Эмили никогда не задавалась вопросом, почему доктор Пикок столь щедр и великодушен. Он представлялся ей просто очень добрым и довольно смешным человеком, который любит изъясняться длинными и весьма напыщенными фразами и который никогда не приходит к ним в гости без подарка — цветов, вина или книги. Когда Эмили исполнилось шесть лет, он презентовал ей новое фортепиано взамен того старого, разбитого, на котором она до сих пор училась; в течение года она получала и другие подарки: билеты на концерты, пастели и краски, мольберты и холсты, сладости и игрушки.
А еще в ее жизни была музыка. Всегда музыка. Даже теперь вспоминать об этом больнее всего. Больно думать о времени, когда Эмили могла играть столько, сколько пожелает, когда ежедневно звучали победоносные фанфары, когда Моцарт, Малер, Шопен и даже Берлиоз выстраивались в ряд, точно искатели ее милости, и каждый надеялся, что она выберет именно его, а может, и отвергнет, повинуясь капризу…
— А теперь, Эмили, приступим к музыке. И ты расскажешь мне, что слышала.
Это был Мендельсон, «Песни без слов», опус 19, номер 2, ля минор. Левая рука в нем очень трудная, с бесконечными трелями, но Эмили упорно разучивала ее и теперь играла почти безупречно. Доктор Пикок был доволен. Мать Эмили тоже.
— Он синий. Совершенно синий! Такой темно-синий.
— Покажи мне.
Теперь у нее была новая коробка с красками — шестьдесят четыре разных цвета, расположенные в шахматном порядке, а сама коробка размером почти с ноутбук. Она не могла их видеть, но знала их расположение наизусть; они были размещены в соответствии с яркостью тона. Фа — фиолетовый, соль — индиго, ля — голубой, си — зеленый, до — желтый, ре — оранжевый, ми — красный. Диезы были светлее, бемоли темнее. Музыкальные инструменты также обретали в ее палитре свои цвета: деревянные духовые часто имели зеленый или голубой оттенок, струнные — коричневый или оранжевый, а «медь» отливала красными и желтыми тонами.
Эмили выбирала толстую кисточку и погружала ее в краску. Вот она рисует акварелью, у которой запах подагрический, старушечий, напоминающий аромат пармских фиалок. Доктор Пикок стоит рядом, а Пэтч свернулся клубком у его ног. Кэтрин и Фезер находятся напротив, готовые в любую минуту подать Эмили все, что ей может потребоваться: губку, большую или маленькую кисть, мешочек с блестками.
Анданте в этой вещи неторопливо-ленивое, точно день, проведенный на берегу моря. Эмили макала пальцы в краску и нежно гладила ими гладкий бумажный лист, так что бумага тут же съеживалась и собиралась в складочки, как песок на мелководье, а краска расплывалась, собираясь в углублениях, оставленных ее пальцами. Доктор Пикок был ею доволен; она слышала улыбку в его голосе-фаготе, хотя большая часть его фраз оставалась для нее совершенно непонятной, и эта чудесная музыка уносила его слова прочь, точно морская волна.
Иногда в Дом с камином заходили и другие дети. Эмили помнила какого-то мальчика, значительно старше, который был очень застенчивым и сильно заикался; впрочем, говорил он мало и в основном сидел на диване и читал. В гостиной было несколько диванов и кресел, а также очень уютное сиденье у окна и еще качели (страстно ею любимые), свисавшие с потолка на двух толстенных веревках. Эта комната была такой просторной, что Эмили могла раскачиваться как угодно сильно и никогда ничего не сбивала и не роняла; да и потом, все в доме знали, что ей надо уступать дорогу, вот никаких столкновений и не происходило.
