Цокот копыт приближался. И вот наконец в освещенный кольцом факелов круг вырвался всадник на исходящем паром коне.
Во имя Сущего Вовне! Я и помыслить не мог, чтобы сид довел до такого состояния благородное животное. Любовь к лошадям у них в крови. Но здесь!
До кости иссеченные безжалостным настом тонкие ноги скакуна разъехались, едва наездник осадил его перед лицом посуровевшей толпы. Конь захрипел, скосил налитый багрянцем глаз и рухнул на бок. Прискакавший сид успел выдернуть ноги из стремян и стоял, слегка пошатываясь и поддерживая левой рукой свисающую плетью правую.
Запекшаяся кровавая маска на лице настолько искажала знакомые черты, что я с трудом узнал Лох Белаха. Куда девалось его хваленое высокомерие перворожденного? Может, неровный свет факелов был тому виной, но мне почудился ужас затравленного зверя во взгляде, брошенном им на опустевшую дорогу. Что же гнало его к нам, не имевшим ни малейшего повода для сострадания жалким тварям, людям? Людям, натерпевшимся столько обид и унижений по милости молодчиков Мак Кехты и самого Лох Белаха…
Первым общее настроение уловил Трехпалый. Юрким горностаем вывернулся он из-за широких спин застывших в нерешительности парней и с размаху саданул сида в ухо. Воин гибким движением корпуса увернулся от кулака, но затекшие от долгой скачки ноги подвели его. Сид рухнул на одно колено.
— Не надо! — между Трехпалым и Лох Белахом выросла коренастая фигура головы. — Так нельзя! Неправильно!
Он попытался схватить рассвирепевшего старателя поперек туловища, но тот вывернулся из неловких объятий и, хрипло хекнув, врезал грубым башмаком в лицо припавшего к земле сида.
Двое закадычных приятелей Трехпалого — Юбка и Воробей — выскочили из толпы, на бегу засучивая рукава. Пока Воробей тумаками отгонял в сторону Желвака, Юбка запустил пятерню в рассыпавшиеся по оплечьям серебристо-пепельные волосы перворожденного:
— Ах ты курвин сын, остроухий!
Его похожий на капустный кочан кулак врезался Лох Белаху под ложечку.
— Помнишь, как меня порол? Косоглазый! — приплясывающий от нетерпения Трехпалый снова ударил ногой. Метя на сей раз в пах.
Вначале нерешительно, а потом все веселее и веселее на подмогу троице потянулись старатели из угрюмо молчащей толпы. Вскоре сида не стало видно за сплошной завесой ритмично двигающихся ног.
Карапуз всхлипнул по-бабьи и прижался лбом к шершавой холодной коре. Я тоже отвернулся и вдруг увидел Сотника, стоящего чуть в стороне. Губы его кривила презрительная гримаса, пальцы сжались на рукоятке заступа. Поймав мой взгляд, он тряхнул головой, как отгоняющая слепней лошадь, и побрел прочь, чертя лопатой сиреневую дорожку по плотному снегу.
Появление двух десятков всадников на взмыленных конях застало всех врасплох. Или за общим гвалтом и ором не услышали?
Топот копыт снежной лавиной ударил по ушам топчущихся вокруг распростертого тела старателей. Кто-то охнул, кто-то взвизгнул жалобно. На мгновение над площадью, сразу ставшей тесной, повисла тишина, а потом все порскнули в разные стороны, как стайка чернохвостых сусликов.
Пригибаясь, побежали и мы с Карапузом. Ворвавшись в свою лачугу, даже не пытаясь унять бешено колотящееся сердце, я принялся беспорядочно сваливать пожитки в заплечный мешок. Пристегнул к поясу телогрейки широкий нож в деревянных ножнах, которым все равно не смог бы воспользоваться в драке.
Непрошеная мысль: «Куда ты пойдешь по снегу, на исходе зимы, пешком, в одиночку?» — обожгла сознание, подломила враз обессилевшие колени.
Сколько я просидел, сжав голову руками, на топчане в выстуженной хижине, не знаю. Потом снаружи донеслись голоса.
Кто-то несколько раз громыхнул кулаком по моей двери:
— Эй, Молчун! Слышишь, что ли? Выходи на площадь. Сбор!
Я узнал Юбку.
Что за сбор? Почему Юбка жив-здоров и, судя по довольному голосу, уверен в безнаказанности?
Не слишком торопясь, я шагнул за жалобно скрипнувшую дверь. Полной грудью втянул морозный воздух. Народ опасливо тянулся к «Развеселому рудокопу», где плясали багровые отблески огнищ и глухо гудела многоголосая толпа.
На половине пути меня окликнул Карапуз:
— Гляди — Сотник!
Мы нагнали нашего молчаливого соседа и на площадь вышли вместе.
