По жестоким морям я бродил, нелюдим.
Подумайте о редком совпадении имени, и вы не будете более удивляться, что для того, кто привык, как я, к счислению Вероятии, они имели вид положительного чуда... Я уступил сразу захватывающему чувству Рокового. С этого часа я никогда не был способен стряхнуть с моей души веру, что моя Судьба, для добра или зла, здесь ли или в том, что там, в какой-то мере сплетена с вашей собственной.
Конечно я не ждал с вашей стороны какого-нибудь признания напечатанных строк "К Елене"; и однако, не признаваясь в этом даже самому себе, я испытывал неопределимое чувство скорби из-за вашего молчания. Наконец, когда я подумал, что у вас было достаточно времени совсем позабыть обо мне (если в действительности вы когда-нибудь настоящим образом меня помнили), я послал вам безымянные строки в рукописи. Я писал сперва в силу мучительного, жгучего желания соприкоснуться с вами каким-нибудь образом - даже если бы вы оставались в неведении о пишущем вам. Простая мысль, что ваши милые пальцы прижмут - ваши нежные глаза медля глянут на буквы, которые я начертал - на буквы, которые хлынули на бумагу из глубин такой преданной любви - наполняла мою душу забвенным восторгом, который, казалось мне тогда, был всем, что нужно для моей человеческой природы. Это тогда открылось мне, что одна простая эта мысль включала в себе столько благословения, что здесь, на земле, я уже никогда более не мог бы иметь права сетовать - не было бы места для недовольства. Если когда-нибудь, тогда, я дерзал нарисовать себе какое-нибудь более богатое счастье, оно всегда было связано с вашим образом на Небе. Но была еще и другая мысль, которая побуждала меня послать вам эти строки; я говорил самому себе, чувство - святая страсть, которая пылает в груди моей к ней, она от Неба, она небесная, в ней нет земного пятна. Так значит, в тайных уголках ее собственного чистого сердца должен находиться, по крайней мере, зачаток взаимной любви, и, если это действительно так, ей не будет нужен никакой земной ключ - она инстинктивно почувствует, кто ей пишет. В этом случае я могу, значит, надеяться на какой-нибудь слабый знак, по крайней мере дающий мне понять, что источник поэмы известен и что чувство, ее проникающее, понимают, даже если не одобряют.
О, Боже! - как долго - как долго я ждал напрасно, надеясь вопреки надежде - пока наконец меня не обуял некий дух, гораздо более мрачный, гораздо более безудержный, чем отчаяние - я объяснил вам - но не исчисляя жизненных влияний, которые оказали на судьбу мою ваши строки - это особенное, добавочное и как будто вздорное предопределение, благодаря которому вам случилось адресовать ваши безымянные стансы в Фордгам вместо Нью-Йорка - и благодаря которому моя тетка узнала, что они находятся на Вест-Фармской почте. Но я еще не сказал вам, что ваши строки достигли меня в Ричмонде в тот самый день, когда я был готов вступить на путь, который унес бы меня далеко, далеко от вас, нежная, нежная Елена, и от этого божественного сна вашей любви.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Я прижал ваше письмо еще и еще к губам моим, нежнейшая Елена, омывая его слезами радости или "божественного отчаяния". Но я - который так недавно в вашем присутствии восхвалял "могущество слов" - что мне теперь лишь слова? Если бы мог я верить в действительность молитвы к Богу на Небесах, я, конечно, преклонил бы колена - смиренно стал бы на колена - в эту самую серьезную пору моей жизни - стал бы на колена, умоляя о словах - только о словах, которые разоблачили бы вам, которые дали бы мне способность обнажить перед вами целиком мое сердце. Все мысли - все страсти кажутся теперь слитно погруженными в это одно пожирающее желание - в это хотение заставить вас понять, дать вам увидеть то, для чего нет человеческого голоса - несказанную пламенность моей любви к вам, ибо так хорошо я знаю вашу природу поэта, что я чувствую достоверно, если бы только вы могли заглянуть теперь в глубины моей души вашими чистыми духовными глазами, вы не могли бы отказаться сказать мне это, что, увы! еще решительно вы оставляете несказанным - вы полюбили бы меня, хотя бы только за величие моей любви. Не есть ли это что-то в холодном этом сумрачном мире быть любимым! О, если бы я только мог вжечь в ваш дух глубокое - истинное значение, которое я связываю с этими четырьмя подчеркнутыми слогами! о, увы, усилие напрасно, и "я живу и умираю не услышанный..."
