Получив от капитана Уолдо специальный пропуск, Энн уже через неделю смогла посетить Джесси Ван Тайл в ее камере.
Она ожидала увидеть выдающуюся личность — Жанну д'Арк, народного трибуна в домашней обстановке. Миссис Кэгс впустила ее в душную камеру. Было так темно, что Энн разглядела только… типичную заключенную: форма цвета кухонного полотенца, неуклюжие, как колодки, башмаки. Миссис Ван Тайл сидела на табуретке и читала книгу. Волосы в беспорядке свисали ей на лоб, а по лицу текли струйки пота. Но особенно карикатурный вид придавали ей очки, нелепо торчавшие на носу поперек грязной физиономии. Прошло несколько минут, прежде чем Энн смогла разглядеть высокий лоб, спокойные глаза, мягкий рот, пышную грудь. Копперхедская форма и копперхедская камера в жаркий июльский вечер могли превратить в бродягу даже Джесси Ван Тайл!
— Вы, наверное, Энн Виккерс? Я все время гадала, придете вы или нет! Энн, дорогая, это самая счастливая минута за много месяцев! Я немного знаю Мейми Богардес, а Мальвина Уормсер…
— Вы что это, Ван Тайл? — Ночная надзирательница Кэгс стояла у зарешеченной двери и слушала. — Миссис Виккерс считается здешней служащей! Вы не смеете называть служащих по имени, как бы хорошо вы ни были с ними знакомы прежде!
— Миссис Кэгс! — Голос Джесси Ван Тайл прозвучал гораздо резче, чем голос ночной надзирательницы.
Эта несчастная девочка Инч опять заболела. Я вам уже говорила, что она психопатка. Ее давно пора отправить в Брисбейн. Я требую, чтобы вы сейчас же позвали к ней доктора.
— У доктора нет времени возиться с этой черномазой воровкой! Наверняка притворяется.
— Вы слышали, что я сказала! Прекрасный отчет я напишу в газеты, когда выйду отсюда.
— Вечно вы болтаете, что будете делать, когда выйдете отсюда! Все вы, бандиты, только этим и козыряете! Доктора я позову, но не потому, что вы мне сказали. Я и так собиралась! А вы, мисс Виккерс, помните, что вам разрешено находиться здесь не больше получаса! — Миссис Кэгс, словно обиженная курица, заковыляла прочь.
Джесси Ван Тайл засмеялась.
— Если б эта женщина знала, насколько она права! Я действительно кое-чего добиваюсь, запугивая их газетами, но на самом деле, когда я выйду отсюда, вряд ли найдется такая газета, которая сочтет, что существование рабства и пыток в Соединенных Штатах не менее интересный материал, чем бейсбольный матч или насморк у Кулиджа. Вы ведь позволите называть вас Энн? Я принадлежу к числу проклятых фамильярных радикалов. Если б я была методисткой, я бы называла всех «сестрицами». Ах, Энн, дорогая моя Энн! Дайте мне поболтать! Семь месяцев, не считая того, что раз в месяц ко мне пускают одного посетителя, и то всего лишь на полчаса в присутствии надзирательницы, я не слышала ничего и не разговаривала ни о чем, кроме того, что в каше черви, что бедняжку Инч избили до потери сознания, что сифилитички моются в одной ванне со всеми, что туберкулезные больные не могут шить достаточно быстро, — словом, кроме «беседы проклятых душ в аду». Или стычек с Битлик, всякий раз, когда я пытаюсь потихоньку подсунуть часть своей порции какой-нибудь изголодавшейся девчонке. Вот что они со мной сделали за то, что я заявляла о праве рабочих объединяться в профсоюзы! Да! А теперь выкладывайте мне новости, сплетни, всю подноготную! Я тут, как охотник в Арктике, а вы, как летчик, который сел на льдину со своим аэропланом… Что поделывает Мальвина? Собираемся ли мы признать Россию?[128] Ах, как мне хочется снова попасть в прекрасный мир, постоять минут пять, подышать свежим воздухом, полюбоваться березкой и тут же очертя голову ринуться в первую попавшуюся Драку!
— Девушка, которая заболела? Инч? О, это страшно опасная преступница! Это маленькая негритянка; она родилась в хижине, где ее мать жила во грехе, в почти беспрерывном грехе. Психопатка чистейшей воды. У нее прелестное имя — Эглантина Инч. Служила у богатого табачного маклера в Пирлсберге. Три доллара в неделю. Ее дружку понадобились деньги — разумеется, очередной взнос за автомобиль. Она украла брильянт стоимостью в пятьсот долларов, продала его за пять и получила пять лет. Она эти пять лет ни за что не протянет. У нее есть все, что требуется, чтобы раскаяться и стать добродетельной. Не иначе как за ее грехи господь, который видит замерзающего воробушка, но странным образом не замечает заключенных, послал ей астму, а по-моему, еще и сифилис. Доктор все никак не соберется сделать ей реакцию Вассермана. Он человек неплохой, но страшный алкоголик, и потому он отбывает свой срок здесь, как вы и я!