Жаркое пламя трех костров жадно пожирало смолистые поленья, корежа и раскалывая их. Тогда в черное небо устремлялись облачные фейерверки искр. Лошади, привязанные возле хлева, шумно отфыркивались, косились на плавающие в воздухе стайки алых светляков и трясли головами. А на стволе липы, прибитое ржавыми костылями, висело тело Лох Белаха. Вниз головой. Длинные пепельные локоны и усы смерзлись кровавыми сосульками. Открытые глаза невидяще уставились в толпу.
Карапуз пребольно ткнул меня локтем под ребра, но мой взгляд приковали закатившиеся бельма некогда гордого и заносчивого перворожденного. Грозы неудачливых старателей. Вдруг веко заплывшего черным кровоподтеком глаза дрогнуло. Раз, другой…
— Да он же живой! — осипшим от потрясения голосом попытался выкрикнуть я, но вторичный тычок и быстрый шепот Карапуза: «Заткнись, дурак!» — заставили слова замереть в горле.
— Вольные старатели! — неожиданно зычно выкрикнул невысокий вооруженный человек, взбираясь при поддержке Трехпалого на выкаченную из «Рудокопа» бочку. — Свободные люди приисков! С остроухой заразой покончено! Довольно им пить ваши кровь и пот, наживать богатство за людской счет! Будет портить скот и посевы богомерзкой ворожбой, насылать порчу на простых поселян!
Говорящий окинул цепким взором по-прежнему нестройно гомонящую толпу. Пихнул высоким сапогом в плечо Желвака, который сорвался с места и, потирая разбитую в кровь скулу, побежал по кругу, призывая людей к вниманию.
— Свершились все наши вековые надежды и чаяния! Славные короли Витгольд, Экхард и Властомир повели дружины на косоглазых тварей! Горят по всему северу проклятые замки, летят с плеч остроухие головы, кричат их поганые ведьмы! Вы заживете мирно и свободно под защитой дружины капитана Эвана! Ни одна нелюдская тварь не осмелится запустить жадную лапу в ваши карманы!
Последняя фраза произвела впечатление. Что-то похожее на гул одобрения прокатилось по площади.
— Слава капитану Эвану! — выкрикнул Трехпалый, свирепо вращая глазами.
Несколько голосов нестройно поддержали его. Капитан Эван важно наклонил голову:
— Спасибо, братья! Но борьба еще не окончена! Она будет кровавой, жестокой и беспощадной. Не дадим жалости к врагам рода человечьего, — кивок в сторону распятого Лох Белаха, — и их подпевалам, — еще один кивок, указывающий на скорчившегося у стены человека, в котором я по одежде узнал хозяина «Рудокопа» — толстяка Харда, — остановить наш праведный гнев! Выжжем заразу каленым железом…
На этот раза толпа отозвалась повеселее. Видно, выжигать показалось интереснее, чем добывать самоцветы. Особенно если при этом появляется шанс запустить лапу в чужой кошелек или погреб. Юбка и Трехпалый, выкрикивая славу командиру пришельцев, взмахнули прихваченными кайлами.
— Борьба потребует от вас всех сил. И средств. Повстанцам нужны будут крепкие копья и острые мечи, справные кольчуги и бойкие самострелы. Кузнецы Железных гор готовы их продать нам. Предлагаю пожертвовать на богоугодное дело кто сколько может.
А вот это парням уже не могло понравиться. Ропот прошел по скопищу людей подобно расходящимся от брошенного в воду камня кругам. Кто-то протестующе вскрикнул.
— Вижу, здесь есть еще пособники остроухих, — горестно покачал головой человек на бочке. — И это очень плохо.
По его знаку к недовольным бросились вооруженные пришельцы, а с ними и Юбка с Трехпалым. Желвак, привычно извлекая из-за пазухи подушные списки, семенил позади.
— По-моему, пора смываться, — прошептал Карапуз.
Он был прав. Но каким образом можно уйти незамеченными?
Толпа забурлила, разбиваясь то здесь, то там на небольшие островки. Кого-то сбили с ног и потащили, немилосердно пиная, к бочке. Голова, надсаживая глотку, призывал сохранять спокойствие.
Из черноты провала между хлевом и углом «Развеселого рудокопа» вывалилась широкоплечая фигура в кольчуге и круглом шлеме. Левой рукой вояка сжимал пузатую бутылку, на ходу прикладывая горлышко к заячьей губе, а правой волочил за косу младшую дочку Харда — четырнадцатилетнюю Гелку.
— В сене зарылась, изменничье семя! Думала — не найдем!
За ним, путаясь в изодранной юбке, ползла по снегу Хардова хозяйка. Она выла на одной ноте, утробно и страшно. Совершенно безумные глаза белели на покрытом кровоподтеками лице.
