Я хмуро смотрел на горожан, надвинув шапку на глаза - не брать же в дорогу жёнок и детей?!
- Говорите, что я вас насильством пугал, заставлял служить! Стращал казнями! Авось и помилуют! - я взмахнул рукой, казачий струг дружно ударил вёслами по воде и отвалил от берега.
Над рекой повис женский плач. Шёл апрель 1668 года. О большой войне думать было рано. Верх Волги занял Иван Прозоровский с московскими стрельцами - нас спешили обложить со всех сторон, чтобы не дать подняться вверх по реке и повторить подвиги Васьки Уса... Царь простил ему разбой, испугался - авось и нас простят, ведь уже боятся...
- На Персию! - крикнул я.
Там мог быть выход - при случае можно попроситься на службу к шаху, если московский государь откажется прощать Степана Тимофеевича.
* * *
- Утопил ты себя в кровище, антихрист! - кричал тонким гнусавым голосом дьяк.
- Это вы залили ею Русь, брюхатые! - крикнул я вздрогнувшим боярам. Трясите животами - не заглушить волю народную! Ещё долго разбойный свист вам по ночам спать не даст! Мои атаманы, чай, ещё гуляют, вспарывают саблями толстобрюхих воевод! - я зловеще рассмеялся. - Год-два и вновь выйдет погулять вольный Дон!
Я встретился взглядом с Долгоруким - его пальцы вцепились в посох и побелели. Князь смолчал, но кто-то из бояр крикнул:
- Вор! Калёными прутьями его!
- Попарь, постарайся - я бы для тебя ужо расстарался! - огрызнулся я.
Помощники палача повалили меня на землю.
- Ишь, раскричался! - злобно прошептал один из них.
Меня быстро связали и вновь подняли на ноги.
- Ты глаза не таращь! - вскрикнул гнусавый дьяк и замахнулся на меня свитком.
Я плюнул ему на бороду и дьяк отпрянул.
- Воля, говоришь? Была у тебя воля! - подал голос Долгорукий. - Жил бы себе на Дону и принимал от царя и войскового атамана одни только почёт и уважение.
- На Дону много воли - хотел всех угостить!
Глаза князя укололи лютой ненавистью.
- Зря цацкался с вами великий государь: платил жалованье, присылал в станицы огненный запас. Так вы заплатили государю за его доброту?!
- Видывали мы его доброту - он первым нас продал! Когда казаки своей кровью взяли ему Азов, он побоялся, приказал сдать его турчанину!
- Не тебе, вор, судить о государёвых делах!
- Да и кровь казачья слишком густая для того, чтобы менять её на мир с султаном, князь!
- Палач!
Палач уже держал в руках щипцы, в которых был зажат раскалённый металлический прут.
- Погрей его! - в глазах Долгорукого вспыхнула и тут же погасла усмешка.
- Сейчас погрею. Ужо.., - заплечный ткнул меня прутом в грудь и медленно провёл им вниз к животу.
- Сказывай о своём воровстве в Гиляне - шаховых землях! - послышался голос гнусавого дьяка.
Запахло резким и горьким дымом, зашипела плоть. Моё тело корчилось и билось в судорогах. Долгорукий злорадно пожирал меня глазами. Я стиснул зубы и прикусил язык, едва сдержав рвущийся из гортани крик. Где-то жалобно заплакал брат:
- Ой, покайся, Степан - ведь из-за тебя и меня пытают!
- Заткнись, сука! - прохрипел я.
Холодные глаза Долгорукого стали как будто ближе - в них уже явственно читалось победное торжество.
- Горячо? - выкрикнул кто-то из бояр.
- Хочешь попробовать? - откликнулся я, сплюнув кровью в стоящего рядом палача.
Тот отшатнулся в сторону.
Великий князь Юрий Алексеевич Долгорукий встал. Из-под его распахнутой боярской шубы виднелся чёрный кафтан. В свете факелов блеснули крупные жемчужины.
- Пусть передохнёт - с него ещё взыщется! Пусть ответит Фролка-вор.
Меня оттаскивают в сторону и бросают на пол возле влажной стены Земского подвала. Помощник палача льёт из бадьи на грудь и лицо. Захлёбываясь и задыхаясь, я ловлю ртом воду и смываю кровь. Помощник смеётся и уходит. Стены подвала оглашаются криками Фрола - его подвесили на дыбу.
- Ты не шибко его кнутом, - кричит дьяк, - он не в Стеньку-вора пошёл хлипок! Ещё издохнет!
