— Еще рюмочку, Энни.
— Нет, спасибо. Наверное, чтобы по-настоящему оценить вкус вина, к нему надо привыкнуть.
— Бросьте! Зачем тогда я тащил его в такую даль? Конечно, к нему надо привыкнуть. Впрочем, как хотите. Мне больше останется.
Энн была благодарна ему за то, что он не настаивал. Неожиданно прохладное вино приятно согрело ее. Она налила себе еще полрюмки. Как ни странно, у Харджиса хватило такта промолчать. Вместе с теплом по всему телу Энн разлилось чувство блаженства, а застывшая в тишине снежная долина и неторопливый рассказ Харджиса об увитых виноградом беседках над Рейном еще больше усиливали очарование.
Кончив завтрак, они продолжали сидеть на скамейке у стола, против открытой двери. Харджис молча протянул ей папиросу. Энн уже раз десять в жизни пробовала закурить, и каждый раз это не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Так было и теперь, но папироса, легкое вино, далекие холмы, уединенная хижина, залитые солнцем рейнские виноградники — все это казалось какой-то волшебной сказкой, и в довершение всего после осточертевшего в колледже девичьего трепыхания и щебета рядом с ней находился мужчина.
Когда Харджис обнял ее и притянул к себе, Энн не испугалась, а скорее обрадовалась и уютно прижалась щекой к теплому зеленому рукаву. Но когда он поцеловал ее в щеку, а потом коснулся ее груди, она ужасно рассердилась. ^.
Она была неопытна, но танцы и катание на санях многому ее научили. «О господи, неужели все мужчины прибегают к этим старательно-небрежным приемам? Неужели все делают одно и то же? И еще воображают, что вы тут же должны пасть от изумления? 1 очно так же, как все кошки совершенно одинаково ловят мышей, причем каждая думает, будто она единственная умная кошка, которой в первый раз на свете удалось найти мышь. Сейчас этот болван опустит руку и начнет гладить мне колено».
Именно так он и поступил.
Энн в бешенстве выпрямилась. Показав, что он не более как очередная модель Форда, он тем самым низводил и ее до уровня какого-то механизма, который можно отрегулировать, как карбюратор, или купить, как галлон бензина. Она отбросила руку, ласкавшую ее колено.
— Пожалуйста, перестаньте!
— Но почему, Энн? Почему, милая Энни? Неужели вы хотите все испортить? Своими гадкими подозрениями вы сразу все испортили, а ведь нам было так хорошо вдвоем, вдали от колледжа…
— Гадкими подозрениями! — еще больше возмутилась Энн. — Мне все равно, что вы пытаетесь меня соблазнить. (Только у вас ничего не получится!) Но в ваши годы просто смешно разыгрывать обиженного мальчика!
— Я вовсе не пытался вас соблазнять!
— Ах вот как?
— Меня тошнит от всех вас, несчастные монахини, тошнит от ваших книжонок, от ваших жалких комитетов и невинных песенок! Десятилетние девчонки! Бледная немочь! Вы будете прятаться от жизни до тех пор, пока вас благополучно не выдадут замуж за страховых агентов, после чего вы поселитесь в модных бунгало со стеклянными дверьми! А ведь вы могли бы жить, могли бы увидеть весь мир — лиловую Грецию, золотую Италию, туманную Англию…
— Я только не понимаю, какая связь между совращением и поездкой в лиловую Грецию и туманную Англию. Или это новый способ оплаты туристских путешествий?
— Самая прямая связь! Женщинам, которые ничего не боятся, женщинам, которые живут богатой эмоциональной жизнью, претит мещанское существование. Они видят мир — не просто осматривают его как туристы, а познают его и живут там, где им заблагорассудится. Они сами распоряжаются своей судьбой. Вы хихикаете и пытаетесь острить, когда я приношу вам в дар всю мудрость и обаяние Европы и еще в придачу к ним те качества, которых лишен европеец, но которыми в избытке обладает американец, — верность, преданность доброту и… Дура!
К величайшему изумлению Энн, Харджис схватил ее за плечи и так крепко поцеловал, что она чуть не задохнулась. Презрение к нему, логические рассуждения, возвышенные принципы — все было забыто. У нее задрожали губы.
— Пожалуйста, не надо! — взмолилась она.
— Неужели вам не хочется быть настоящей женщиной, а не просто ученым граммофоном? Неужели вам не хочется чувствовать, ощущать жар в груди, неужели вам не хочется познать восторг, а не оставаться робкой девочкой в фартучке?
— Конечно, хочется, но только… только я еще не готова…
— Вы шокированы, словно ученица воскресной школы!
