Только в полночь, лежа без сна в постели (увы, в одиночестве) и представляя себе лимонного цвета виллу над серебристым песчаным пляжем, где они жили бы вдвоем, она сообразила, что, строя планы, они даже не вспомнили, что на свете существует человек по имени Рассел Сполдинг.
— Что бог разлучил с самого начала, того человек да не сочетает, будь он даже священник, — благочестиво вздохнула она.
И прошла еще неделя, прежде чем она, протестантка до мозга костей, осознала, как мучителен был для Барни, гордившегося знакомством с епископами и кардиналами, весь этот разговор о разводе, о вторичной женитьбе. Вряд ли она могла полностью оценить всю значительность его жертвы: ведь он бросал к ее догам священные покровы собственной души.
Она сообщила доктору Уормсер, что ждет ребенка.
Они сидели друг против друга перед камином, в той же самой квартире, точь-в-точь как тринадцать лет назад, когда Мальвина узнала про Лафайета Резника. Но нынешняя Энн Виккерс ничем не напоминала растерянную молодую женщину из народного дома, которую беременность застала врасплох. Теперь она светилась радостной, почти бесшабашной уверенностью, так что м альвине не понадобился ее участливо-ласковый тон.
— Как, опять? Боже мой, Энн, это превращается в привычку! Кто же отец на сей раз? Рассел или судья Долфин? Или, может быть, ты попала в дурную компанию?
— Я тебе ни слова не говорила про судью Долфина!
— Ни слова? Ну-ну! Зато я один раз видела, как ты на него смотришь. Деточка, ты смотрела на него не-прилично. Представляешь, если в церкви Джона Д. Рокфеллера вдруг запеть «Тристана и Изольду»?
— Ну, если уж на то пошло… К чему обманывать домашнего врача!
— Действительно не к чему. Впрочем, правду ему тоже говорить не обязательно. Ведь домашний врач, согласно общепринятому представлению, обладает такой врожденной тупостью, что верит, будто последствия пятидневной попойки-всего только «легкий приступ гастрита, доктор!» Значит, своего второго младенца ты собираешься рожать? Я бы…
— Рожать? И ты еще спрашиваешь! Я на седьмом небе от радости. Только прошу тебя запомнить раз навсегда: никакой это не «второй младенец». Это все та же Прайд, которой тогда не дали родиться. Теперь она дает нам возможность загладить свою вину.
— Вот как?! Интересное открытие! Не написать ли мне об этом сообщение в «Джорнэл оф америкен медикал ассошиейшн» или в «Крисчен сайенс монитор»?[200] Ну-ну, не обижайся! Ты похожа на маленькую девочку, которой попало ни за что ни про что, как раз когда она старалась хорошо себя вести! Вот-вот слезы закапают! Поверь, я рада не меньше тебя и держу пари, что Барни тоже. Как он к этому отнесся?
— Говорит, что у него нет слов.
— Посмел бы он сказать что-нибудь другое! Хорошо, хорошо, постараюсь обойтись без мужененавистничества. Твоего Барни я с удовольствием захороводила бы сама, хотя и в мое время — это было довольно давно — интересных мужчин находилось немало. Но я все болтаю, а у тебя явно есть какая-то нерешенная проблема. (Я ведь прихожусь твоей дочке почти бабушкой-ее по — прежнему зовут Прайд?)
— (Что за вопрос!) Да, проблема действительно есть. Должна ли я сказать Расселу, что ребенок не от него?
— Неужели он и так не догадается? Разве он может быть его отцом?
— Видишь ли, отдаленное подобие такой возможности существует. А при его неподражаемом самомнении ему и в голову не придет, что отец не он.
— В таком случае не нужно говорить.
— Почему не нужно?
— Почему? Господи боже мой! Скажи на милость, кто от этого выиграет? С твоей стороны это чистейшее проявление эгоизма, который ты принимаешь за высокое чувство чести. Что даст тебе такое признание? А ребенку? Так ли уж полезно Барни нажить смертельного врага? А Расселу узнать, что все это время он был добряком-рогоносцем? И, главное, так ли уж полезно будет Прайд в один прекрасный день услышать то, в чем ты собираешься исповедаться сейчас? Милая моя, «почему не нужно говорить» — это не тот вопрос. Вопрос стоит только так: «зачем говорить?»
— А затем, что Рассел все равно узнает и еще больше разозлится или расстроится. Я не умею лгать убедительно. Если бы я умела! И вообще обманывать его как-то нечестно: как будто выманиваешь конфетку у ребенка. Вот тебе или Барни я, пожалуй, могла бы солгать и не выдать себя. Но, может быть, ты и права. Я подумаю.
И, выйдя от доктора Уормсер, она из аптеки на углу позвонила Расселу. Было только десять часов.
