шутки — как шелуха и сор, как корова на льду, и промолчать они промолчат, покуда сил хватит, а только всю жизнь она ждать будет, когда ж ты смеяться-то перестанешь — и дождется, скажу я тебе!
Это был аргумент номер два. И если первый меня смешил, этот меня задел. Но я молчала. Пускай себе говорит!
— А вот этого оба вы не понимаете, — мама продолжала. — Женьке пятнадцать, и она в свои пятнадцать пацанка что надо, и в двадцать она такая будет, а то и дольше. А вот когда время ей придет и женщина в ней наконец проснется — не на тебя она тогда будет смотреть, господин Ведронбом, вот уж поверь. И хотя она «другому отдана и будет век ему верна», не будет с того сладко ни тебе, ни ей, ни детям вашим.
Пожалуй, она намекала на Леру. На светлую тонкую Леру, которая, по нашей с папой жизни пройдя, в ней навсегда осталась веточкой весеннего тамариска, того самого, который по самой большой правде не в садах для декоративности разводят, а на соляных почвах высаживают для их укрепления… Только при чем тут женщина, не женщина? Лера — это Лера. Может быть, нас с папой еще и к Венере приревновать?
— Выбрал бы хоть старшую, — мама горько махнула рукой, выбрасывая в пространство аргумент свой последний и ударный. — А младшую мне за тебя похоронить жальче жалкого. Из нее самой человек еще какой мог бы выйти. Евгения Наумова из нее выйти могла бы. А так будет — жена Александра Ведронбома. Кого ж ты любишь, большой и бесстрашный Ведронбом — ее или себя? Вот о чем поразмысли, кандидат в кандидаты.
Она встала и, надо же, ушла. Должно быть, настолько была уверена в непобедимости своей речи. Да еще и картинно накрыла нас своим покрывалом. А я все молчала, ждала, что скажет Саша. Мне это было очень важно — не для главного важно, а для второстепенного, потому что не надо думать, что я на второстепенное глаза закрывала. А Саша ничего не сказал. Брезгливо покрывало сбросил, как только мама из виду исчезла, и сено еще подальше отпихнул, на котором она лежала. Загасил фонарик, закинул руки за голову — и все.