— Ничуть я не шокирована! Господи, теперь ведь совсем другие времена! Теперь не 1890 год! Я изучала биологию. Но нельзя же легкомысленно относиться к таким вещам! Я бы завела себе любовника, если б он был мне нужен… если б мне был нужен один какой-то определенный человек!
— Никого бы вы не завели! Вы просто боитесь! — Он снова, грубо и яростно впился в ее губы. На мгновение у Энн потемнело в глазах, и она затрепетала, словно пересохшее устье реки, в которое бурлящим потоком хлынули воды прилива. Но Глен переборщил, и ее снова охватило холодное чувство опустошенности. Он слишком правдоподобно разыгрывал страсть, и оттого страсть утратила всякое правдоподобие.
— Говорят вам, перестаньте!
Он выпустил ее из объятий, но все еще не сводил с нее полного надежды взгляда, словно маленький мальчик, уверенный, что обязательно пойдет в цирк.
— В вас нет ни капли страсти, — сказал он.
— Нет, есть! Если хотите знать, я даже начала дрожать от волнения, но тут вам вздумалось разыгрывать пещерного человека. Фи, доктор Харджис!
— Ни капли страсти! Чернила вместо крови. Вы биологический урод, вы и все здешние девицы. Вбили себе в голову, что честно, на равной ноге встретиться с мужчиной ниже вашего достоинства. Биологический урод — вот что такое благовоспитанная американка! Ни грана чудесной, здоровой страсти!
— А не приходило ли вам в голову, что я могла бы страстно полюбить, но только не вас, а кого-нибудь другого? Что вы вовсе не герой и не соблазнитель, как вы изволите воображать! Когда-то я была влюблена в сына сапожника, который служил в бакалейной лавке. Вот это был настоящий мужчина! А вы… вы только притворяетесь соблазнителем да еще превращаете свой курс истории в серию дешевых острот. Да я скорее позволю соблазнить себя дворнику из Энтони — холл!
Он сунул кофейник в рюкзак, резким движением закинул рюкзак за плечо и, не оглядываясь, быстро зашагал вниз по лесной тропе.
Энн хотелось окликнуть его. Ей не хотелось, чтобы ее соблазняли — во всяком случае, сейчас, но ведь это ее ближайший друг, и даже в худшем своем виде он сердечнее и преданнее, чем любая из ее знакомых девушек…
— Глен! — тихонько позвала она, но было уже поздно. Он скрылся из виду.
И тогда ей стало жаль трогательного мальчика, — он так гордился своим завтраком, своим европейским рюкзаком, медным кофейником и вином, которое было ему не по средствам.
— Быть может, он прав. Быть может, я просто внушила себе, что я очень добродетельна, — сказала высоконравственная молодая особа, не поддавшаяся коварному соблазнителю.
А потом долина погрузилась в холодный серый туман, и чувство тоски и одиночества помешало ей понять, что же она думает на самом деле.
ГЛАВА IX
Энн никогда не ощущала своего тела. Оно было для нее отнюдь не близким другом, а просто хорошим знакомым. Энн знала его блаженно усталым после баскетбола или далекой прогулки, расслабленным и сонным под ватным одеялом, знала, как оно наслаждается горячими кукурузными лепешками с холодным молоком или унижает ее достоинство рвотой. Обычно тело безотказно служило ей, не высказывая никаких желаний. Теперь оно было объято одним неотступным страстным желанием.
Ласки Харджиса пробудили ее тело, и оно властно предъявило свои права. Разозлившись больше обыкновенного на Юлу с ее пожеланием спокойной ночи, липким, как мед, и скользким, как кольдкрем, Энн тщетно пыталась уснуть, и в ее смятенном воображении мелькали соблазнительные картины. Она видела серые глаза Глена Харджиса, смутившие ее безмятежный покой, видела его сильные руки, крепко сжатые в кулак; его грудь — не упругую, как у женщины, а твердую, как дубовый бочонок; его кожу — не мягкую, словно тальк, а слегка шероховатую, словно березовая кора. Широко раскрыв глаза и подсунув руки под подушку, Энн лежала на своей железной кровати, мечтая, чтобы он пришел.
Снова и снова твердила она про себя волшебную сказку без слов: Юла вдруг каким-то таинственным образом исчезает, а она просыпается и видит, как в комнату входит Глен. Он не просит прощения и не разыгрывает пещерного человека; он садится на краешек кровати и шепчет: «Все это пустяки. Мы нужны друг другу — мы оба так одиноки и так истомились».