Если бы я мог только держать вас близко у моего сердца и прошептать вам странные тайны страстной его летописи, воистину вы увидали бы тогда, что не было и не могло быть ни в чьей власти, кроме вашей, подвигнуть меня так, как я теперь подвигнут - обременить меня этим неизреченным ощущением - окружить и залить меня этим электрическим светом, озаряя и возжигая всю мою природу наполняя мою душу лучезарною славой, чудом и благоговением. Во время нашей прогулки на кладбище я сказал вам, меж тем как горькие, горькие слезы подступали к глазам моим: "Елена, я люблю теперь - теперь - в первый и в единственный раз", - я сказал это, повторяю, не в надежде, что вы могли бы мне поверить, но потому, что я не мог не чувствовать, как неравны
были сердечные богатства, которые мы могли бы предложить друг другу. Я, в первый раз, отдающий все мое фазу и навсегда, даже в то время как слова поэмы вашей еще звучали в моих ушах.
О, Елена, зачем вы показали их мне, эти строки? Ведь было, кроме того, какое-то совсем особенное намерение в том, что вы сделали. Самая красота их была жестокостью ко мне...
А теперь, в самых простых словах, какими я могу распоряжаться, позвольте мне нарисовать вам впечатление, произведенное на меня вашим внешним видом. Когда вы вошли в комнату, бледная, колеблющаяся, и, видимо, со стесненным сердцем; когда глаза ваши покоились на краткое мгновение на моих, я чувствовал в первый раз в моей жизни и трепещуще признал существование духовного влияния всецело вне пределов рассудка, я увидел, что вы Елена - моя Елена - Елена тысячи снов... Она, которой великий Деятель всего благого предназначил быть моей - только моей - если не теперь, увы! тогда потом и навсегда, в Небесах. - Вы говорили, запинаясь, и, казалось, вряд ли сознавали, что вы говорили. Я не слышал слов - только мягкий голос, более близкий, более знакомый мне, чем мой собственный...
Ваша рука покоилась в моей, и вся душа моя содрогалась от трепетной восхищенности и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к ногам вашим в таком чистом, в таком действительном обожании, какое когда-либо отдавали Идолу или Богу.
И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга, вы проходили туда и сюда по комнате то садясь рядом со мной, то далеко от меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через бесчувственное дерево в мое сердце - меж тем как вы двигались так беспокойно по комнате - как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привиденьем вставала в вашей груди - мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас. Это только душа моя различала вас там...
Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: "...Хотя мое уважение перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете, что я на несколько лет старше вас..." Но допустим, что то, на чем вы настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце сердец, что "любовь Души", о которой люди говорят так часто и так напрасно, в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная - самая безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы - я спрашиваю это у вашего рассудка, любимая, не менее, чем у вашего сердца - не видите ли вы, что это моя божественная природа - моя духовная сущность горит и, задыхаясь, стремится смешаться с вашей? У души есть ли возраст, Елена? Может ли Бессмертие смотреть на Время? Может ли то, что никогда не начиналось и никогда не окончится, принимать во внимание несколько жалких лет своей воплощенной жизни? О, я почти готов поссориться с вами за произвольную обиду, которую вы наносите священной действительности своего чувства.
И как отвечать мне на то, что вы говорите о вашем внешнем виде? Не видел ли я вас, Елена? Не слышал ли я больше, чем мелодию вашего голоса? Не перестало ли сердце мое биться под чарованием вашей улыбки? Не держал ли я вашу руку в моей и не смотрел ли пристально в вашу душу через хрустальное небо ваших глаз? Сделал ли я все это? - Или я в грезе? - Или я сумасшедший?
Если б вы действительно были всем тем, чем будто вы стали, как ваша фантазия, ослабленная и искаженная недугом, искушает вас поверить, все-таки, жизнь моей жизни! я стал бы любить вас - я стал бы обожать вас еще больше. Но раз есть так, как есть, что могу я - что сумею я сказать? Кто когда-нибудь говорил о вас без чувства - без хвалы? Кто когда-нибудь видел вас и не полюбил?
Но теперь смертельный страх меня гнетет; ибо я слишком ясно вижу, что эти возражения - такие неосновательные - такие пустые... Я дрожу при мысли, не служат ли они лишь к тому, чтобы замаскировать другие, более действительные, и которые вы колеблетесь - может быть, из сострадания сообщить мне.
Увы! Я слишком ясно вижу, кроме того, что ни разу еще, ни при каком случае, вы не позволили себе сказать, что вы любите меня. Вы знаете, нежная Елена, что с моей стороны есть непобедимое основание, возбраняющее мне настаивать на моей любви к вам. Если бы я не был беден - если б мои недавние ошибки и безудержные излишества не принизили меня справедливо в уважении благих - если бы я был богат или мог предложить вам светские почести - о, тогда - тогда - с какой гордостью стал бы я упорствовать - вести тяжбу с вами из-за вашей любви...
О, Елена! Моя душа! - Что говорил я вам? - К какому безумию понуждал я вас? - Я, который ничто для вас - вы, у которой есть мать и сестра, чтобы озарять их вашей жизнью и любовью. Но - о, любимая! если я кажусь себялюбивым, поверьте же, что я истинно, истинно люблю вас, и что это самая духовная любовь, о которой я говорю, если даже я говорю о ней из глубин самого страстного сердца. Подумайте - о, подумайте обо мне, Елена, и о самой себе...