Почему ее не отправят в больницу? Понимаете, детка, тут есть вполне приличная больница для мужчин — так по крайней мере говорят, но больницы для женщин нет, потому что не хватает места: высокоприбыльная фабрика рубашек занимает такое большое помещение, и еще потому, что в ближайшие десять лет они надеются построить отдельный новенький ад для женщин, так зачем возиться с какими-то там усовершенствованиями? Нет, больных арестанток лечат в их камерах и кормят той же дрянною пищей, которую мы получаем в столовой, только позже и вдобавок еще остывшей.
— Почему капитан Уолдо держит в руках доктора Сленка? Может, он уличил его в каких-нибудь темных делах? Думаю, что нет. Сленк — один из тех симпатичных мерзавцев, которых совершенно не нужно ни в чем уличать. Он просто соглашается с каждым, кто его перекричит. Он бы и со мной согласился, если б пришел сюда ко мне. А тем более со старым, славным, честным, похотливым убийцей-капитаном. Между прочим, доктор Сленк вовсе не доктор медицины, за какового он себя выдает и за какового принимает его большинство жителей штата. Он ветеринар, в свое время был барышником и один год изучал остеопатию[129] в каком-то колледже. Как он сюда попал? Со всеми соглашался! Лизал всем пятки! А вам он разве не пробовал их лизать? Представьте себе, он разговаривал почти вежливо даже со мною, с преступницей! Кроме всего прочего, его брат — богатый подрядчик, который строил часть этой тюрьмы.
— Взятки? Разумеется, здесь кругом взятки. Все рубашки и нижнее белье, которое мы здесь шьем; все комбинезоны, все литье и колючая проволока, которые изготовляются в мужском отделении, принадлежат городским фирмам. Здешняя рабочая сила обходится им в сорок пять центов в день с головы, а изделия они продают с фальсифицированными этикетками, чтобы покупатели не знали, что это работа заключенных. Для них это — выгодное дельце. И для здешней администрации тоже. У меня нет доказательств, но говорят, будто капитан Уолдо, получая жалованье две тысячи триста долларов в год, ездит на паккарде, владеет двумя пансионами в Тимгед-Спрингс, а его сын собирается поступить в Йельский университет. А миссис Битлик и мисс Пиби — надзирательница и начальница мастерской — совладелицы косметического салона (разумеется, совладелицы, а не клиентки!) в Пирлсберге! И, конечно, Пиби заставляет нас надрываться в мастерской, умножая доходы подрядчиков, и приказывает стражникам избивать нас и бросать в «дыру» не вследствие нормальной любви к пыткам, а под влиянием более вдохновляющего фактора — доллара! Разумеется, подрядчики, имея здесь даровую энергию и почти даровую рабочую силу, получают огромную прибыль, а капитан Уолдо, Сленк, Битлик и Пиби, без сомнения, получают свою долю, или они еще большие идиоты, чем кажутся. О господи! Иногда я боюсь, что тюрьма может меня немножко ожесточить! Послушайте, Энн, — вот уже идет Кэгс, — крепитесь, держите язык за зубами, оставайтесь здесь: вы должны выступить свидетелем — мне никто не поверит, ведь всем известно, что я красная, но вас они, может быть, выслушают, и вам, может быть, поверят! Может быть. Спокойной ночи, дорогая.
Нельзя сказать, будто Энн целыми днями только и делала, что наблюдала пытки и говорила о них. У нее было много работы. Она помогала миссис Битлик вести бухгалтерские книги. Этому она научилась в рочестерском народном доме и, во всяком случае, считала лучше Битлик, которая, складывая два раза подряд семь плюс семь плюс шесть, никак не могла получить одну и ту же сумму двадцать. Кроме того, Энн вела занятия на вечерних курсах поваров, официанток и белошвеек, а также обучала чтению, письму, арифметике и начаткам истории и географии женщин, тридцать процентов которых окончили не больше трех классов, а двадцать были совершенно неграмотны. Миссис Битлик ворчала, что «законодательное собрание штата зря только выбрасывает псу под хвост время и деньги, заставляя кого-то обучать наукам всех этих потаскушек. Куда лучше, если они будут работать в рубашечной мастерской, чтобы, выйдя на волю, они могли получить хорошее место, зарабатывать долларов двенадцать в неделю и стать порядочными». Но миссис Уиндлскейт, а также множество священнослужителей и редакторов газет утверждали, что заключенных необходимо в принудительном порядке заставить пройти курс четырехлетней школы, и члены законодательного собрания охотно прислушивались к мнению столь благонамеренных советчиков.