Будь доктор Харджис умнее, он понял бы, что в течение месяца после пикника на горе Абора Энн была в его власти. Однако если он и догадывался, то ничем этого не выдал.
Будь доктор Харджис умнее, он понял бы, что в течение месяца после пикника на горе Абора Энн была в его власти. Однако если он и догадывался, то ничем этого не выдал.
Энн теперь не заходила к нему в кабинет, не разговаривала с ним после лекций и не ходила с ним гулять. На лекциях он изводил ее такими неправдоподобно глупыми мальчишескими придирками, что это стало притчей во языцех. Он всячески высмеивал ее стремление ответить на каждый вопрос: «Прошу внимания, барышни. Мисс Виккерс сейчас поделится с нами причиной своего волнения. Правда, я не уверен, что вдохновенная интуиция — наилучший метод установления исторической истины, но, быть может, я ошибаюсь». Он издевался над ее пристрастием к причастным оборотам — она мрачно следила за тем, чтобы в ее сочинениях больше не к чему было придраться, и нарочно вставляла побольше причастных оборотов, хотя давно уже поняла, что это портит стиль.
Только когда страсть ее окончательно угасла и она вновь обрела здоровый детский сон, Энн перестала удивляться тому, что Харджис способен так мелко мстить. Человек, постоянно поступающий вразрез со своим характером, вызывает удивление, но еще большее удивление вызывает тот, кто верен себе всегда и во всем, не допуская ни единой естественной человеческой непоследовательности. Энн считала Харджиса человеком слабым, но незаурядным. Ей пришлось убедиться, что упрямая злоба и неблагородство придают ему силу мстящей за оскорбление женщины.
Однажды Энн откровенно на него рассердилась. Харджис с пренебрежением заявил, что средневековым крепостным жилось лучше, чем «свободным» рабочим наших дней, и тут она поняла то, чего не заметила на первой его лейции: Харджис вовсе не возмущался тяжелым положением рабочих, а презирал их, как кретинов, обреченных на рабство самою природой.
— Вы хотите сказать, доктор Харджис, что мы ничуть не продвинулись вперед по пути разума и прогресса? Что борьба рабочих и таких глашатаев свободы, как Вольф Тоун,[56] Кромвель, Вашингтон, Дебс[57] и Маркс, была всего лишь фарсом? — возмущалась Энн, между тем как ее сокурсницы радостно следили за ссорой этой, по всем данным, влюбленной парочки.
— О, разумеется, уважаемая мисс Виккерс, разумеется, мы продвинулись вперед, если считать, что президент Тафт гораздо значительнее, чем королева Елизавета, Хоуард Чендлер Кристи[58] гораздо значительнее, чем Леонардо да Винчи, а Уильям Дженнингс Брайан[59] — философ более глубокий, чем Маккиавелли. De gustibus.[60]
Я никогда не стал бы спорить о мнениях. В моем распоряжении одни только скромные факты!
Некоторые университетские преподаватели в свое время очень любили жонглировать отвратительными изреченьицами вроде de gustibus. Возможно, кое-кто из этого племени еще уцелел.
К весне Энн совершенно успокоилась и, выйдя из аудитории, тут же забывала о существовании Харджиса. На выпускном курсе она не слушала его лекций и встречалась с ним только на факультетских чаепитиях. Страсть ее нашла выход в бурной деятельности несколько расплывчатого социального характера.
Поскольку Энн вынырнула из религиозного водоворота, не ходила в ХАМЖ и в Общество студентов-добровольцев, не посещала курсовых молитвенных собраний, не помогала украшать часовню, ее открытая, жадная к жизни душа, душа, исполненная неукротимой энергии Теодора Рузвельта, страстно жаждала новых дел. Со всеми своими иллюзиями, с пылким вдохновением жрицы, с пристрастием к привычному церемониалу, с твердой уверенностью, что она способна пестовать и переделывать мир, — словом, со всем тем, что было свойственно ее вере, Энн очертя голову устремилась в очередной крестовый поход.
Она обратила свой взор на Социалистическое общество, которое влачило весьма жалкое существование, и с места в карьер увеличила число его членов вдвое. Общество торжественно преподнесло библиотеке портрет Юджина Дебса, но президент колледжа, хитрая, ловкая и циничная старуха, свела на нет этот дерзкий вызов, приказав принять портрет и повесить его в заднем коридоре библиотеки, куда никто никогда не заходил. (После того, как Энн кончила колледж, в эту раму вставили портрет преподобной Мэри Уилкерби, насаждавшей христианство среди индейцев племени плоскоголовых.)