Я бы стал заботиться о вас - нежить вас - убаюкивать. Вы бы отдохнули от заботы - от всех мирских треволнений. Вы бы стали поправляться, и вы были бы в конце совсем здоровы. А если бы нет, Елена - если б вы умерли - тогда, по крайней мере, я сжал бы ваши милые руки в смерти, и охотно - о, радостно - радостно снизошел бы с вами в ночь могилы.
Напишите мне скоро - скоро - о, скоро! - но не много. Не утомляйтесь и не волнуйтесь из-за меня. Скажите мне эти желанные слова, которые обратят Землю в Небо.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
18 октября, 1848
Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными строками вашего письма:
"Как часто я слышала, что о вас говорили: "Он имеет большую умственную силу, но у него нет принципов - нет морального чувства"".
Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне мне - тою, кого я любил - о, кого я люблю!..
Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не способна на бесчестие - что за исключением случайных безумий и излишеств, о которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью и которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания - я не могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на моих щеках - или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во имя такого-то роскошества в ранней юности я сознательно отбросил от себя большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за которые вы неизбежно будете презирать меня!..
Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно. Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые, зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы что-нибудь из этого достигло моих ушей - кроме одного случая, такого свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости.
Я ответил на обвинение сполна в печатном органе - начав потом преследование журнала Mirror, Зеркало (где появилась эта клевета), получил приговор в мою пользу и нагромоздил такое количество пеней, что на время совсем прекратил этот журнал. И вы спрашиваете меня, почему люди так дурно судят обо мне - почему у меня есть враги. Если ваше знание моего характера и моего жизненного поприща не дает вам ответа на вопрос, по крайней мере мне не надлежит внушать ответ. Да будет довольно сказать, что у меня была смелость остаться бедным, дабы я мог сохранить мою независимость - что, несмотря на это, в литературе, до известной степени и в других отношениях, я "имел успех" - что я был критиком - без оговорок честным, и несомненно, во многих случаях, суровым - что я единообразно нападал - когда я нападал вообще - на тех, которые стояли наиболее высоко во власти и влиянии, и что в литературе ли, или в обществе, я редко воздерживался от выражения, прямо или косвенно, полного презрении, которое внушают мне притязания невежества, наглости и глупости. И вы, зная все это - вы спрашиваете меня, почему у меня есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?
Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги. Не помните ли вы, с каким глубоким вздохом я сказал вам: "Тяжело мое сердце, потому что я вижу, что ваши друзья не мои"?..
Но жестокая фраза в вашем письме не ранила бы, не могла бы так глубоко меня ранить, если бы душа моя была сперва сделана сильной теми уверениями в вашей любви, о которых так безумно - так напрасно - и я чувствую теперь, так притязательно - я умолял. Что наши души суть одно, каждая строчка, которую вы когда-нибудь написали, это утверждает - но наши сердца не бьются в согласии.
То, что разные люди, в вашем присутствии, объявили, что у меня нет чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы - к инстинкту, который, я чувствую, есть честь предоставить бесчестным говорить, что они могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей любовью...
Простите меня, любимая и единственно любимая, Елена, если есть горечь в моем тоне. По отношению к вам в душе моей нет места ни для какого другого чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная несчастная природа...
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Милая - милая Елена, - я никуда не приглашен, но мне очень нездоровится - настолько, что должен, если возможно, отправиться домой - но если вы скажете "Останьтесь", я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня видеть - напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любите меня, и что, при всяких обстоятельствах, вы будете моей.
Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали - и, несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидеть хотя бы на несколько мгновений, сделайте так - если же нет, напишите или пошлите какую-нибудь весточку, которая обрадует меня.
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
Ноября 14-го, 1848
Моя милая - милая Елена, - такая добрая, такая правдивая, такая великодушная - так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума - жизнь моей жизни - душа моей души, милая - о, милая, милая Елена, как отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас!
Я тих и спокоен и если бы не странная тень подходящего зла, которое привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает меня. Что может это значить?
Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких страшных возбуждений.
Сейчас пять часов, и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордгам. Я пишу это, чтобы показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь, дорогая, милая - милая Елена, будьте верны мне...
[Подписи нет]
ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН
[Без даты]
Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы... Это тогда только - тогда, как я думал о вас - я с ликованием стал размышлять о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в литературе и в литературном влиянии - на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия... Когда я увидал вас, однако - когда я коснулся вашей нежной руки - когда я услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую природу - эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в какую-нибудь ласковую долину нашего края.
Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус, непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О, нежные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили его! величие магнолий и тюльпановых деревьев, которые стояли, охраняя его, роскошный бархат его лужайки - отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых дверей - полная вкуса, но спокойная юность там, внутри - музыка - книги непоказные картины и превыше всего любовь - любовь, что пролила на все свое неувядающее сияние... Увы! теперь все это сон.