Мы продолжали идти в вечерней тишине, и сумерки постепенно перешли в ночь. Голубая ясность дали исчезла, и звезды стали загораться одна за другой. Земля под ногами становилась неясной и деревья – черными. Страх и усталость окончательно овладели Уиной. Я взял ее на руки, успокаивая и лаская. По мере того как темнота усиливалась, она крепче и крепче прижималась лицом к моему плечу… По длинному склону холма мы спустились в долину, и тут, в полутьме, я чуть было не свалился в маленькую речку. Перейдя ее вброд, я взобрался на противоположную сторону долины, прошел мимо множества спальных домов и мимо статуи, изображавшей, как мне показалось, что-то вроде Фавна, но только без головы. Здесь тоже росли акации. До сих пор я еще не видел Морлоков, но это было только начало ночи и самые темные часы, перед восходом луны, еще не наступили.
С вершины следующего холма я увидел густую чащу леса, которая расстилалась передо мной широкой и черной полосой. Я остановился в нерешительности. Не было видно конца этого леса ни с правой, ни с левой стороны. Чувствуя себя усталым, – у меня больше всего болели ноги, – я осторожно снял с плеча Уину и опустился на землю. Я более не видел Зеленого Фарфорового Дворца и не знал, куда нужно идти. Посмотрев на чащу леса, я невольно подумал о том, что могла скрывать она в своей глубине. Под этими густо переплетенными ветвями деревьев нельзя было видеть даже звезд. Если б там даже и не было той подстерегавшей меня опасности – опасности, самую мысль о которой я гнал из своей головы, – там все же было достаточно корней, чтобы споткнуться, и древесных пней, чтобы разбить себе лоб. К тому же я был очень утомлен после дневных волнений и решил не идти туда, а провести ночь на открытом месте.
Я был рад, что Уина уже крепко спала. Заботливо завернув ее в свою куртку, я сел рядом с ней и стал ожидать восхода луны. На склоне холма все было спокойно и пустынно, но из темноты леса доносился по временам шорох живых существ. Надо мной сияли звезды, так как ночь была очень ясная. Их дружеское мерцание успокаивало меня. На небе уже не было старых созвездий: все они приняли новые очертания благодаря тем медленным перемещениям звезд, которые становятся заметными только по истечении сотен человеческих жизней. Один Млечный Путь, казалось мне, остался тем же клочковатым потоком звездной пыли, как и в наше время. На юге сияла какая-то очень яркая, неизвестная мне красная звезда, она была ярче даже нашего голубоватого Сириуса. И среди всех этих точек мерцающего света мягко и ровно сияла одна большая планета, как будто спокойно улыбающееся лицо старого друга.
При свете звезд все заботы и горести земной жизни показались мне совершенно ничтожными. Я думал и о великом предварении равноденствий, которое заставляет земную ось описывать большой круг между звездами. Только сорок раз совершился этот молчаливый оборот за все восемьсот тысяч лет моего путешествия. И за эти несколько оборотов вся деятельность, все традиции, вся сложность организаций, национальности, языки, литература, стремления, даже воспоминания о Человеке, каким я его знал, были вычеркнуты из жизни. Взамен этого в мире были эти хрупкие создания, забывшие о своем высоком происхождении, и белесые существа, приводившие меня в ужас.
Я думал и о том Великом Страхе, который разделил оба отпрыска человеческого рода, и впервые с внезапным содроганием ясно понял, что это за мясо видел в Подземном Мире. Нет, это было бы чересчур ужасно! Я взглянул на маленькую Уину, спавшую под звездами рядом со мной, на ее личико, беленькое и ясное, как звездочка, и тотчас же отогнал страшную мысль.
Всю эту долгую ночь я старался, насколько мог, не думать о Морлоках и убивал время, стараясь в новом беспорядке звезд найти следы старых созвездий. Небо было совершенно ясное, за исключением нескольких легких облачков. По временам я засыпал ненадолго. Когда мое бдение уже истомило меня, в восточной части неба показался слабый свет, подобный зареву какого-то бесцветного пожара, и вслед за тем взошел белый тонкий и остроконечный серп убывающей луны. А за нею, как бы настигая и затопляя ее своим сиянием, блеснули первые цвета утренней зари, сначала бледные, но потом с каждой минутой все более и более разгоравшиеся алыми красками и теплотой. Ни один Морлок не подходил к нам; в эту ночь я не видел никого из них на холме. С доверчивым светом наступающего дня все мои ночные страхи стали казаться почти смешными. Я встал и увидел, что моя нога в башмаке без каблука распухла около лодыжки, пятка болела. Я сел на землю, снял башмаки и отшвырнул их прочь.