— Заткни пасть! — Выскочивший сбоку Воробей ударом отбросил ее в сторону, подбежал, хрястнул, громко выдыхая, башмаком в живот. Потом еще и еще раз.
— Бежать, бежать, — как молитву повторял Карапуз, и я готов был ему вторить.
— Бежать, бежать, — как молитву повторял Карапуз, и я готов был ему вторить.
— Поздно, — раздался вдруг негромкий, глуховатый голос Сотника. — Не убежать…
Легонько отпихнув меня в сторону плечом, упругими шагами он направился к бочке. Зычноголосый капитан заметил его приближение и присел вначале на корточки, не покидая своего пьедестала, а потом умостился, скрестив ноги.
— Ты? — полувопросительно обратился он к Сотнику, склоняя голову к плечу.
— Я, — отозвался тот, останавливаясь в паре шагов.
— Не ожидал.
— Я тоже.
— Ты со мной?
— Не думаю. — Сотник обвел взглядом бурлящую площадь.
— Жаль… Что скажешь?
— Останови их.
— С чего бы это?
— Я прошу тебя.
— И что с того?
— Я прошу тебя, — с нажимом повторил мой сосед.
— Нет.
— Тогда я остановлю их.
— Что ж. Попробуй. — Эван демонстративно сложил руки на груди.
Сотник не шагнул, а перетек в сторону, как капелька жидкого серебра, не затратив ни единого движения на пролетевшего у него за спиной и ухнувшего в сугроб Воробья.
Карапуз намеревался дернуть меня за рукав, поторапливая, но застыл, завороженный происходящим. Да и мое желание дать деру хоть и не исчезло вовсе, но, вытесненное любопытством, спряталось в самый далекий уголок сознания.
Заячья Губа, волочивший Гелку, попытался нащупать рукоятку кинжала. Сотник отправил его в снег вслед за Воробьем, рванув за рукав добротного полушубка.
Девка вскочила на ноги и с выпученными глазами бросилась куда глаза глядят, но поскользнулась и ткнулась лбом в колени Карапуза, который накинул ей на плечи поспешно сброшенный кожушок.
А схватка продолжалась. Трехпалого, с размаху опускающего кайло, Сотник пропустил мимо себя, сильно ткнув кулаком в затылок. Раздался отвратительный хруст, от которого мурашки поползли у меня меж лопатками. Да и не у меня одного, я уверен. Старатель замер, безжизненно распластавшись, на снегу.
Капитан Эван наблюдал за происходящим с нескрываемым интересом, поигрывая тонкими пальцами на эфесе меча.
Смерть Трехпалого заставила врагов воспринимать моего соседа всерьез. Следующий дружинник попытался достать его острием клинка. Сотник уклонился от удара, а потом быстрым движением зажал лезвие ладонями. Голыми ладонями! Приплясывающий шаг влево-назад, поворот корпуса… Меч вдруг оказался в его руках. Никогда я еще не был свидетелем такого. Происходящее казалось скорее чародейством, мороком, чем реальностью.
И началась бойня! Сотник шел, описывая полукруг в своре норовящих хотя бы зацепить его дружинников и примкнувших к ним старателей. Он не тратил время, парируя удары. Двигаясь неуловимо стремительно, исчезая порой в неверном свете костров, он успевал дотянуться до атакующего раньше. Такого мастерства мне не доводилось видеть никогда раньше. И такой холодной расчетливой жестокости, замешанной на привычке убивать.
Я закрыл на мгновение глаза, каким-то краем сознания продолжая надеяться, что сплю и вижу кошмарный сон, а когда открыл их, то увидел, как Эван мчится звериным, стелящимся над землей шагом, занося в последнем, совершенно невообразимом прыжке сжатый двумя руками меч.
— Сзади!!! — не узнавая свой охрипший, срывающийся на фальцет голос, заорал я и, не осознавая, что делаю, ударил Огненной Стрелой.
Недоучка бесталанный.
Струя пламени, вместо того чтобы испепелить пришельца, вяло пшикнула, лизнув каблуки его сапог. И погасла, как подмоченная шутиха, в избитом сапогами снегу.
Крик помог больше. Услышав мой голос, Сотник вывернулся как камышовый кот, пронзенный стрелой, и ударил наискось сверху вниз. Клинок раскроил капитана от плеча до грудины и застрял в кости.
Громогласный слитный крик вырвался из глоток не успевших покинуть площадь старателей, и парни кинулись со всех сторон на пришельцев. Голыми руками, привычными более к изнурительному труду, вырывая мечи и кинжалы. И убивая…
Волна человеческих тел прокатилась по утоптанному снегу площади и схлынула, оставляя изломанные неподвижные тела.