Я откидываю голову, касаюсь холодной стены. Крики брата не умолкают:
- Эх, Фрол, Фрол... Не из одного теста мы вылеплены, - горько шепчу я, сбрасывая опалёнными ресницами непрошеные слёзы.
* * *
Наш младшенький... Он не был таким высоким и крепким, как я или Иван. Не был и умным - всегда шёл за старшими, тянулся за ними. Они и в обиду не дадут, и дуван по-братски разделят. Я любил его и люблю сейчас. Всегда пытался сделать его отважным казаком, думал, что получилось... Не получилось. Слабая у него воля - нет той жилки, что была у старого Рази и брата моего Ивана.
Фрол всегда колебался, выбирал сильнейшего, долго не мог понять - за мной идти или слушать советы старого Корнилы. Корнила звал Фрола на советы думал через него со мной сладить, старый чёрт...
- Степан, что у тебя с крёстным случилось?! Обижается, что не заходишь к нему, когда зовёт.
- Разные дороги у нас с Корнилой, - отвечаю. - Крёстный снюхался с боярами, московские гости часто гостят, боярский чин ему обещают, вот он и привечает их.
- Так то ж разговор о пищальном и пушкарном зелье и хлебе, о службе государёвой.
- Знаешь, что московские требуют?
Фрол виновато моргает и качает головой:
- Не-а.
- Чтобы вольный Дон пришлых выдавал! Голь в верховья каждый год прибывает, а бояре записки пишут о выдаче - жалобятся толстобрюхие царю. А он скоро заставит Корнилу казацкую вольность забыть! Домовитые ничего не потеряют - станут новыми боярами да воеводами. Не по пути нам с крёстным, брат - другая у нас дорога! Дай срок - поднимем голь, пошарпаем, как Васька Ус, бояр по Волге, навестим турчанина и кизылбашца.
Не гулял со мной к персиянам Фрол - остался дома.
- Погляжу я за Олёной Микитишной, за детьми твоими - Гришаткой и меньшим. В обиду не дам! - пообещал мне Фрол.
- Жди, Фролка - вернусь я, и грянет имя Разиных по Руси! - толкнул я брата в бок.
Мы обнялись на прощание и поцеловались.
Встретились после персидского похода - он пришёл вместе с Василием Лавреевым.
- Брат, радуюсь, что вижу тебя живым и лихим атаманом! - кинулся обнимать меня Фрол.
Расцеловались.
- Жёнку твою доглядел и детей - все живы, здоровы, ждут.
- Дождутся, - добродушно хмыкнул я и крикнул есаулу: - Лазарка, подай вина брату моему единокровному и лихому атаману Ваське Усу!
Фролка с улыбкой поднял кубок и окинул шатёр взглядом:
- Богатый ясырь, атаман! За удачу твою военную, за волю казацкую!
Стукнулись и выпили залпом. Я обнял брата за плечи:
- Вот теперь люб ты мне, Фрол - говоришь, как настоящий казак! Лазарка, тащи мой малиновый становой кафтан персидский!
- Брат мой, атаман - бери меня к себе на службу - буду верой и правдой служить, помогать казацкому делу!
- Лей, Лазарка - почему пустуют кубки?!
Стукнулись кубками втроём, выпили.
- Теперь я с тобой, брат! - выкрикнул Фрол.
Было всё это, было... Или не было? Было, совсем недавно было - вместе с ним поднимали Русь против бояр и воевод.
В разгар лета, уже после взятия Царицына, я послал его на Дон, выделил десять лёгких пушек, телеги с царицынским дуваном и напуствовал:
- Дуван раздашь по казацким городкам. Поднимай людей, присылай ко мне, зови за собой!
- Всё сделаю, брат.
- Возьмёшь казну в сорок тысяч рублей - храни её, пригодиться.
- Сохраню казну, атаман, - Фрол невинно смотрел на меня.
- Сплачивай вокруг себя голутвенных - их много на Дону ещё осталось. Присматривай за домовитыми и крёстным - это ещё та змея, волю казачью легко продаст. Смотри за ним - наверняка свяжется с Москвой, записки государю будет слать.
- Не волнуйся, Степан - всё выполню.
Я отвернулся в сторону:
- За детьми присматривай да жёнкой Олёной - говорят, крутит с пасынком Корнилы, - на моих губах мелькнула усмешка. - Была бы моя воля - свиделись бы. Не молчи, шли вести с Дона - отписывай мне, что творится по городкам, особенно в Черкасске. Крепи Кагалиник.
- Укреплю.
- Пройдёт лето, сделаешь дела и, согласно нашего уговора, выйдешь со всеми набранными людьми к Коротояку. Ударишь по русским уездам - к этому времени крестьяне управятся со своими делами и освободятся от земли.