Разбудив Уину, я спустился с ней вниз. Мы вошли в лес, теперь зеленый и приветливый, а не черный и зловещий, как ночью. Позавтракав найденными в нем плодами, мы встретили затем несколько прекрасных детей земли, которые смеялись и танцевали в солнечном свете, как будто в мире никогда не существовало ночей. Но тут я вспомнил еще раз о том мясе, которое видел у Морлоков. Теперь мне уже было ясно, что за мясо это было, и я от всей души пожалел тот слабый ручеек, оставшийся на земле от когда-то могучего потока Человечества. Ясно, что много раньше, века назад, пища у Морлоков иссякла. Возможно, что некоторое время они питались крысами и тому подобной мерзостью. Даже и теперь человек гораздо менее разборчив в выборе своей пищи, чем был в прежние времена, значительно менее, чем любая обезьяна. Его предубеждение против человечьего мяса не есть глубоко укоренившийся инстинкт.
И теперь эти бесчеловечные потомки людей!..
Я постарался взглянуть на все с научной точки зрения. Во всяком случае, Морлоки были менее человекоподобны и более далеки от нас, чем наши предки-каннибалы три или четыре тысячи лет назад. А те высокие умственные способности, которые сделали бы для нас такое положение вещей истинной пыткой, уже окончательно исчезли. «О чем мне беспокоиться? – подумал я. – Эти Элои служили только откормленным скотом, который сохраняли и который отбирали потом себе для еды муравьеподобные Морлоки, – вероятно, они даже наблюдали за тем, чтобы Элои хорошо откармливались…» А тут маленькая Уина танцевала около меня!
Я попытался подавить охватившее меня отвращение, заставляя себя думать, что такое положение вещей – суровое наказание человеческого эгоизма. Люди хотели жить в роскоши и наслаждении за счет тяжелого труда своих собратьев-людей, оправдываясь необходимостью, и вот, когда настало время, та же необходимость повернулась к ним обратной стороной. Я даже, подобно Карлейлю, пытался возбудить в себе презрение к этой жалкой аристократии в период ее упадка. Но как ни велико было их духовное падение, все же Элои сохранили в своей внешности слишком много человеческого, чтобы не возбуждать моей симпатии и не делать меня невольным участником унижения и страха.
Что нужно было делать при таких обстоятельствах, я еще не знал. Прежде всего я хотел найти какое-нибудь безопасное убежище и достать металлическое или каменное оружие. Это было неотложной необходимостью. Затем я надеялся раздобыть средства для получения огня, чтобы иметь факел, так как я знал, что это оружие было самым действенным против Морлоков. Я хотел еще устроить какое-нибудь приспособление для того, чтобы выломать бронзовые двери Белого Сфинкса. У меня было намерение сделать таран. Я был уверен, что если войду в эти двери, неся перед собой факел, то открою там Машину Времени и буду в состоянии вырваться из этого Будущего Времени. Я не думал, чтобы Морлоки были достаточно сильны и смогли передвинуть мою Машину куда-нибудь очень далеко. Уину я решил взять с собой обратно в наше Время.
Обдумывая все эти планы, я продолжал идти к тому зданию, которое в своем воображении выбрал для нашего жилища.
VIII
Когда около полудня мы дошли до Зеленого Фарфорового Дворца, я нашел его полуразрушенным и пустынным. В окнах торчали только осколки разбитых стекол, а большие листы зеленой облицовки отвалились от проржавевшего металлического остова. Он стоял на лугу, на очень высоком месте, и, взглянув в северо-восточном направлении, я изумился, увидя большой морской рукав, или, скорее, залив, где, по моим соображениям, были когда-то наши Вондсворт и Баттерси. Мне тогда же пришел в голову вопрос о том, что произошло или происходит теперь с живыми существами, населявшими морскую глубину, но я не развивал дальше этой мысли.
Оказалось, что Дворец был действительно сделан из фарфора, и вдоль его фасада тянулась надпись на каком-то незнакомом языке. Мне пришла в голову нелепая мысль, что Уина может помочь разобрать ее, но оказалось, что даже самая мысль о писании никогда не приходила ей в голову. Она всегда казалась мне более человеком, чем была на самом деле, может быть, потому, что ее привязанность ко мне была такой человеческой.
За огромными створчатыми дверями, которые были открыты и поломаны, мы увидели вместо обычного зала длинную галерею с целым рядом боковых окон. При первом же взгляде я понял, что это музей. Паркетный пол был покрыт густым слоем пыли, и под таким же серым покровом находились все удивительные и разнообразные предметы, наваленные здесь повсюду.