— Да, да, приезжай, пожалуйста, приезжай! — обрадовался он.
Он встретил ее в холле и затараторил:
— Послушай, дорогая, у меня собрались кой-какие друзья: Таунсенд Бек, доктор Мартин, Джулия Кейси и парочка страшно важных владельцев отелей. Таунсенд — ты же его знаешь, считает себя непревзойденным остряком, черт бы его побрал! — пристал ко мне как смола: почему тебя нет, и где ты вообще живешь, и так далее. Я им сказал, что ты на днях вернешься, поскольку я теперь обосновался в Нью-Йорке. А тут так удачно! — ты как раз позвонила! Ты решила вернуться? Насовсем?
— Возможно. Там видно будет.
(«Рассел, конечно, будет для Прайд заботливым отцом. Он любит детей. Он с удовольствием станет катать малышей на себе, изображать медведя, играть в лошадки… Их не будет раздражать его инфантильная манера, его наивные нравоучения… Он будет читать им книжки. Даже менять пеленки. Он не будет являться домой пьяный. Не будет хмуриться, как Барни… Барни! Как мне тоскливо без него! А ведь мы только сегодня утром виделись…»)
Все эти мысли пронеслись у нее в голове, пока она вслед за Расселом шла в комнату, снимая на ходу накидку.
— Уважаемые да-а-а-мы и господа-а-а! Мне особенно приятно представить вам сегодня редкий и знаменитый экземпляр высшего млекопитающего — мою жену — и объявить, что доктор Энн Виккерс-Сполдинг…
(«Господи! Ведь по закону я, наверное, и правда миссис Сполдинг!»)
— …пришла к тому же выводу, что и ваш покорный слуга, председатель сегодняшнего собрания, относительно поставленного ими совместного эксперимента, а именно: метод раздельного проживания супругов, как бы ни был каждый из них загружен собственной работой, не дает абсо-вер-лютно никаких положительных результатов, а посему, принимая во внимание все вышесказанное, упомянутая доктор Сполдинг и ее благоверный порешили отныне снова объединить свои силы!
Бурные аплодисменты гостей, живописно расположившихся в креслах, на диванах, у рояля.
Рассел был преисполнен бодрой самоуверенности. Успехи на коммерческом поприще окончательно убедили его в том, что в обществе он неотразим, и теперь, с еще большим апломбом, чем раньше, когда ему приходилось решать вопрос о бесплатной выдаче дров и талончиков в муниципальный ночлежный дом, он разглагольствовал о тайнах управления дешевыми гостиницами: о иене хлопчатобумажной материи для постельного белья (за десять тысяч ярдов), об огромной роли желатина в приготовлении сладких блюд, о том, как оградить вестибюли гостиниц от вечно околачивающихся там бродяг (то же применительно к туалетам), об использовании щитовой рекламы: а) вблизи вокзалов; б) на шоссе, популярных среди туристов средней категории. Он демонстрировал образованность, достойную археолога или остеопата, и когда гости стали расходиться, один из «страшно важных владельцев отеля» отвел Энн в сторону и сообщил ей:
— Рассел вносит в наше дело массу свежих идей, можете мне поверить. Даже при том, что вы сами занимаете такой важный пост, вам должно быть чертовски приятно, что у вашего супруга такое богатое творческое воображение!
Он продолжал источать самоуверенность, даже когда они остались одни, не подозревая, что попал в засаду и обезоружен…
— Присядем, детка, на тахту, поговорим начистоту. Вот так-так! Я заговорил стихами! Ну, шутки в сторону, слушай внимательно. Я многое успел передумать. Я понял, в чем моя ошибка. Я почему-то не использовал в частной жизни те административные принципы, которые — да будет мне позволено со всей скромностью заявить — я небезуспешно применял и на поприще благотворительности и в новой сфере моей деятельности. Я предпочитал тебя уговаривать-даже в тех случаях, когда был абсолютно уверен в своей правоте, вместо того чтобы твердо настоять на своем. Разумеется, женщина с характером может только презирать мужчину, который слишком уж уступчив. Коммерческая деятельность меня очень многому научила: взамен голого теоретизирования я столкнулся с реальностью. (А ты еще накинулась на меня, когда я решил переменить профессию! Да это самый умный поступок в моей жизни!) Ну так вот… Подведем черту под всеми этими дипломатическими переговорами, отбросим всевозможные «если», «однако» и «между тем» и примем единственно возможное деловое решение, а именно: жить вместе, как и полагается нормальной супружеской паре, и точка! А если ты не можешь совмещать работу и домашнее хозяйство, — пошли подальше свою проклятую работу! Теперь я могу себе это позволить, невзирая на депрессию. Ты станешь другим человеком. Будешь сидеть дома, наслаждаться покоем, и все предстанет перед тобой в правильном свете. Ну вот! По рукам, и не будем больше к этому возвращаться — договорились?