- Не волнуйся, атаман - подниму землепашцев и ударим вместе с моими казаками по боярам. Ведь мы - Разины! - засмеялся Фрол и обнял меня.
Мы трижды расцеловались.
- Скоро вся Русь поднимется, брат-атаман! - он легко вскочил в седло подаренного мною аргамака (из тех, что везли персы в бусе в подарок московскому царю).
Не дошёл подарок.
- Славная у тебя судьба, брат! - весело улыбался Фролка. - До встречи в Москве!
Солнце играло на даренном мной колонтаре, украшенном золотыми насечками.
Он отправился на Дон, а я - на Астрахань...
Записки свои брат посылал исправно. Осенью он оставил Паншин городок и с тысячей человек (часть шла конницей вдоль берега, остальные в стругах) пошёл на Москву. Перед златоглавой стояли Коротояк и Воронеж - бояре не дремали. Я в это время стоял под Симбирском и даже не догадывался, что он принесёт мне несчастье.
Бестолково протоптавшись под Коротояком и, так и не взяв городка, Фрол под натиском бояр отступил назад. На судах вернулся на Дон в Кагальник. Здесь мы и встретились - растерянные, непокорённые, злые и охочие до боя. Встретились, обнялись и расцеловались:
- Здравствуй, брат!
- Здравствуй, брат... Столько времени прошло - целая жизнь.
- Фролка, а чуб-то у тебя седой!
- А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж...
- Ничего, брат - мы ещё крепки, а главное - живы... Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.
- Я верю, Степан - нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.
- За нами Царицын, брат! - хлопнул я его по плечу. - Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков - это всё, что у меня пока есть...
- Устал я, брат - может мне остаться?! - Фрол виновато посмотрел на меня.
- В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! - я потряс брата за плечи. - Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше - домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.
Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка - она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:
- Справлюсь, брат.
- Пиши мне обо всём.
- Напишу, брат.
Обнялись, расцеловались...
Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока...
Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня - Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался - истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.
Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь - нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись - мы свободные люди, мы казаки...
* * *
Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.
- Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу - пусть покается.
- Кнута ему! Кнут язык шевелит!
Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.
Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет - вышел.
- Ишь, глазами как зыркает - сразу видать, что вор!
- Хулитель веры православной - гореть тебе в аду!
- Кнута ему, кнутовича - чтоб шкура полезла! - засмеялся самый толстобрюхий боярин.
- Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Рзбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.
Палач осовбодил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:
- Обдайте его водой - совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.
Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.
- Ну, Стенька Разин - скажи, как казаковал в Персии? Говорят, привёз несметные шаховы богатства - золото, каменья?! В Астрахани богатые подарки раздаривал воеводам?! Не молчи! Персидская княжна была у тебя в наложницах? Была?!
Его заплывшие салом глазки заблестели и хитро мне подмигнули.
Зря они забыли обо мне. С размаху я ударил боярина в лицо. Он взвыл, закрывая руками разбитый нос, а я с рычанием схватил его за шею и стал душить:
- Хочешь знать, что было в Персии, пёс?!
Кулак палача с проклятиями опускается мне на темя.
- Сатана! Не углядел! - ревёт палач и оттаскивает меня в сторону.
Я смеюсь, потому что боярин бежит к лавке, плюхается на неё и быстро крестится - в его маленьких, красных глазёнках застыл страх. Сколько я навидался таких глаз, ждущих смерти. Русые усы и борода трясутся - боярин бормочет молитву.
- Что, толстобрюхий - не прошла охота слушать сказ про Персию и шахову дочку?
- Изыди, чёрт! - креститься боярин.
- Жаль, что ты мне раньше не попался - я бы тебя уважил, повесил бы на первой встречной осине!
Боярин вскакивает и бежит из пыточной.
Рядом стоит дьяк, ухмыляется и качает головой.
- Я бы и тебя, пучеглазый, в воду бросил!
Дьяк хмурится. Бояре после замешательства кричат:
- Кнута зверю! Кнута ему!
Кнут просвистел и впился в спину.
- Нет там ничего нового, приятель! - хриплю я палачу.
- Сказывай, вор, о разбое в Персии! - кричит дьяк и тычет в меня пальцем.
- Славно было в Персии! - кричу я, чувствуя треск рвущейся шкуры.
Я закрываю плотно глаза и стискиваю зубы...
- Персия, - шепчу я...
Кнут свистит и жжёт спину. Слышна тихая ругань палача:
- Эка, чёрт, кровяной - словно свинья!
- Это ты свинья! - моё сознание мутиться...