Бывали другие дни, когда она не рисовала, а просто забиралась на свои любимые качели в гостиной и слушала разные звуки. Доктор Пикок называл это «игрой в ассоциации, вызванные звуками», и если Эмили старалась, он обещал, что под конец она получит подарочек. А ей и нужно-то было всего лишь сидеть на качелях, слушать записи и сообщать, какие цвета при этом она видит. Некоторые она называла сразу — они были уже рассортированы в ее в памяти, в точности как пуговицы в заветной коробке, — некоторые определить бывало труднее. Но ей очень нравились звуковые машинки доктора Пикока и его пластинки, особенно старые, с голосами давно умерших людей и дребезжащими звуками струнных инструментов.
Иногда, правда, вообще не было никакой музыки — лишь череда звуков, и вот тогда определить цвет было труднее всего. Но Эмили старалась изо всех сил, чтобы доставить удовольствие милому доктору, который так старательно записывал ее высказывания в свои матерчатые блокноты и порой так сильно нажимал на карандаш, что рвал бумагу.
— Слушай, Эмили, слушай. Что ты сейчас видишь?
Звуки тысячи вестернов: выстрелы из ружья, свист пуль, рикошетом отлетающих от стен каньонов. Пороховой дым. Ночь костров, пламя и печеный картофель.
— Красный цвет.
— И все?
— Скорее, это марена. И еще немножко алого.
— Хорошо, Эмили. Очень хорошо.
Это и впрямь легко; единственное, что от нее требовалось, — дать волю своей фантазии. Упала монетка; какой-то человек фальшиво насвистывает; запел одинокий дрозд; кто-то барабанит пальцами одной руки. Она отправлялась домой с полными карманами сластей. А доктор Пикок каждый вечер стучал на пишущей машинке с голосом Дональда Дака — записывал свои открытия. У его заметок были разные мудреные названия: «Индуцированная синестезия», или «Комплекс цвета», или «С глаз долой — из сердца вон». Его слова действовали на нее как газ, который дает дантист, когда нужно сверлить зуб; под ласковым воздействием этого газа она словно ускользала из реальности, и никакие пряные ароматы Востока не смогли бы ее спасти.
КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕblueeyedboy: Вот это да!
Albertine: Ты намекаешь, что почитал бы еще?
blueeyedboy: Если ты сможешь написать еще, то я смогу почитать…
11
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINEРазмещено в сообществе: [email protected]
Время: 01.45, вторник, 12 февраля
Статус: публичный
Настроение: виноватое
По большей части все это только мои предположения. Да и воспоминания эти не мои, они принадлежат Эмили Уайт. Как будто Эмили могла быть надежным свидетелем. Но именно ее голос — жалобный, чуть плаксивый дискант — зовет меня из тех далеких лет: «Помоги мне, прошу тебя! Ведь я еще жива! Это вы, люди, похоронили меня заживо!»
— Красный. Темно-красный. Как бычья кровь, но с пурпурными прожилками.
Шопен, опус 52, баллада ми-бемоль мажор. У нее отличный музыкальный слух, и в шесть лет она уже может взять большую часть аккордов, хотя жуткие двойные ряды хроматических пассажей по-прежнему за пределами ее возможностей: слишком уж коротенькие ее детские пальчики. Но это доктора Пикока ничуть не огорчает. Его куда больше интересуют способности Эмили к рисованию, чем ее музыкальный талант, даже если таковой имеется.
Кэтрин похвасталась, что доктор уже вставил в рамки и развесил на стенах Дома с камином полдюжины холстов Эмили, в том числе «Тореадора», «Вариации Гольдберга» и «Ноктюрн в фиолетово-охряных тонах» (самую любимую вещь Кэтрин).
— В этих рисунках столько экспрессии, — дрожащим голосом произносит Кэтрин, — столько опыта. Это же почти мистика — то, как ты извлекаешь из музыки цвет и переносишь его на холст. А знаешь, Эмили, я завидую тебе. Мне бы тоже очень хотелось увидеть то, что сейчас видишь ты.
