Но они были другими, и им были суждены переживания – уж такими они уродились на этот свет. Когда их бросило друг к другу во второй раз, они забыли обо всем, сгорая, как ни странно, в неведомых до сих пор этим взрослым людям ощущениях без остатка. А потом заснули мгновенно, обнаженные, под холодными взглядами сияющих на черном небе равнодушных звезд, лежа в обнимку, теперь и во сне не рискуя расстаться друг с другом.
Еще до солнца, дрожа от холода, осторожно, почти на цыпочках, они прошмыгнули сквозь дыру в заборе на турбазу и, не прощаясь, разошлись по корпусам.
Когда он, продрогший, но вполне счастливый, осторожно скрипя половицами, открыл дверь, все в спальне номер пять спали после танцев как убитые, и только один взгляд буравил ему спину, пока он по-быстрому раздевался, – дождался его, блестя стеклами очков в своем углу, влюбленный в Ольгу с первого дня Йосик и, все поняв, обреченно повернулся к нему спиной и затих.
Утром его разбудил оглушительный хохот ребят, которые столпились у его кровати, разглядывая джинсы, заляпанные желтой глиной до колен. Он орал им в ответ, отбиваясь, врал отчаянно, что провалился вчера у забора в какую-то яму, а они свистели ему в ответ, обзывали безжалостным истребителем женской красоты и требовали давать подробности.
Йосик, забравшись с ногами на кровать, смотрел на него ненавидящими, покрасневшими от слез и бессонницы глазами. И Гелий вдруг понял, что этот невзрачный худенький паренек, которого он невзначай обидел, необычайно замкнутый, нежный и очень решительный в своих чувствах, на самом деле самый близкий ему человек среди всей этой оравы не злых в общем-то, но довольно незамысловатых в своих мыслях и желаниях собратьев по двухнедельной лагерной жизни.
Весь следующий день они не встречались до вечера.
Оставив джинсы отмокать в душевой под струей воды, после завтрака он начал обрабатывать ребят, соблазняя их на организацию вечернего шашлыка. С мясом в стране было напряженно, у многих в городах его не продавали, а выдавали по праздникам или попросту давали – это было главное слово для жизни тогда, грубый сексуальный смысл которого был в нем совсем не главным.
Парни очень сомневались, что удастся добыть десяток килограмм свинины – меньше для сорока человек доставать было бессмысленно, но Гелий был так уверен, так полон энергии и желания произвести впечатление на Ольгу, что все-таки уломал команду скинуться.
В город отправились сразу после завтрака вчетвером – он, Володька Тасазать и прицепившийся к ним как репей Йося, который теперь не выпускал Гелия из виду ни на минуту.
Базар, или колхозный рынок – так тогда называли место, где вовсю процветали частнособственнические инстинкты и можно было что-то заработать, – располагался рядом с вокзалом и был вполне наполнен разными южными овощами, фруктами, зеленью, но из мясного висела над прилавком только тройка тощих синеватых кур со свисавшими печальными головами, увенчанными сиреневого цвета смятыми гребнями, да стояла длинная очередь за яйцами по девяносто копеек.
Они уныло переглядывались, прикидывая, следует ли им искать еду еще где-то или скромно обойтись местным пивом и помидорами с огурцами, как к ним подкатил усатый, восточного вида мужичок в обвисшей по бокам синей майке и с черными волосами, которые пышной шапкой кучерявились по всему телу, и поинтересовался на смеси грузинско-русско-украинского наречия, что ищут генацвале, а потом с ходу предложил решить проблему, «ынтылигентным гастям с пид сталицы», всего за трешку с носа – тут Гелий окончательно уверился, что там, наверху, кто-то за ним следит и всерьез помогает.
Поскольку в карманах мелочью и бумагой оттопыривались почти пятьдесят рублей, они, не раздумывая, отправились на соседнюю с рынком улочку, уставленную крепкими, богатого кулацкого вида домами, где в глубоком подвале, закрыв двери, на старинном бронзовом безмене им отвесили свиную ногу, ребер полос десять и сверху, для хороших людей, добавили шматок мякоти. Денег вышло достаточно, но осталось и на овощи, и на лаваш, и на домашнее вино в двух плетеных бутылях.
Вернувшись в лагерь, они уговорили тощую, как жердь, старшую повариху Сусанну Леонидовну выдать им пару больших кастрюль, в которых Гелий замариновал мясо домашним вином, нашли за клубом железную решетку от окна, соорудили костер, куда натаскали дерева для пережига, положили под решетку железный лист, насыпали пламенеющих, с синеватыми огоньками углей, и вечером, вместо ужина, за забором около известной дыры состоялась вечеринка, на которую пожаловала и сама мать-комендантша.