За огромными створчатыми дверями, которые были открыты и поломаны, мы увидели вместо обычного зала длинную галерею с целым рядом боковых окон. При первом же взгляде я понял, что это музей. Паркетный пол был покрыт густым слоем пыли, и под таким же серым покровом находились все удивительные и разнообразные предметы, наваленные здесь повсюду.
Между прочим я увидел что-то странное и высохшее, стоящее в центре зала и, несомненно, представляющее нижнюю часть огромного скелета. По его косым ногам я определил, что это было одно из вымерших животных из породы мегатериев. Рядом с ним в густой пыли лежали его череп и верхние кости, а в одном месте, где сквозь крышу просачивалась дождевая вода, часть костей совершенно истлела. Далее в галерее находился огромный скелет бронтозавра. Мое предположение, что это был музей, подтвердилось. По бокам галереи я нашел то, что принял сначала за скосившиеся полки, но, стерев с них густой слой пыли, убедился, что это были старые знакомые витрины нашего времени. Должно быть, они были герметически закупорены, судя по некоторым прекрасно сохранившимся в них предметам.
Ясно, что мы находились посреди развалин огромного музея, подобного Южно-Кенсингтонскому, давно прошедшего времени. Здесь, по-видимому, находился палеонтологический отдел, и, должно быть, это была чудеснейшая коллекция ископаемых, однако неизбежный процесс разрушения, искусственно остановленный на некоторое время и потерявший благодаря уничтожению бактерий и грибков девять десятых своей силы, все же верно и медленно продолжал свою разрушительную работу. То тут, то там я находил следы посещения музея маленьким народом: там и тут попадались редкие ископаемые, разломанные ими на куски и навешанные гирляндой на тростник. В некоторых местах витрины были сняты. И я решил, что это сделали Морлоки.
Место было очень уединенное. Густой слой пыли умерял звук наших шагов. Пока я с изумлением рассматривал окружающее, ко мне подошла Уина, забавлявшаяся в это время катанием морского ежа по наклонному стеклу витрины. Она тихонько взяла меня за руку и стала рядом со мной. Я был так сильно изумлен при виде этого разрушающегося памятника высокоинтеллектуального периода человеческой жизни, что не подумал даже о той пользе, какую отсюда мог бы для себя извлечь. Даже мысль о моей Машине исчезла у меня на время из головы.
Судя по размерам, Дворец Зеленого Фарфора должен был заключать в себе не только палеонтологическую галерею: вероятно, тут были и исторические отделы, может быть, даже библиотека! В данных обстоятельствах для меня это было бы неизмеримо интереснее, чем вид разрушающейся геологии отдаленных веков. Принявшись за дальнейшие исследования, я открыл другую, короткую галерею, пересекающую первую. По-видимому, это был отдел минералогии, и вид куска серы навел меня на мысль о порохе. Но я нигде не мог отыскать селитры или каких-нибудь азотнокислых солей. Не было сомнения, что они распылились много столетий тому назад. Но сера не выходила у меня из головы и навела на целый ряд размышлений. Все остальное содержимое галереи мало меня интересовало, несмотря на то что в общем этот отдел сохранился лучше всего. Я не специалист по минералогии, и потому я отправился дальше по полуразрушенному крылу здания, параллельному первой галерее, через которую я вошел. По-видимому, этот новый отдел был посвящен естественной истории, но все в нем давным-давно пришло в неузнаваемый вид. Несколько съежившихся и почерневших остатков того, что прежде было чучелами зверей, высохшие мумии в банках, когда-то наполненных спиртом, темная пыль от высушенных растений – вот и все, что я здесь нашел! Я пожалел об этом; мне было бы интересно проследить те медленные, терпеливые усилия, благодаря которым была достигнута полная победа над животным и растительным миром.
Отсюда мы вошли в огромную, плохо освещенную галерею. Пол постепенно понижался, хотя и под незначительным углом, начиная от того конца, где мы стояли. С потолка через определенные промежутки свешивались белые шары; некоторые из них были разбиты на куски, и у меня невольно явилась мысль, что это место первоначально освещалось искусственным светом. Тут я был больше в своей среде, так как по обе стороны от меня подымались остовы огромных машин; все они были сильно попорчены, и многие даже поломаны, некоторые, однако, были еще в сравнительной целости. Вы знаете, у меня слабость к машинам; мне захотелось подольше остаться среди них, тем более что большая часть их представляла интерес новизной и непонятностью, и я мог делать только самые неопределенные догадки относительно тех целей, которым они служили. Мне казалось, что если я только разрешу эти загадки, то найду могущественное оружие для борьбы с Морлоками.