Любому ребенку польстит подобная похвала. Ее работы делают людей счастливыми; благодаря рисункам она получает вознаграждение от доктора Пикока и восхищение его многочисленных друзей. Кроме того, ей известно, что доктор готовит еще одну книгу, по большей части основанную на его недавних открытиях.
Эмили знает: она не единственный человек, с которым доктор Пикок общается, подбирая примеры синестезии. В книге «За пределами сенсорики», как он объяснил Эмили, он уже достаточно подробно описал опыты с одним подростком, которого именует «мальчик Икс»; этот мальчик демонстрировал отчетливые признаки приобретенной обонятельно-вкусовой синестезии.
— А как это? — спрашивает Эмили.
— Ну, он особым образом воспринимал некоторые вещи. Во всяком случае, по его словам. Не отвлекайся, пожалуйста, сосредоточься на игре.
— А что именно он воспринимал особым образом? — допытывается Эмили.
— Вряд ли он действительно что-нибудь видел.
До появления на сцене Эмили проект с мальчиком Икс был любимым детищем доктора Пикока. Но между маленькой слепой чудо-девочкой, способной слышать цвета и изображать их с помощью различных красок, и подростком, всего лишь обладавшим особой чувствительностью к запахам, просто не могло быть реальной конкуренции. Кроме того, по мнению Кэтрин, мальчишка мог запросто сочинить что угодно, сфабриковать любое количество ложных симптомов, желая привлечь к себе внимание доктора, а его мать, как утверждала Кэтрин, еще хуже, любому дураку видно, что именно она и втравила своего сына в эту историю, научив притворяться, потому что надеялась прибрать к рукам денежки доктора Пикока.
— Вряд ли он действительно что-нибудь видел.
До появления на сцене Эмили проект с мальчиком Икс был любимым детищем доктора Пикока. Но между маленькой слепой чудо-девочкой, способной слышать цвета и изображать их с помощью различных красок, и подростком, всего лишь обладавшим особой чувствительностью к запахам, просто не могло быть реальной конкуренции. Кроме того, по мнению Кэтрин, мальчишка мог запросто сочинить что угодно, сфабриковать любое количество ложных симптомов, желая привлечь к себе внимание доктора, а его мать, как утверждала Кэтрин, еще хуже, любому дураку видно, что именно она и втравила своего сына в эту историю, научив притворяться, потому что надеялась прибрать к рукам денежки доктора Пикока.
— Вы слишком доверчивы, Грэм, — твердила доктору Кэтрин. — Ведь за версту видно, что они за птицы. Вы же сразу клюнули на их приманку. Ах, дорогой мой, да они обвели вас вокруг пальца!
— Но мои тесты ясно доказывали: мальчик соответствующим образом реагирует…
— Мальчик соответствующим образом реагирует исключительно на деньги, Грэм. Как и его мамаша. Тут пара-тройка фунтов, там два-три десятка, суммы все растут и растут. И прежде чем вы поймете…
— Но, Кэти… эта женщина работает на рынке! Побойтесь Бога! У нее трое ребятишек, а отца в семье нет. Кто-то же должен…
— Ну и что с того? Да половина матерей в нашем государстве так живут! Вы что, собираетесь всю жизнь платить дань этому мальчишке?
Под давлением Кэтрин доктор Пикок признался, что помог Бену, заплатив за его обучение в Сент-Освальдс, а также положил тысячу фунтов в банк на его имя. «На колледж, Кэти, парнишка-то способный…»
Кэтрин Уайт пришла в ярость. Это были не ее деньги, но поступок доктора возмутил ее так же сильно, как если бы эти деньги вытащили у нее из кармана. И потом, заявила она, это почти жестоко — допустить, чтобы мальчик и впредь питал столь большие ожидания. Он, возможно, был бы куда счастливее, если б никто не вдалбливал ему мысли о счастливом и обеспеченном будущем. Но доктор Пикок дал ему такую надежду; мало того, внушил, что его ждет великая судьба, всячески ободрял и поддерживал, в итоге превратив в человека, недовольного своей жизнью.