Шашлык вышел отменный, или у всех разыгрался аппетит в отсутствие ужина, или было такое настроение, или все сделанное своими руками кажется таким вкусным, но праздник явно удался. Он еще в институте был главным придумщиком всяких таких затей, а сегодня он был в ударе и, пританцовывая в фартуке около решетки, раскладывая мясо, разливая вино и веселясь до упаду, ощущал взгляд Ольги на себе и понимал, что все делает правильно.
Пока ребята кутили, он осторожно смотался в спальню, скатал одеяло, уложил в рюкзак с бутылкой «Бастардо», которую он прикупил в магазине днем по секрету, и успел вовремя, потому что Йосик крепко выпил и, покачиваясь, раздумывал, видимо, над тем, как объясниться с Ольгой, потом решительно подошел и стоял долго рядом, не поднимая глаз, а она болтала с девчонками, не замечая его, а когда случайно глянула в его сторону, из репродукторов на танцплощадке громко запел Кобзон про девчонку во дворе, которой он смотрит почему-то только вслед и никак не решится, и вся ватага участников вечеринки с полными животами шашлыка, сдобренного кислым красным каберне, в прекрасном расположении духа уже протискивалась сквозь дыру на танцы.
Потом все повторилось, но было уже по-другому – все, что он не знал о ней, он узнал, а нового не появлялось, только нарастала тревога. Он понимал, что она чего-то ждет от него, а ответить не мог, и все между ними сводилось к тому, что не может устроить близких, но не вовремя встретившихся людей.
Через неделю он почему-то проснулся очень рано, полежал на кровати, обдумывая какую-то неясную тревогу, появившуюся внутри еще ночью, а утром не увидел ее на завтраке, бросился в девчачий корпус и не нашел там Ольгу.
Гелий не понял, каким чудом ухитрился, скатившись к берегу, запрыгнуть на уже отваливший от пирса на несколько метров катер и как через весь город бегом добрался до вокзала. Он еще издалека увидел ее рядом с Йосей, который держал в одной руке чемодан, а в другой маленькую корзинку, видимо, с фруктами для ее дочки, и еще букетик цветов под мышкой. Йося что-то говорил Ольге, наверное, ласковое и хорошее, потому что она поглядывала ему в глаза и улыбалась.
Гелий никак не мог отдышаться и все соображал, что теперь делать, но тут начали подавать поезд, Ольга обернулась и увидела его. Он подошел и взял ее за руки, молча глядя на нее. По радио громко прокричали о посадке, Йося поставил Ольгины вещи на перрон, не глядя на Гелия, сунул ему букет и ушел, не попрощавшись, а они все стояли, держась за руки, смотрели друг на друга и молчали.
Вокруг носились люди, увешанные распухшими чемоданами, перевязанными брезентовыми ремнями, корзинами с крымским виноградом и всякими персиками, проезжали тележки, свистел железнодорожник в суконной фуражке и махал кому-то сигнальными палочками, диктор гнал пассажиров к меняющим платформы поездам, под ногами танцевал любовный танец пузатый голубь, оберегая безразличную деловитую голубку, и, по своему обыкновению, светило остывающее вечернее солнце.
Потом она ушла в вагон, поезд тронулся и начал медленно набирать скорость, увозя ее от него навсегда. Бледное лицо ее смотрело на него сквозь пыльное, непротертое стекло, на котором пальцем кто-то вывел, наверное, давно надпись «куда ты? не уезжай, пожалу». Дальше места на стекле не хватило.
Экспедиция
Их группу пересаживали на атомоход в темноте полярной ночи в то время года, когда она нехотя уступала наступающему полярному дню, удерживая за собой два-три часа темного времени. Море наконец утихло до трех баллов, но волны все равно были высокими, так, на взгляд штатского, не меньше двух метров. Катер с плавбазы и не пытался зачалиться у высоченного, с ободранной льдами желтой краской, борта атомохода, а, подрабатывая движком, переваливался с волны на волну, стараясь держаться в пределах досягаемости стрелы крана.
Их вещи-кофры с камерами, штативами, осветительной аппаратурой, чемоданы и сумки побросали в сетку-мешок из толстенных, соединенных между собой узлами веревок. Туда, почти силком, покрикивая, затолкали и их, четверых мужиков и двух женщин – редакторшу Соню, худенькую москвичку, в профиль очень похожую на Мирей Матье в молодости, и толстую звукооператоршу Женю, которая ревела белугой от страха и потом по пьяни призналась, что описалась в воздухе. Велели прижаться к сетке спиной и хорошенько держаться за веревки, кран дернул наверх так резко, что смял их в кучу в сетке, и он вдруг обнаружил себя прижатым всем телом к Соне, которая не выпускала веревок из рук, смотрела ему в глаза серьезно и спокойно.