Я не слышу оживлённого говора бояр - я чую плеск тёплого Хвалынского моря. Ветер принёс сладкие и ароматные запахи садов. Перед глазами не тень палача, а загорелые спины казаков, скрип уключин, плеск вёсел и дружный вскрик:
- Нечай!
- Нечай!
Свист Ивана Черноярца, ближайшего друга и есаула.
- Батька - шаховы бусы!
Васька Кривой - не знающий страха казак, вскидывает вверх руку с саблей:
- Батька, веди вперёд - покажем им "Бисмиллахи рахмани рахим"!
- Рвусь к вам - вскоре свидимся, атаманы мои преданные: Ваня Черноярец, Серёжка Тарануха, Макеев Пётр, Серебряков... Слышите ли вы меня?
- Слышим, батько!
Персия...
* * *
В середине лета 1668 года мы внезапно объявились с моря в Кизылбашских владениях где-то между Дербентом и Шемахой. И началось... Славное времечко, славное! Меня окружали самые верные и преданные товарищи - друг сердечный Серёжка Кривой, красавец и балагур Иван Черноярец, рассудительный Фрол Минаев, умница Якушка Гаврилов, бражник-поп Василий... Не сгинули вы навечно запомнит вас Русь, и долго будут вас клясть толстобрюхие бояре, прислушивающиеся в ночи к разбойному свисту. Не отвернётся от вас и отец небесный - сколько невольников освободили мы из полона. Всё зачтётся. Думу думаю, что с тем шеститысячным отрядом не в Персию надо было идти, а сразу же на Астрахань, Царицын. Мы уже тогда могли встряхнуть всю Русь.
Жаркое выдалось лето, сухое. Вдоль дорог стояла ярко-рыжая пыль, скрипевшая на зубах, чернившая лица, покрывавшая тело сухой коростой. Казачьи сотни с гиком и свистом мчались по дорогам, врывались и опустошали селение за селением вдоль побережья. Поднимались по каменистым горным дорогам, выглядывали в море, где казачьи струги неслись белыми птицами, полнились добром. Хороший ясырь, а сколько его было впереди. Казаки славили батьку - вот она, слава, вот оно - богатство! Не пустыми вернёмся в станицы, а там, глядишь, придёт прощение от государя за службу ратную - ведь нагнали шаху страху. Начало было удачным - персидские воеводы не успевали защитить или предупредить городки от надвигающейся казачьей лавины. Нашими козырями были быстрота и особая казачья удаль.
Крупные города оставались в стороне. Так прошли Дербент, Шемаху, Баку только пожгли и порубили их посады, мстили за вековые обиды, за наших полонянников.
Я первым врывался в персидские селения на взмыленном коне под удалой казачий свист. За мной в охранении - Серёжка Кривой.
- Батька, дьявол тебя забодай, охолонись малость! - кричал он мне.
"Ах, Серёжка, Серёжка - лучше бы ты себя так одёргивал. Что было бы, будь ты со мной под Симбирском - не стряхнули бы нас воеводы... "
Слышен сабельный свист. Крики басурман:
- Бисмиллахи рахмани рахим! (Во имя Бога милостивого и милосердного!)
- Секи их, казаки - они не жалели православных!
- Руби их, казачки, за наших жён и девок поруганных, угнанных в полон!
- На пику их за отцов наших, лежащих под степным ковылём!
Получился не поход за зипунами и фараганскими коврами, а настоящая война. Сотни посёлков оставались за нами в бурой пыли, в треске пожаров. Собаки выли над трупами мужчин, жён и детей. Казаки неиствовали, мстили за причинённые им обиды. Война есть война. Врываясь в городки, казаки расправлялись с шаховыми солдатами, затем вырезали богатых купцов и их служак, всех обидчиков, на которых указывала городская голь, всех, кто оказывал или пробовал оказать сопротивление.
К берегу подходили струги и загружались захваченным ясырём: коврами, золотом, драгоценной утварью и камнями, украшенными золотом, оружием, жемчугом, дорогими, заморскими тканями. Волокли в струги пленных и ставили у берега бочонки с вином - праздновали победу над басурманами. Пьяные казачки с хохотом обряжались в дорогие, расшитые золотом халаты, украшали папахи золотыми диадемами, надевали на заскорузлые, распухшие от весёльной гребли пальцы перстни, на кисти - браслеты.
- Батьке слава! Степану Тимофеевичу - урра!!!
- Атаман, веди нас дальше!
Хмельной, я стоял с полной чашей, покачиваясь в казачьем кругу. На дорогом ковре лежали ближние есаулы, облитые вином.