— Вот чего вы добились, Грэм, пытаясь сыграть роль Пигмалиона, — негодовала Кэтрин. — Что ж, не ждите теперь от мальчика благодарности. Ведь на самом деле вы оказали ему плохую услугу — привели к мысли, что он и дальше сможет жить за ваш счет и ему не надо подыскивать нормальную работу. Он ведь и опасным может стать. Этим людям только дай денег! Они ведь что сделают? Первым делом потратят их на выпивку и наркотики. И ситуация тут же выйдет из-под контроля. Кстати, порой доброжелатели оказываются зарезанными в собственной постели, причем именно теми, кому старались помочь…
И так далее, и тому подобное. В общем, вследствие жарких споров между доктором Пикоком и Кэтрин Уайт мальчик Икс перестал посещать Дом с камином и никогда больше там не появлялся.
Впрочем, одержав эту победу, Кэтрин проявила определенное великодушие и сказала доктору, что мальчик Икс был всего лишь его научной ошибкой. Ну что ж, доктор, вы отлично заплатили ему за сотрудничество, и вполне естественно, если эта бездарность попробует и далее эксплуатировать свое выгодное положение. Однако теперь-то перед вами, милый доктор, нечто действительно достойное: редчайший феномен! Слепая от рождения девочка-синестет, как бы вновь обретающая зрение через звуки музыки. Это же поистине замечательное явление, так что вы просто обязаны обратить на нее особое внимание. Ведь на свете нет и не может быть никого, кто сравнится с уникальным феноменом Эмили Уайт.
КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕblueeyedboy: Уф! Это, пожалуй, удар ниже пояса…
Albertine: Я остановлюсь, как только тебе будет достаточно…
blueeyedboy: Ты действительно думаешь, что сможешь остановиться?
Albertine: Не знаю, Голубоглазый. Вопрос в том, сможешь ли ты.
12
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOYРазмещено в сообществе: [email protected]
Время: 01.56, вторник, 12 февраля
Статус: публичный
Настроение: печальное
Музыка: Mark Knopfler, The Last Laugh
Для Бенджамина это означало конец. Он почти сразу почувствовал незначительный сдвиг в их отношениях с доктором, смещение акцентов. И хотя для окончательного угасания ему потребовалось еще некоторое время — точно для срезанного цветка, медленно увядающего в вазе, — он понимал: в тот вечер в часовне Сент-Освальдс в его жизни завершилось нечто очень важное. Тень маленькой Эмили Уайт почти сразу накрыла его с головой — начиная с фактов ее жизни, которые все сочли сенсационными, и кончая почти поголовным расположением общества к этой невероятной слепой девочке, чья суперсенсорика превращала ее в национальную мегазвезду.
Теперь те долгие дни, которые Бен прежде проводил в Особняке, сменились краткими одночасовыми визитами, во время которых ему приходилось молча сидеть на диване и слушать, как доктор Пикок рассказывает ему об Эмили, демонстрируя ее, словно главное украшение одной из коллекций — то ли очередную моль, то ли статуэтку. При этом доктор остро поглядывал на Бена, явно ожидая, что и тот начнет восхищаться этим уникальным ребенком и разделит его энтузиазм. Но что еще хуже, в гостиной у доктора постоянно торчал Брендан (которого мать посылала присматривать за Беном, пока сама торговала на рынке), этот его глуповатый, вечно ухмыляющийся братец в коричневом со своими жирными волосами и покорным взглядом карманной собачки. Брендан, собственно, не издавал ни звука, а только сидел и пялился, наполняя душу Бена такой ненавистью и стыдом, что ему хотелось убежать и оставить своего братца одного в этом доме, полном изящных безделушек, — неуклюжего, неотесанного, совершенно там неуместного.