Энн следила за приготовлением пищи, то есть заставляла кухарок в какой-то степени соблюдать чистоту. Ее не шокировало их веселое презрение к грязи. Работая в народных домах, она усвоила ту истину, что чистоплотность — отнюдь не врожденный дар, а, напротив, подобно собственной яхте, одна из наиболее противоестественных и дорогостоящих форм роскоши.
Загнанная до полного изнеможения, до того, что мозг ее, казалось, покрывался пылью, проводя целый день в конторе, в классных комнатах и на кухне, она не имела возможности (и сама это понимала) наблюдать большую часть происходящего в тюрьме. У нее было такое чувство, словно она живет в одном из тех старинных, огромных, расположенных на морских утесах домов, столь излюбленных авторами английских детективных романов, где людей убивают в запертых изнутри комнатах, где с пустых чердаков доносятся крики, где на рассвете шелестят чьи-то крадущиеся шаги, в то время как героиня дрожит в своей постели и никак не может решить, нет ли в этих происшествиях какого-нибудь нарушения приличий.
Однажды в коридоре она наблюдала, как двое стражников тащили к подвальной лестнице рыдающую девушку, проститутку Глэдис Стаут. Час спустя она увидела, как Глэдис, шатаясь, поднималась по лестнице. Ее блуза была разорвана, а на плечах багровел кровоточащий рубец. Энн спросила надзирательницу мастерской мисс Пиби, в чем дело, но эта почтенная дама не знала ничего — ах, ровно ничего!
Энн все еще никак не удавалось увидеть подземелье, так называемую «дыру» — четыре совершенно темных, как склеп, камеры, откуда доносились безумные вопли.
Женщин, сидящих в закрытых камерах, в «одиночках», она видела постоянно. Камеры эти ничем не отличались от обычных, то есть были ничуть не хуже их, если не считать полной изоляции. Женщин, которые не справлялись со своей работой в мастерской, дерзко отвечали стражникам, разговаривали в столовой или по дороге из мастерской в камеры, запирали в одиночки на день, на неделю или на месяц и держали их там на хлебе и воде, лишив права разговаривать по вечерам, получать письма и книги. После такого исправления они, запуганные до полного идиотизма, становились вполне пригодными для возвращения в лоно общества.
Если сама она видит так мало, то что же, интересно, могут узнать посетители, которых раз в неделю водят по тюрьме, предоставляя им возможность испытать приятный трепет при виде преступников? В один из свободных дней Энн, сняв свою отвратительную форму, присоединилась к еженедельной экскурсии. До сих пор ей было неизвестно, в каком святилище она живет. Энн шла рядом с молодой женщиной, как две капли воды похожей на Глэдис Стаут, которая, хихикая, говорила: «Ой, посмотрите на этого типа с огромным подбородком! Бьюсь об заклад, что это убийца». («Этот тип», между прочим, был зубным техником, который украл немного золота, когда жена его заболела, а он потерял работу.) Благообразный и веселый стражник провел их через розарий в роскошный вестибюль административного здания и в великолепный кабинет начальника тюрьмы, в мужское отделение, в мужскую мастерскую комбинезонов, — она была вполне современной и почти чистой, а допотопный литейный цех стражник им не показывал; затем в мужскую библиотеку-красивую комнату, в которой находились сборники проповедей, романы Зейна Грея, Гаролда Белла Райта[130] и Темпл Бейли;[131] в величественную мозаичную часовню и на мужскую гимнастическую площадку с превосходными параллельными брусьями и станками для гребли, которыми заключенные могли пользоваться регулярно три часа в неделю, при условии, если они точно соблюдали все правила.
— Ну вот, — сказал стражник, проводив посетителей обратно к воротам, — мы не так уж плохо обращаемся с арестантами, верно?
— Еще бы! Да что там! Немало порядочных людей на воле были бы счастливы, если б могли жить в таких прекрасных условиях! — заявил баптист.
— А женское отделение вы нам разве не покажете? — поинтересовалась кемпбеллитка.
— Сейчас там как раз ремонт, поэтому мы не можем вам его показать, — ответил стражник. — Но оно ничуть не хуже: у женщин имеется гимнастический зал, прекрасная библиотека, большие классные комнаты, шикарная столовая. Словом, университет, да и только.
— Если хотите знать мое мнение, — заметил пресвитерианин, — то вы обращаетесь с преступниками даже слишком хорошо!
— Вполне возможно. Но мы проявляем твердость. Мы приучаем их к дисциплине. Никаких глупостей. Благодарю вас! — добабил стражник, когда приверженец епископальной церкви дал ему на чай.
Рубашечную мастерскую, расположенную в нижнем этаже, Энн удавалось посмотреть только во время очень кратких визитов. Начальница мастерской мисс Пиби всякий раз смотрела на нее зверем и разговаривала тоном проповедника. (Каждое воскресенье после обеда мисс Пиби преподавала закон божий небольшой, но старательной группе арестанток, в число которых входила Бэрди Уоллоп.) Но Энн упорно продолжала ходить в мастерскую.