Уина внезапно прижалась ко мне. Это было так неожиданно, что я вздрогнул. Если бы не она, я, по всей вероятности, не обратил бы внимания на покатость пола. Тот конец галереи, в который я вошел, еще поднимался высоко над землей и освещался через немногие узкие окна. Но по мере того как мы шли дальше вдоль галереи, склон холма подходил снаружи к самым окнам и постепенно заслонял их, так что наконец от каждого окна оставалось внизу только углубление вроде колодца, а сверху прорывалась лишь узкая полоска света.
Я медленно подвигался вперед, с любопытством рассматривая машины. Я слишком углубился в это занятие и поэтому не заметил постепенного ослабления света, пока наконец все усиливающийся страх Уины не привлек моего внимания. Я заметил тогда, что галерея уходит прямо в непроглядную темноту.
Остановившись в нерешительности и осмотревшись вокруг себя, я увидел, что в этом месте слой пыли был тоньше и местами лежал неровно. Еще далее, в темноте, на пыльном полу как будто бы виднелись небольшие узкие следы ног. При виде их во мне возникло ощущение близости Морлоков. Я почувствовал, что даром теряю время на академическое исследование машин, и вспомнил о том, что полдень уже давно миновал, а я все еще остаюсь без оружия, убежища и средств для добывания огня.
Там, в дальнем темном конце галереи, я услышал тот же своеобразный шорох и те же странные звуки, как и тогда в глубине колодца.
Я взял Уину за руку. Но, осененный внезапной мыслью, я тотчас оставил ее и направился к машине, из которой торчал рычаг, похожий на те, какие употребляются на станциях при повороте сигнальных фонарей. Взобравшись на подставку и обеими руками ухватившись за рычаг, я всей своей тяжестью навалился на него. Уина, оставшись одна в центральном крыле здания, начала плакать. Я правильно рассчитал сопротивление рычага: он сломался после минутного усилия, и я вернулся к Уине с палицей в руке, более чем надежной для того, чтобы проломить череп любому Морлоку, который мог бы повстречаться на пути. А мне ужасно хотелось убить хотя бы одного из них! Быть может, вам эта жажда убийства одного из собственных потомков покажется бесчеловечной. Но к этим отвратительным существам как-то невозможно было относиться по-человечески. Только мое нежелание оставить Уину и полная уверенность, что может пострадать моя Машина Времени, если я примусь за избиение Морлоков, удержали меня от готовности тотчас же спуститься по галерее вниз и начать истребление копошившихся там тварей.
И вот, держа палицу в правой руке, а левой поддерживая Уину, я вышел из этой галереи и направился в другую – на вид еще большую, – которую на первый взгляд я принял за военную часовню, обвешанную лохмотьями знамен. Но скоро в этих коричневых и обуглившихся лоскутьях, которые висели по обеим ее сторонам, я узнал остатки истлевших книг. Уже давным-давно они развалились на куски, и на них не осталось даже и следов печати. Только кое-где валялись скорчившиеся корешки и треснувшие металлические застежки, достаточно понятно говорившие о своем прошлом назначении. Если бы я был писателем, может быть, при виде этого начал бы философствовать о тщете всякого честолюбия. Но так как я им не был, то меня всего сильнее поразила здесь потеря колоссального труда, о которой свидетельствовали эти мрачные груды истлевшей бумаги. Должен сознаться, впрочем, что в ту минуту я вспомнил о «Трудах Философского общества» и о своих собственных семнадцати статьях по оптике.
Поднявшись по широкой лестнице, мы вошли в новое помещение, которое, вероятно, было когда-то галереей прикладной химии. У меня была надежда сделать здесь полезные для себя открытия. За исключением одного угла, где обвалилась крыша, эта галерея прекрасно сохранилась. Я торопливо подходил к каждой неразбитой витрине и наконец в одной из них, закупоренной поистине герметически, нашел коробку спичек. Горя от нетерпения, я попробовал одну из них. Спички оказались совершенно годными: они нисколько не отсырели. Я повернулся к Уине.
«Танцуй!» – воскликнул я на ее родном языке.
Теперь действительно у нас было оружие против ужасных существ, которых мы боялись. И вот в этом заброшенном музее, на густом и мягком ковре пыли, к величайшему восторгу Уины, я принялся торжественно исполнять сложный танец, весело насвистывая песенку «Страна честных людей». Это был отчасти скромный канкан, отчасти полонез, отчасти серпантин (насколько позволяли это фалды моего сюртука) и отчасти мое собственное оригинальное сочинение. Вы знаете, что я по природе изобретателен.