Впрочем, Кэтрин Уайт и этому вскоре положила конец, заявив о недопустимости того, чтобы какие-то посторонние мальчишки находились в Особняке, причем почти безнадзорно. Ведь там так много ценных вещей, так много искушений. Визиты Бенджамина стали еще короче, да и бывал он там в лучшем случае раз в месяц; ему и Брену всегда приходилось ждать на ступеньках крыльца, когда миссис Уайт покинет Особняк, и слушать звуки фортепиано, плывущие над лужайкой вместе с запахом красок. Даже теперь, стоит Голубоглазому услышать, например, прелюдию Рахманинова или вступление к «Неу Jude» битлов, он сразу вспоминает те дни, и в его сердце вновь пробуждается то печальное, томительное чувство, которое он испытывал, когда заглядывал в окно гостиной и видел Эмили на качелях, качавшуюся туда-сюда, словно маятник, и щебетавшую, как маленькая счастливая птичка.
Сначала он лишь наблюдал за ней. Она озадачивала и восхищала его, как и всех остальных, и он согласен был просто любоваться ее взлетом; так, наверное, доктор Пикок восхищался своей лунной молью, когда та, с трудом выбравшись из кокона, наконец неуверенно взлетела, вызвав в его душе ужас и восторг, смешанные с легким сожалением. А ведь Эмили уже тогда была такая хорошенькая! Ее так легко было полюбить. И что-то особенное было в той доверчивости, с какой она брала за руку своего отца и поворачивала к нему личико, как цветок к солнцу; или в том, как она, точно обезьянка, карабкалась на высокую круглую табуретку перед фортепиано и усаживалась, подогнув под себя ногу со спущенным носком. Она была такая странная и в то же время такая очаровательная, словно ожившая кукла, словно те куклы из фарфора и слоновой кости, всегда так нравившиеся миссис Уайт, которая теперь наконец-то получила возможность заниматься живой игрушкой, круглый год одевая ее в яркие маленькие платьица и тщательно подобранные туфельки, будто взятые из какой-то старомодной книги сказок с картинками.
Что же касается нашего героя, Голубоглазого…
Наступление юности далось ему тяжело; на спине и на лице высыпали прыщи, голос ломался и звучал теперь не совсем ровно. Его детское заикание усугубилось. В будущем оно, правда, исчезло, но в тот год он стал заикаться так сильно, что иногда едва способен был говорить. Усилилось, став почти болезненным, восприятие запахов и красок, вызывая у него тяжелые мигрени, хотя врач обещал, что со временем эти мигрени должны исчезнуть. Но они так и не исчезли и по-прежнему довольно часто у него случались, хотя впоследствии он нашел весьма хитроумные способы борьбы с ними.
После того рождественского концерта Эмили большую часть времени проводила в Особняке. Но там помимо нее было еще столько людей, что Голубоглазый редко с ней общался, и, потом, из-за заикания он чувствовал себя неловким, замыкался в себе и предпочитал оставаться на заднем плане, невидимый и неслышимый. Иногда он так и просиживал на крыльце Особняка, листая какой-нибудь комикс или вестерн и довольствуясь тем, что без лишнего шума, не привлекая внимания, просто находится на ее орбите. Кроме того, чтение было тем удовольствием, которое дома на долю Голубоглазого выпадало редко: матери вечно требовалась какая-нибудь помощь, да и братья никогда не оставляли его в покое. Они считали чтение занятием для маменькиных сынков, и что бы он ни выбрал — «Супермена», «Судью Дредда» или «Бино», — брат в черном всегда высмеивал его и безжалостно дразнил: «Нет, вы гляньте, какие хорошенькие картинки! Ух ты! Вот, значит, какова твоя сверхсила, да?» И, замученный его приставаниями, стыдясь собственной слабости, Голубоглазый был вынужден заняться чем-то иным.