— Боюсь, Рассел, нам надо и еще кое-что обсудить.
Она кинула шляпу на кушетку, пересела в глубокое кресло, закурила папиросу. Уж если терпеть пытку, так по крайней мере с удобствами! Он смотрел на нее, расплываясь в улыбке, — еще немного, и его своенравная маленькая возлюбленная, которая втайне все-таки обожает его, окончательно признает себя побежденной.
— Рассел, есть причины, по которым, может быть, мне следовало бы вернуться к тебе и делить с тобой стол и постель…
— Фи! Что за обороты! Будь романтичнее, Энн.
— …но наш уговор должен базироваться на той самой реальности, о которой ты говоришь. Рассел, у меня будет ребенок.
— Что?! — По-видимому, он вспомнил ту ночь, которую случайно провел у нее немногим более двух месяцев назад, и просиял. — Но это же великолепно! Любовь моя, я вне себя от радости! Я же всегда хотел ребенка, больше всего на свете!
В два прыжка он очутился рядом, распростерся у ее ног и покрыл ее руки страстными и мокрыми поцелуями.
— Ребенок! Играть с ним, смотреть, как он растет, учить его… Может быть, наш ребенок сумеет избежать ошибок, которые совершали его родители! Моя работа наконец приобретет какой-то смысл! Я пошлю его учиться в Прннстон! Будет, конечно, мальчик! А мне-то и в голову не приходило, что ты согласишься иметь детей!
— Рассел! Все не так просто. Может быть, я это тебе зря говорю, но ребенок не твой.
— То есть как? А чей же?
— Ну, прежде всего мой.
— Кто этот человек?.. Постой, сколько месяцев?
— Два с небольшим.
— В таком случае… Погоди-ка. В таком случае это может быть мой ребенок!
— Да, это возможно. Но маловероятно. Слушай меня внимательно, Рассел. Я не намерена подвергаться допросу или запугиванию и не намерена изображать публику на представлении трагедии из твоей жизни. Ребенок мой и только мой. Я не имею ни малейшего права что бы то ни было от тебя требовать. Ты можешь выгнать меня на мороз, — правда, это будет немного смешно: на дворе июнь, у меня есть деньги на такси и собственная, вполне приличная квартира. Я неисправима! Ребенок у меня будет, и я этому очень рада. И будет, кстати, не мальчик, а девочка. Но у нее должна быть семья. Из тебя, как мне кажется, выйдет хороший отец. А девочке отец особенно необходим. Хотя она прежде всего моя и только моя. Я не предъявляю к тебе никаких претензий, у тебя нет по отношению ко мне ни малейших обязательств. Но ты утверждаешь, что хочешь, чтобы я вернулась, и хочешь ребенка. Решай: принимаешь ты меня вместе с этим ребенком, с моим ребенком (и это, пожалуй, все, что тебе предстоит узнать о его происхождении), или нет?
— Боже правый, да не говори ты хоть сейчас как чопорная старая дева, которая отчитывает мальчика-посыльного!
— Пожалуй, я действительно выразилась несколько высокопарно… Что делать, нелегко говорить об этом небрежным тоном. Не каждый день случается такое положение!
Оба рассмеялись. Атмосфера разрядилась. Но он сразу же снова принял серьезный вид.
— Энни, не стану притворяться, будто меня все это не огорчило. Я так надеялся, что ты захочешь ребенка от меня — когда-нибудь, со временем. И ведь вначале ты меня любила. А потом — не знаю, что я такое сделал; дорогая моя, я до конца не мог ничего понять: ты вдруг ко мне так охладела, я так надоедал тебе, так раздражал! Дорогая, как я страдал! Во-первых, из-за тебя. Во-вторых, из-за того, что я всегда до умопомрачения хотел маленького… Я вырезал из женских журналов фотографии малышей и прятал их в столе…
Всегда представлял себе, как я под вечер прихожу домой, а мне навстречу по бетонной дорожке топает такой трогательный карапузик, и я беру его на руки и поднимаю высоко-высоко, а он визжит от восторга и лепечет: «Па-па…»
Он обливался потом, обнажая перед ней свою наболевшую душу.
И она вернулась к нему, чтобы у Прайд был отец, после того как две недели почти целиком провела с Барни — угрюмым и необычно молчаливым.
ГЛАВА XLI
Переносить беременность в сорок лет Энн было нелегко. И все же гораздо легче, чем считали ее заботливые друзья. Они с таким удовольствием, с таким самоотверженным упоением давали ей советы, ахали и охали, без конца выясняли, что именно она намерена делать, и упрашивали ее не делать этого!