Экспедиция
Их группу пересаживали на атомоход в темноте полярной ночи в то время года, когда она нехотя уступала наступающему полярному дню, удерживая за собой два-три часа темного времени. Море наконец утихло до трех баллов, но волны все равно были высокими, так, на взгляд штатского, не меньше двух метров. Катер с плавбазы и не пытался зачалиться у высоченного, с ободранной льдами желтой краской, борта атомохода, а, подрабатывая движком, переваливался с волны на волну, стараясь держаться в пределах досягаемости стрелы крана.
Их вещи-кофры с камерами, штативами, осветительной аппаратурой, чемоданы и сумки побросали в сетку-мешок из толстенных, соединенных между собой узлами веревок. Туда, почти силком, покрикивая, затолкали и их, четверых мужиков и двух женщин – редакторшу Соню, худенькую москвичку, в профиль очень похожую на Мирей Матье в молодости, и толстую звукооператоршу Женю, которая ревела белугой от страха и потом по пьяни призналась, что описалась в воздухе. Велели прижаться к сетке спиной и хорошенько держаться за веревки, кран дернул наверх так резко, что смял их в кучу в сетке, и он вдруг обнаружил себя прижатым всем телом к Соне, которая не выпускала веревок из рук, смотрела ему в глаза серьезно и спокойно.
Сетку шмякнули на палубу, потому что именно в этот момент судно провалилось на волне, и потом они, сбитые в кучку, остались одни на палубе, под ослепительным белым светом прожекторов. Стояли, поеживаясь под пронизывающим холодным ветром, летевшим откуда-то с кормы, смотрели на исчезающую в темноте полярной ночи маленькую точку катера, проваливавшегося в волны, до желтого огня на мачте, и слушали резкие металлические крики чаек, белыми клинками крыльев расчерчивающих иссиня-черную темноту туч на небе, подсвеченных лучами поднимающегося из воды солнца.
Разом погасли погрузочные огни на палубе, и стало темно и неуютно, открылась дверь в надстройке, и из освещенного проема кто-то крикнул им что-то вроде, ну, сколько можно ждать, или чего застыли, идите сюда, или, может быть, еще более грубое, не важно – они теперь знали, что их ждут. Дальше был длинный путь по пустому ночному коридору, освещенному желтым безжизненным светом. Коридор странно закруглялся вдоль стены с поручнем, за который приходилось все время держаться, потому что шторм набирал силу, а атомоход двинулся куда-то в ночь, тяжело переваливаясь с волны на волну.
Их привели в тесную комнатку в самом носу ледокола с тройным рядом коек, закрепленных по стенам друг над другом, и, странно посмеиваясь, оставили располагаться. Свою койку он выбрал на третьем ярусе и, ловко цепляясь за поручни, привычно взлетел наверх, отметив, как так же ловко забралась на третий ярус и Соня.
Все заснули мгновенно, умотанные переходом на плавбазе и полетом над волнами, а он все разглядывал окрашенный желтой масляной краской потолок, освещенный тусклым светом дежурной лампы, прикидывая, с чего начать завтра. А потом повернулся на бок и посмотрел на Соню. Она тоже не спала, лежала, подложив руки под голову, и он с удовлетворением отметил, что грудь ее под тонким шерстяным свитером была именно такой, какая нравилась ему. Она спокойно повернула голову в его сторону, и они смотрели друг на друга еще несколько минут, улыбаясь, и одновременно, видимо, провалились в сон, потому что больше он ничего не помнил вплоть до чудовищного удара в борт и стона металла переборок.
Грохот заполнял все пространство каюты, закладывал уши, удары сыпались равномерно, в коротких паузах между ними что-то пыталось вгрызться в глухую стену без иллюминаторов. Все поняли, что атомоход ломает тяжелый лед, и, не желая оставаться в консервной банке под риском потери слуха, невыспавшиеся и злые высыпали в коридор.
На табличке на двери значилось, что их поселили в каюту для младших посудомоев в носовой скуле атомохода, и было понятно, что их решили поучить со всей непосредственностью корабельных манер и сбить спесь со столичных штучек, заодно и показать их место в корабельной иерархии.
