— Не знаю…
— Это все, что вы можете мне сообщить?
— Увы!
— Ну так я вам расскажу, — улыбнулся прокурор, показав мелкие, хищные зубки. — Он происходит из благородной, но совершенно разорившейся семьи. В миру его имя было дон Бартоломе де Сильва. В молодости он изучал богословие в Алькала-де-Энарес[6], этого ему, впрочем, показалось мало, он отправился в Саламанку, затем в Коимбру, был, кажется, даже в Сорбонне и, разумеется, в Риме. Не могу сказать, чем он там занимался, кроме теологии, но, во всяком случае, по возвращении в Мадрид, он получил степень лиценциата. Затем… ему пришло в голову заняться обращением язычников, и он уехал в Мексику. Видимо, особых успехов на миссионерском поприще он не достиг, по крайней мере, через два года он вновь возвратился на родину, и более его не влекло к дальним странствиям. Несколько лет он служил комиссарием инквизиции в Гранаде, затем дядя пристроил его в трибунал Валенсии. Остальное вы знаете.
— Обо мне вы располагаете столь же исчерпывающими сведениями? — поежился инквизитор.
— Разумеется, — невозмутимо ответил брат Сальвадор и продолжил свои расспросы. — А нет ли у него каких-нибудь склонностей… э-э… пристрастий… грешков?
На свете найдется немного людей, которые удержались бы от соблазна посплетничать за спиной у своих знакомых.
— Есть, — сказал брат Эстебан и, наклонившись к самому уху брата Сальвадора, прошептал. — Он бабник!
Брат Эстебан произнес эти слова и испуганно огляделся по сторонам. Впрочем, волновался он напрасно. Его не услышал даже тот, кто должен был услышать. Не поняв сути, брат Сальвадор, однако, сразу догадался: его собеседник почему-то боится брата Себастьяна.
— Что вы сказали? — переспросил он.
— Я говорю, он волочится за каждой юбкой!
— Человек слаб, — заметил прокурор.
— Вот именно! — отозвался инквизитор. — Но, заметьте, по слабости своей люди совершают больше грехов, чем по злому умыслу.
— Что вы хотите этим сказать?
— Брат Себастьян подчас проявляет слишком большую снисходительность к молоденьким еретичкам, особенно, если они хороши собой… Конечно, милосердие — это добродетель… Но в данном случае…
— Совершенно с вами согласен, — проскрипел прокурор. — Опасно проявлять снисходительность к врагам веры.
— И потому я позволю себе дать вам добрый совет, — вкрадчиво продолжал брат Эстебан. — Если ему придет в голову в очередной раз отпустить какую-нибудь смазливую девчонку за недостатком улик, требуйте допроса с пристрастием: вы знаете, признание обвиняемого — наилучшее доказательство.
— Я приму это к сведению, — кивнул прокурор и неожиданно спросил. — Вы с братом Себастьяном никогда не ссорились?
— Ну что вы! — отозвался брат Эстебан. — Я всегда считал за честь служить вместе с ним. И лишь эта его слабость немного огорчает меня.
— Я думаю, мы поможем ему преодолеть ее, — заключил прокурор.
Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Каждый пытался понять, что думает другой. Но в бесцветных, точно стеклянных, глазах инквизитора, казалось, не было ни единой мысли, и только злоба на весь мир горела в колючих глазках фискала.
* * *Хуан Карранса, местный епископ, был маленьким, тщедушным старичком с хитроватыми, прищуренными глазками. Он долгое время жил при папском дворе, выполняя поручения христианнейшего короля. Лет десять назад он с явной неохотой возвратился на родину, привезя с собой из Италии коллекцию произведений искусства, привычку к постоянной праздности и внебрачную дочь, которую он выдавал за свою племянницу. Теперь старый сибарит мирно наслаждался жизнью, созерцая свои картины и статуи, и имел довольно туманное представление о том, что происходит в его епархии. Учреждение в городе святого трибунала, так некстати нарушившего его сонное существование, его преосвященство воспринял как наказание божье.
Впрочем, епископ принял брата Себастьяна очень приветливо. Во-первых, его преосвященство по характеру был человеком мягким и добродушным, во-вторых, как и полагалось, относился к Супреме — Верховному совету инквизиции в Мадриде — с величайшим почтением и, в-третьих, привык смотреть на вещи философски, подчиняясь судьбе со спокойствием лентяя и фаталиста. К тому же, епископа приятно удивило то, что инквизитор первым нанес ему визит. Сейчас его преосвященство со смешанным чувством опасения и любопытства рассматривал человека, реально облеченного гораздо большей властью, чем он сам, и от которого, в силу занимаемой им должности, старику трудно было ожидать чего-либо, кроме неприятностей.