Ей никогда еще не приходилось видеть места, в котором рабочие нисколько не гордились бы своим трудом, не испытывали от него ни малейшего удовлетворения и совершенно не общались друг с другом. Тюрьма внушала своим ученикам, что хоть путь преступления и опасен, он все же лучше, чем повседневный труд.
Механические швейные машины в мастерской безнадежно устарели. Иголки не были ничем закрыты, и женщины постоянно ранили себе руки. Длинная, содрогавшаяся от грохота комната освещалась только маленькими окошками под самым потолком и тусклыми электрическими лампочками. Вентиляция отсутствовала. Женщины часто падали в обморок возле машин, и их приводили в чувство холодной водой и руганью. Разговаривать, кроме как по делу с начальницей, было строжайше запрещено. Мисс Пиби сидела на возвышении, постукивая гибкой тростью. Трость часто пускалась в ход, чтобы наставить на путь истинный негритянку Эглантину Инч, которая любила петь. Эглантина иногда шевелила губами, тихонько напевая под гул машин, и в этих случаях мисс Пиби, уверенная, что она разговаривает со своей соседкой, спускалась с возвышения и с воспитательной целью била ее по рукам. Но Эглантине везло: ее редко сажали в одиночку, ибо она работала быстро и, несмотря на астму, изготовляла много рубашек для подрядчиков.
Но Джозефина Филсон, убившая своего незаконнорожденного младенца, вечно попадала в беду. Она была медлительна, взгляд у нее был рассеянный, и она никак не могла проникнуться гордостью, что шьет полосатые ситцевые рубашки, а, как говаривала мисс Пиби, разболтанность с ее стороны была совершенно непростительна: ведь Филсон в свое время работала учительницей и имела возможность стать человеком.
Энн пришла в мастерскую перед самым концом рабочего дня. Машины разом остановились, и ей показалось, что внезапно наступившая тишина с треском ударила ее по лицу. Женщины гуськом направились к выходу. Тех, кто не выполнил урока, задержали в мастерской для внушения. Вызвали стражника с налитой свинцом дубинкой. Мисс Пиби, размахивая своей тростью, кричала на Джозефину Филсон:
— Ты уже второй день отстаешь! Как тебе не стыдно! В одиночку!
— Ах, пожалуйста, не надо, мисс Пиби! — взмолилась мисс Филсон. — Я так старалась, но у меня болела голова. Я завтра все сделаю, честное слово, сделаю! Не отправляйте меня в одиночку! Там нельзя читать, а я как раз дошла до середины такой замечательной книжки про лорда…
— В одиночку ее! — завопила мисс Пиби.
Синяя туша, зевая, приблизилась. Мисс Филсон взвизгнула и вцепилась высохшими пальцами в швейную машину. Стражник схватил ее за плечо и потащил к выходу, а мисс Пиби повернулась к Энн и затараторила:
— Подумать только! Воображает, что будет целый день бездельничать, а потом еще читать! Какова!
В этот вечер Энн получила у капитана Уолдо разрешение посетить мисс Филсон в ее одиночке.
Одиночка ничем не отличалась от камеры, где обычно жила мисс Филсон, не считая того, что здесь она была лишена всякой пищи, кроме хлеба и воды, а также всех сокровищ, помогавших ей коротать пожизненное заключение: домашних туфель, открытки с видом Пирлсберга, куска красной ленты и похищенной из рубашечной мастерской тряпки для вытирания пыли.
— Простите, если я вам нагрубила, — сказала Джозефина Филсон. — Я думала, вы такая же, как остальные надзирательницы, мисс Виккерс. Они приходят либо для того, чтобы ругать за невыполненное задание, а я сегодня как раз его выполнила, только бедняжка Эглантина Инч стащила у меня несколько рубашек, но не могу же я на нее жаловаться, ведь бедняжка совсем сумасшедшая. Или они начинают читать проповедь: ты была грешницей и теперь должна раскаяться.
Я всегда старалась быть доброй, богобоязненной христианкой. Но когда я попала сюда и увидела мисс Пиби, и миссис Битлик, и доктора Сленка — они все считают себя добрыми христианами и преподают в воскресной школе, — я решила, что лучше быть такой, как самая скверная из здешних женщин, например, как Китти Коньяк, которая торгует кокаином, чем такой, как они. И теперь я не верю, что проповедники так уж мудры. Они никогда не валялись по девять дней в темной камере на мокром цементном полу… Я тогда молилась богу о спасении. Но он мне не ответил. Я думаю, бог похож на родственников: когда вы в нем нуждаетесь, он вас выгоняет, чтобы ему не было за вас стыдно.