Он к этому времени прошел все северные моря, с мариманскими повадками был знаком, поэтому быстро усмирил группу, рвавшуюся на разборки к начальству, и заставил облазать весь корабль, все закоулки и щели, за исключением режимной зоны реактора, снимая жанровые сценки. Словом, несколько дней пахали как проклятые, к посудомоям появлялись смертельно уставшими, поэтому спали как убитые, наплевав на то, что нос ледокола безостановочно атаковал лед, налетая на него с разбега и продавливая гигантской тушей холодного металла.
Рассмотрев их как следует, а главное – познакомившись с женской частью группы и особенно после интервью Сони с капитаном, который в парадном кителе с вензелями и в фуражке с крабом расположился на ходовом мостике на фоне штурвалов и просторов Карского моря, их прикрепили к офицерской кают-компании, а Соне и ему определили столоваться за капитанским столом и переселили в надстройку, где было сравнительно тихо. Дамам же презентовали каюту ушедшего в отпуск замполита, которая была недалеко от капитанской, что он отметил с неожиданной для себя ревностью.
На следующий после переселения поздний вечер, когда они с Соней плутали в пустынных коридорах ледокола в поисках своих кают, из-за поворота коридора показался пьяненький коротышка, которого мотало по коридору из стороны в сторону. Он был в расстегнутой до пупа рубашке, накинутой на плечи форменной тужурке и фуражке, лихо сдвинутой на затылок. Воткнувшись ему в живот, коротышка закрепил себя у поручня, представился Лексеем и с вызовом потребовал доложить, что они тут делают на секретном объекте. После доклада хитро уложил голову на плечо и спросил:
– Чистенькая есть? – Узнав, что есть, долго смеялся, уютно булькая в горле какими-то пузырьками, и предложил: – Гуляем по всему буфету, с аккордеоном?
Получив согласие, он потребовал немедленного осуществления, но после умильных просьб женщин сжалился над уставшими тружениками кино.
Он приобнял для остойчивости Лексея за плечи, и тот повел их по лестницам куда-то наверх, попутно рассказывая о героической и трудной судьбе ледокольщиков, когда отдохнуть по-человечески невозможно и приходиться пить эту синюю гадость. Под синей имелся в виду технический спирт, который окрашивали, чтобы отличать от метилового, но все алкаши считали, что это такая защита от них, что если процедить через марлечку, в три раза сложенную, да смешать с шильцем, то употреблять вполне можно, но немного. Самое интересное, что алкашам употребление этого коктейля сходило с рук – видимо, их организм давно махнул на них рукой и пытался спасать себя самостоятельно.
Добравшись до места, он дождался, когда Соня закрыла дверь своей каюты, попрощался с Лексеем и ушел к себе, отразив попытку получения магарыча за проводы и оставив страждущего топтаться в коридоре.
Во сне неожиданно всплыла реальная история о том, как один работяга пил клей БФ‑2 – раньше было такое чудо советской химии, – вставлял рогатку в суппорт сверлильного станка, совал это в емкость со спиртом и включал – через десять минут на рогатке висел латексный ком, а спиртовой раствор следовал в желудок. Багровое лицо рационализатора было таким неотвязным, что разбудило рано утром, вставать не хотелось, и он начал думать о Соне.
Она появилась на студии в прошлом году. Когда увидел в первый раз, то был так потревожен ее живым нездешним лицом и слегка небрежной, очень искренней манерой общения, что с трудом заставил себя отвести глаза и постарался пореже бывать в редакционной комнате, где Соне выделили стол в углу рядом с окном, что полагалось заслужить – видимо, она показалась не только ему. Встречался с ней изредка в коридорах и на летучке, где несколько раз поймал ее взгляд, заинтересованный и дружелюбный, после своих выступлений. Потом заметил ее в просмотровом зале на сдаче большой своей работы, которая ей понравилась, – она подошла с поздравлениями и не хотела отходить, говоря разные очень продуманные слова. Потом была встреча Нового года, куда она пришла с мужем, красивым военным, подполковником, который летал на стратегах над всем шариком и дома появлялся, видимо, не часто, во всяком случае, он видел в первый раз. Соня была очень весела, танцевала без передышки с кавалерами из редакции, танцевала хорошо и выделялась на фоне других дам в модном легком шелковом платье, которое, не слишком обнажая, сумело показать нежную тонкую фигурку во всей ее красоте. В конце вечера она танцевала и с ним – когда он положил руку на талию и ощутил, как длинные тонкие пальцы тихо прикоснулись к его ладони, – он понял, что попался. Он знал, что и она это поняла – есть едва уловимые движения тела, которые люди, расположенные друг к другу, читают безошибочно.