Прежде всего епископ невольно отметил, что отец-инквизитор — красивый мужчина. Такие обычно нравятся женщинам, хотя и не прикладывают для этого особых усилий. Кроме того, брат Себастьян оказался гораздо моложе, чем представлял себе его преосвященство, рисуя в воображении пожилого, мрачного фанатика, одного из тех, кого природа создала не столько для защиты религии, сколько для того, чтобы мешать всем остальным людям спокойно жить. Инквизитору было, по всей видимости, едва за сорок, и то об этом можно было догадаться лишь по седым прядям, серебром сверкавшим в его черных волосах, и морщинкам в уголках глаз. Однако, по существующей традиции, главой провинциального трибунала мог быть назначен человек не моложе сорока лет.
Инквизитор держался подчеркнуто вежливо, отчужденно и строго. Но епископ с проницательностью старого, умудренного жизнью интригана, получившего хорошую выучку при дворе его святейшества, понял, что его сдержанно-холодный вид — всего лишь маска, которой он прикрывается ровно настолько, насколько этого требуют приличия. Но попробуй угадай, каково его истинное лицо и что он задумал!
Таким образом, произнеся лишь несколько ни к чему не обязывающих фраз, Бартоломе уже насторожил епископа.
Когда Бартоломе заговорил о необходимости искоренения ереси в провинции, епископ очень неопределенно ответил, что всемерно готов содействовать святому трибуналу, но надеется, что для отцов-инквизиторов в его епархии найдется не так уж много дел.
Когда Бартоломе осведомился, каким заблуждениям наиболее подвержены здешние горожане, не склонны ли к иудейству или учению Магомета, епископ пробормотал, что, кажется, местное население вполне благонравно и законопослушно. Затем старичок добавил, что у них будет еще предостаточно времени, чтобы обсудить дела, и неожиданно предложил гостю пройти в картинную галерею.
Следуя через анфиладу комнат за щуплым старичком в фиолетовой сутане, Бартоломе размышлял о том, действительно ли его преосвященство полагает, что в подведомственной ему епархии нет еретиков, или же пытается водить инквизитора за нос.
Как только епископ оказался среди произведений искусства, он словно преобразился. С лица его исчезло подозрительное выражение, голос зазвучал уверенно и твердо.
Картины, развешенные на стенах в нескольких вытянутых залах, преимущественно были посвящены античным или библейским сюжетам. Персей с головой медузы Горгоны, преследующая оленя Диана-охотница, Леда в объятиях лебедя, пир царя Валтасара…
Бартоломе порядком утомился, выслушивая сперва истории изображенных на полотнах мифических персонажей, затем подробности жизни художника, если таковые были известны, и, наконец, исчерпывающие сведения о том, где, когда и за какую цену его преосвященство приобрел ту или иную картину.
Когда епископ обратил внимание Бартоломе на обнаженную Венеру, появлявшуюся из морской пены и прикрытую разве что своими собственными волосами, инквизитор в конце концов не выдержал и поинтересовался:
— Вам известно, что в тысяча пятьсот семьдесят первом году Верховный Совет запретил держать изображения подобного рода?
Епископ замолк на полуслове. Он даже не понял, угрожает ему гость или просто насмехается.
— Хороший пример вы подаете своей пастве, — не без ехидства добавил Бартоломе, заметив, как растерялся старик.
— Но ведь сам папа поощряет развитие искусств, — робко возразил епископ.
— На этом основании вы решили игнорировать распоряжение Супремы? Или вам неизвестен этот запрет?
— Это случайность, — смущенно пробормотал епископ, как мальчишка, застигнутый за очередной шалостью, поспешно подхватил Бартоломе под руку и почти потащил в другой конец зала. Здесь по стенам были развешены портреты предков Каррансы.
И Бартоломе вынужден был любоваться на прапрадедов епископа в рыцарских доспехах, застывших в высокомерных позах прелатов, и дам, крайне похожих одна на другую. И о каждом своем родственнике епископ поведал, в каких сражениях тот участвовал, каких милостей удостоился от короля, на ком женился и сколько имел детей. Через полчаса Бартоломе горько пожалел о том, что расстался с античными героями. Сначала он слегка посмеивался над епископом, но, в конце концов, в его голове осталась только одна мысль: как бы побыстрее найти подходящий предлог, чтобы откланяться. И ко всему прочему Бартоломе вынужден был признать, что, если его преосвященство хотел заморочить своему гостю голову, то ему это с успехом удалось.
Спасение пришло неожиданным и довольно странным образом. В зал быстро вошла, почти вбежала высокая, худощавая девушка.