Рассел настаивал, чтобы она ложилась спать ровно в девять часов. В результате она неизменно просыпалась в четыре часа утра и до восьми ворочалась в постели, а кроме того, всегда была рядом, представляя собой удобный объект для его любовных поползновений. Пэт Брэмбл-Помрой звала Энн пожить в Нью-Рошелле; таким образом она сменила бы один вид усталости — от городского шума — на другой, от ежедневных поездок по железной дороге в Нью-Йорк и обратно. Джулия Кейси (из ИНОБЛа) рекомендовала вегетарианский стол и солнечные ванны. А миссис Кист, заместительница Энн, произнесла целую проникновенную речь:
— Ах, боже мой, мы все так рады, что у нас родится маленький! Весь персонал Стайвесантской исправительной тюрьмы считает, что это будет наш общий ребеночек! Но если позволите — один дружеский совет: почему бы вам не взять отпуск месяца на четыре и не посвятить себя целиком этому священному долгу?
И Энн, отвечая любезным тоном:-Большое спасибо, миссис Кист, но как я могу взвалить на вас лишние обязанности? — про себя бушевала: «Вот-вот, уйти в отпуск, чтобы ты тем временем успела выполнить свой священный долг — подкопаться под меня и выжить меня с этого места!»
Не приходили в ажиотаж только два человека: доктор Уормсер и Барни Долфин.
Энн уговорила Мальвину быть ее акушеркой.
— Все эти толстокожие акушеры, — повторяла она, вспоминая свои наблюдения в народном доме, — утверждают, что беременность — «естественный процесс», и делают из этого удивительный вывод, что от утренней тошноты не тошнит, а схватки не причиняют боли. Сейчас я не нуждаюсь в сочувственном сюсюканье. Мне не надо, чтобы со мной нянчились. Я хочу, чтобы со мной обращались так, как я заслуживаю по должности. Но когда придет время, я хочу получить полную дозу сочувствия: тогда другое дело!
Барни не тратил лишних слов, не выводил ее из себя, спрашивая по пятнадцать раз на дню: «А как ты теперь себя чувствуешь?» Он просто обнимал ее и прижимал к своему широкому плечу, где и было ее законное место.
Прожив с Расселом около двух недель, она поняла, что поступила как последняя идиотка, и не исключено, что собственная глупость ее доконает. Она сама соорудила себе ловушку, и, повторяя, что поступает так из деловых соображений, во имя будущего благополучия Прайд, бросилась в нее очертя голову и услышала, как защелкнулась дверца. Теперь она точно так же была лишена свободы, как любая из ее арестанток, — даже в большей степени: в тюрьме по крайней мере они хоть в своих камерах были свободны от назойливых глаз.
К концу этих двух недель Рассел представлялся ей подушкой, прижатой к лицу, диетой, состоящей из одних кремовых пирожных, клубничного мороженого и содовой воды, неиссякаемым источником историй на сон грядущий, пастушьим рожком, который без устали выводит «Дикую розу Ирландии», горячей ванной, надушенной нарциссом, в которую ее положили, связав шелковыми веревками…
Все это время он был так дьявольски предупредителен, так хотел, чтобы она признала, как дьявольски он предупредителен, вел себя так дьявольски кротко и всепрощающе — проклятье, ну просто не обойтись без «дьяволов»!
Он обращался с ней, как с ребенком, которого уличили в воровстве или каком-нибудь гадком поступке и которого любящие родители хотят лаской вернуть на путь истины.
Рассел блаженствовал. В первый год Великой Депрессии,[201] когда десятки тысяч служащих оказывались выброшенными на улицу, когда всем урезывали жалованье, годовой оклад Рассела увеличился с двенадцати до пятнадцати тысяч. В нем открылся неведомый прежде талант по части мясного бульона, общих душевых, способов борьбы с кражей гостиничных полотенец, экономии электричества с помощью использования лампочек в минимальное количество свечей — и прочих ярких метафор и эпитетов, без которых немыслимо искусство управления дешевыми отелями. А в этом году люди, которые раньше платили за комнату три доллара в сутки, искали номер за доллар, и разве плохо, что выгоду из этого извлекал именно Рассел Сполдинг, не просто делец-коммерсант, а инженер-промышленник во всеоружии передовых идеалов!
Он успешно продвигался к цели: пятнадцать тысяч годовых — уже немаловажный этап; теперь его больше не подавляли ни громкие звания жены, ни ее ораторская популярность. Дня не проходило, чтобы его самого не приглашали выступить — во всяческих клубах, на съездах работников обувной и кожевенной промышленности, на ежегодном банкете Ассоциации поставщиков провизии и рестораторов. А когда он станет миллионером, он облагодетельствует стипендией какой-нибудь колледж и уж не удовольствуется каким-то куцым ярлычком доктора права — он получит и степень доктора филологических наук, и доктора церковного права, а возможно, и доктора богословия.