Кроме того, Энн вторглась в Дискуссионное общество и на последнем курсе начала изучать ораторское искусство.
Религиозное отступничество Энн и слухи об ее дружбе с доктором Харджисом привели к тому, что все высоконравственные молодые девицы, кроме членов Социалистического клуба, стали смотреть на нее довольно косо.
И хотя прежде все были уверены, что на последний, наиболее сентиментальный период их совместного учения Энн изберут старостой курса, теперь никто даже не выдвинул ее кандидатуры. В Дискуссионном обществе ее встретили тоже не слишком любезно, и она немного струсила. Энн, общепризнанный вожак курса, струсила, совсем как та маленькая девочка, которая таращила глаза на японские фонарики в день рождения Милдред Эванс.
Однако на последнем курсе Энн стала звездой дискуссионной команды. Она всегда была серьезным оратором, всегда была убеждена, что ей есть о чем поведать миру, всегда была достаточно наивной, чтобы черпать радость и вдохновение в аплодисментах. А теперь несколько уроков ораторского искусства приучили ее стоять более спокойно и прямо, чем прежде, и добавили к ее экспансивности несколько идиотских жестов — профессиональный прием, который без всякой видимой причины (если только не предположить, что жесты эти по прямой линии восходят к настоящему древнему шаманству) вызывал у слушателей такую же бурную реакцию, как сода, брошенная в стакан воды.
Эти театральные эффекты, а также несомненный ум сделали Энн блестящей полемисткой, и она была назначена руководительницей команды, которая отправилась на подвиг ратный далеко на север, дабы вступить в дискуссию со знаменитой и непобедимой командой «Христианского Женского Колледжа Южного Нью-Гемпшира» на тему «Церковь важнее школы». Энн, которая ни во что подобное не верила, должна была выступать в защиту этого тезиса. Это был настоящий пиратский рейд! Энн и еще две чудесных девушки, одни, без всякого надзора! Восторженная толпа провожающих — двенадцать студенток с цветами, с двухфунтовой коробкой дорогих конфет и с журналом «Лайф». В поезде незнакомые мужчины не сводили с них глаз, явно напрашиваясь на знакомство, так что все трое чуть не умерли со смеху. А с какой серьезностью обсуждался план будущей атаки! Новые города, холодный воздух гор, нетерпеливое ожидание приезда и еще более многочисленная и восторженная толпа встречающих — шестнадцать чудесных студенток ХЖКЮНГ! Две роскошные комнаты с ванной в клубе колледжа! И наконец огромная аудитория в двести человек, и все такие приветливые и любезные!
После того как другие участницы дискуссии очень мило произнесли свои речи в защиту церкви или школы, как и полагается усердным студенткам, изучающим искусство красноречия («Итак, дорогие друзья, вопрос состоит в том, что для нас более священно — столь любезная нашему сердцу коричневая церквушка в дремучем лесу и коричневая церквушка в долине или же образ самоотверженной школьной учительницы в маленькой красной школе у дороги в большой необъятный мир»), после всех этих обрызганных росою маргариток и розанов мысли Энн вырвалась на свободу, отбросила изысканные манеры благовоспитанной девицы и, на пять минут совершенно убедив себя в собственной правоте, принялась неистово прославлять церковь — вдохновительницу крестовых походов, строительницу самых великолепных зданий, какие только видел мир, пророчицу, заложившую моральную основу школ, без которой все их ничтожные уроки теряют всякий смысл, основательницу нашего превосходного демократического государства, наставницу язычников, поклонявшихся идолам из дерева и камня. «Да, школа, без сомнения, — наша добрая и заботливая старшая сестра, но церковь — наша мать, которая дала нам жизнь и все, чем мы владеем на земле! Простите, если я забываю о сдержанности, которую многие считают необходимым элементом спора, простите, если я говорю слишком горячо, но кто способен сохранить спокойствие и сдержанность, слушая, как люди анализируют, критикуют и высмеивают его любимую родную мать?»
Аплодисменты грянули подобно грому, непобедимый ХЖКЮНГ был побежден, а Энн заняла почетное место за столом в клубе, где было сервировано роскошное угощение, состоявшее из кофе, сандвичей с помидорами и салатом и яиц по-дьявольски.[61] Название последнего блюда, которое подавалось после дискуссии на религиозную тему, дало пищу для множества невинных шуток. Через неделю портрет Энн красовался на первой странице Пойнт-Ройялского Еженедельника, и она получила приглашение выступить в Ассоциации Суфражисток Торрингтона, а также в Обществе молодых женщин при Первоапостольской церкви в Аминии.