— Дядюшка, вы обещали мне купить Мавританку! — заявила она безапелляционным тоном человека, которому все позволено.
На Бартоломе она почти не обратила внимания: мало ли монахов отирается в епископском дворце!
— Право, не помню, что я тебе обещал, — промямлил епископ, смущенный присутствием гостя, — то ли гречанку, то ли негритянку…
— Я говорю не о рабынях! — возмутилась девушка. — Мавританка — это гнедая кобыла дона Хосе Риверы!
— Кончита, может быть, мы обсудим этот вопрос позже?
— Но я хочу получить ее сейчас!
— Кончита, дочь моя, я занят… И вообще… не кажется ли тебе, что это слишком?..
— Что слишком?
— Пять дней назад ты выпросила у меня белую лошадку, на прошлой неделе тебе потребовалась игреневая… Завтра тебе захочется вороную, чалую или еще какую-нибудь.
— Мавританка должна стоять в моей конюшне!
Некоторое время Бартоломе с интересом наблюдал эту сцену, чувствуя, что, пожалуй, ему необходимо вмешаться.
— Ваше преосвященство, — сказал он, — может быть, вы представите мне сеньориту?
— Моя до… моя племянница, — пробормотал епископ. — Кончита… Конча. А это брат Себастьян, инквизитор…
То ли Кончита была незнакома с правилами этикета, то ли, пользуясь своим привилегированным положением в доме епископа, полностью их игнорировала, чем доставляла любящему «дядюшке» немало хлопот.
— Ах, вот оно что, — задумчиво произнесла она, — отец-инквизитор, — и теперь уже посмотрела на Бартоломе с нескрываемым интересом.
В свою очередь, он тоже беззастенчиво разглядывал «племянницу» епископа. У нее были довольно красивые, правильные черты лица, напоминавшие черты римских статуй, однако для женщины она была, пожалуй, слишком высокой и угловатой.
Уже по одному ее взгляду Бартоломе понял, что произвел впечатление, однако у него не было ни малейшего желания продолжать беседу ни с епископом, ни с кем-либо из его семейства.
— Я вижу, ваше преосвященство, вам нужно срочно поговорить со своей племянницей, — сказал он. — Меня же призывают дела, я должен идти. Однако, ваше преосвященство, я надеюсь, мы с вами увидимся через два дня в здании трибунала и там обсудим все вопросы более подробно.
— Конечно, — уныло согласился епископ.
— Симпатичный инквизитор, — заметила Кончита, глядя вслед Бартоломе.
— Кончита! — нахмурил брови Карранса. — Кажется, мы с тобой говорили о кобылах, а не о жеребцах!
— Если я захочу, я получу и то, и другое! — заявила она.
— По крайней мере в последнем я не сомневаюсь! — раздраженно ответил епископ. — Беспутная девка!
Я порядком наслушался о твоих шашнях с каноником городского собора! И что у тебя за пристрастие к священникам, черт побери?!
— Но папочка, — сделала невинные глазки Кончита, — сами-то вы кто? Не забывайте, я ведь ваша дочь, хоть вы и велели на людях называть вас дядей.
Епископ не стал возражать. Во-первых, возразить было, в сущности, нечего, во-вторых, инквизитор, нарушивший его душевный покой, сейчас занимал Каррансу гораздо больше, чем скандальные похождения дочери. Со вздохом епископ отметил, что могло быть и хуже. Этот, по крайней мере, соблюдает внешние приличия и, похоже, не чуждается мирских радостей. Однако он являл собой какую-то скрытую угрозу, потому что ход его мыслей невозможно было предугадать. И вдруг его преосвященству пришло в голову, что, пожалуй, в самом деле было бы неплохо, если бы Кончита завлекла инквизитора в свои сети.
* * *Итак, он, брат Себастьян, облечен властью. Громадной властью. Большей, чем у его преосвященства Хуана Каррансы. В его руках судьбы людей, жизнь и смерть. Он волен казнить и миловать, приговаривать и оправдывать. Он никому не подчинен, кроме великого инквизитора и Супремы. Если ему заблагорассудится, он может наложить интердикт на весь город или же отлучить от церкви любого его жителя. Если он захочет, отцы города, как испуганные щенки, будут лизать ему пятки. Он вправе потребовать от городских властей какого угодно содействия. Сам коррехидор[7] принес ему присягу.
Однако он никогда не стремился к обладанию такой огромной властью. И вовсе не испытывал наслаждения от сознания собственного могущества. Впрочем, в тягость ему эта власть тоже не была. Скорее, он просто принимал правила игры, в соответствии с которыми в развернувшейся шахматной партии судьба отвела ему роль великого визиря. Роль короля, жалкую, ничтожную роль, он оставит епископу. Старый интриган получит всю причитающуюся ему долю уважения. Но не более того.
Оглядываясь назад, на свою прошлую жизнь, брат Себастьян сам с трудом понимал, как он оказался во главе инквизиционного трибунала. В юности он и не помышлял о духовном поприще. Прежде он носил гордое имя дон Бартоломе де Сильва. Тогда, кажется, он действительно хотел быть первым, первым среди своих ровесников, молодых дворян. Он и в самом деле был первым. Он слыл лучшим фехтовальщиком и самым опасным сердцеедом Севильи. Судьба дала ему все — красоту, силу, отвагу. Все, кроме богатства. Отец Бартоломе, пьяница и игрок, оставил ему в наследство только кучу долгов и старую шпагу. Мать умерла, когда Бартоломе был еще ребенком.
Перед Бартоломе, как и перед любым обнищавшим идальго, было три дороги: служба в армии, флот либо духовная карьера. Бартоломе не чувствовал склонности ни к первому, ни ко второму, ни к третьему, и потому предоставил случаю сделать выбор за него. Тут-то как раз на сцене появился дядя Бартоломе со стороны матери, монах-доминиканец, член Верховного совета инквизиции. До крайности возмущенный скандальными похождениями племянника, он взялся наставить Бартоломе на путь истинный и отправил его изучать богословие в университет Алькала-де-Энареса. Бартоломе не сопротивлялся, потому что, во-первых, не находил в своем положении лучшего выхода, во-вторых, потому что добрый дядюшка решил взять на себя все расходы по обучению племянника.
Препятствие состояло лишь в том, что Бартоломе, к восемнадцати годам успевший многое повидать в жизни, не верил ни в Бога, ни в черта. Надев сутану, он также не изменил привычному образу жизни. К счастью, он умел молчать и прятать, как свои убеждения, так и свои похождения.
Таким образом, во главе святого трибунала в конце концов оказался законченный грешник и лицемер. Несправедливо? Но разве было бы лучше, если эта должность досталась бы безжалостному фанатику или ограниченному монаху?
Сейчас брат Себастьян устало обозрел заваленный бумагами стол. В инквизиционный трибунал уже поступили десятки доносов. Люди спешили обелить себя и свалить вину на ненавистных соседей. Чаще всего брат Себастьян поручал выслушивать весь этот бред второму инквизитору, брату Эстебану. Толстопузый брат Эстебан был специалистом по молоденьким ведьмочкам. Он с особой тщательностью осматривал их нежные тела в поисках дьявольской печати и с выражением крайнего сострадания на лице всаживал булавку в каждое подозрительное родимое пятнышко. Из метки дьявола не должна была идти кровь, а ведьма не должна была чувствовать боли. Печати дьявола попадались редко. Обычно ведьма, когда в ее тело вонзалось булавочное острие, кричала и визжала, а брат Эстебан ласковым, мурлыкающим голосом объяснял ей: все, что делает святая инквизиция, для ее же, дурочки, блага. Во всем остальном на туповатого и сонливого брата Эстебана нельзя было полагаться. Зато брат Себастьян доверял секретарю — недалекому, но усердному молодому человеку: не слишком вникая в суть дела, он добросовестно записывал все, что говорил допрашиваемый. Существовали и анонимные доносы. Теперь брату Себастьяну предстояло отделить зерна от плевел, дела первостепенной важности, которым следовало немедленно дать ход, от пустословия.
Бартоломе откинулся на спинку стула и взял в руки первый документ.
— Ах, вот как… Некая Тереза Перес родила от дьявола… Кого родила? Монстра с двумя головами и рыбьим хвостом. Это жуткое дитя, к сожалению, исчезло. Еще бы. Сколько раз слышал про подобные вещи, но никогда не видел. И сомневаюсь, что когда-нибудь взгляну на такое чудо. Далее. Ведьма. Шабаш. У авторов таких поклепов убогое воображение. Так. Бенито Лопес торгует приворотными зельями, ядами и еще черт знает чем. Аптекарь, наверное. Проверим. О, некий брат Педро выступает с проповедями перед народом. Обещает скорое пришествие Спасителя. Нужно выяснить, что за околесицу он там несет. Ведьма. Ведьма. Еще одна ведьма. Ничего особенного. А, тайный иудей. Должно быть, ростовщик. Это дело первостепенной важности. Наша святая матерь-церковь нуждается в средствах. С него и начнем. А это что такое? Наведение порчи. Подумаешь, сжила со свету пять человек! Мне доводилось слышать о ведьмах, которые извели целые деревни. Вместе со скотом. Теперь следующее. Ага, колдовство.