Я бегом бросился к Сотнику, упавшему вслед за последним ударом на колени и продолжающему стоять над телом поверженного врага. Еще на бегу я разглядел потемневший рассеченный рукав сермяги и растекающееся черное пятно у левого колена.
Приблизившись, я тронул его за плечо:
— Позволь помочь тебе, когда-то меня учили врачевать раны… — Сотник долго молчал. Трещали прогоревшие поленья в остатках костров. В воздухе стоял острый запах гари и свежепролитой крови. А потом он, не отводя взора от мертвого тела, произнес самую длинную фразу за время нашего знакомства. И его пропитанный горечью хриплый голос стоит у меня в ушах и сейчас:
— Врачуешь ли ты раны души, Молчун? Сегодня я убил родного брата.
Слова его были как удар плетью поперек глаз.
Я отшатнулся, едва ли не шарахнулся прочь, как от заразного больного. Наверное, отвращение, ясно прорисовавшееся на моем лице, заставило его горько кивнуть и отвернуться.
Брат! Перед моим взором помимо воли встал образ моего собственного брата. Такого, каким запомнился он мне шестнадцать лет тому назад. Взъерошенный, испуганный, заспанный малыш Диний. Всего один раз я заглянул домой после побега из Храмовой Школы. Заглянул тайно, ночью, страшась навлечь на семью несмываемый позор и кару за укрывательство беглеца. Пара слов, брошенные захлебывающейся в беззвучном плаче матери, да амулет — ерундовая игрушка, рядом не лежавшая с истинными магическими творениями, — надетый на шею младшему братцу. Сколько ему сейчас? Двадцать четыре — уже давно не малец несмышленый. Живы ли мать со стариком отцом, с которым я так и не попрощался, убоявшись гнева и проклятия? Кто знает?..
Смог бы я так пойти против родной крови, поднять меч на брата, заступившись за чужих и, в сущности, малознакомых людей, нарушить одну из величайших заповедей Сущего? Уж в чем, в чем, а в этом не было у меня уверенности. Да что проку изводить себя такими вопросами? Ответ на них лежит обычно в глубине души и, выбравшись на волю, может явить белую шкурку агнца, а может — клыкастую волчью пасть. Не решивший сам для себя, как с честью, не поступившись правдой, выйти из подобной ситуации, не вправе судить другого. Тем более поднявшего меч и за тебя тоже, прикрывшего своим грехом твою трусость и малодушие.
Устыдившись собственной слабости, я хотел вторично предложить Сотнику помощь, но, повернувшись, увидел лишь, как он медленно бредет, проваливаясь по колени в хрусткий наст, к холмам, унося тело капитана Эвана на плечах.
Догнать его мне помешал Карапуз.
— Пусть идет. Неужто ты не видишь — сейчас ему не нужен никто.
Часто простые, незатейливые суждения Карапуза о людях вмещали значительно больше здравого смысла, чем мои мудрствования недоучившегося школяра, возомнившего о себе.
— Он придет, Молчун. Утром придет. И все будет по-прежнему.
И я послушал Карапуза, в чем тоже не перестаю себя винить.
Сотник из холмов не вернулся. Ни утром, ни вечером следующего дня. Сгинул, пропал без следа. В суматохе, последовавшей за событиями той ночи, никто не заметил его отсутствия. Слишком много свалилось горя на каждого в отдельности и всех в целом.
Выбирали нового голову взамен опозорившегося Желвака. Хоронили павших. Своих и чужих.
Лох Белаха, по моему настоянию, разрешили похоронить отдельно. Хоть многие ворчали, ругая меня нелюдским прихвостнем. Белый, нужно отдать ему должное, живо заткнул слишком говорливые глотки. Да, по правде сказать, особо молоть языками было некому. Трехпалого убил Сотник, Юбка и Воробей нашли смерть от рук своих же товарищей по старательскому труду. Каждый из оставшихся на прииске предпочитал теперь молчать и мотать на ус — кто знает, каким боком повернется нелегкая доля. Как сказал Карапуз, все разом превратились в Молчунов. Освободив тело распятого Лох Белаха от костылей, прибитых к стволу липы (не это ли доконало старое, всякое повидавшее на своем долгом веку дерево?), я оттащил его в лес на грубо сбитых салазках. Подальше от людского глаза, от шума поселковой жизни. Вот и пригодились знания, полученные на лекциях учителя Кофона. Не зря, видно, вдалбливал он в головы непоседливых отроков деяния древних героев, историю Войны Обретения и все, что с ней связано. Именно от него я узнал и запомнил на всю жизнь, что перворожденные не зарывают своих мертвых в землю, как принято у арданов и у насыпающих курганы павшим собратьям веселинов; не сжигают в просмоленной лодчонке, как трейги; не пускают в последнее плавание по волнам, как поморяне. С древнейших времен они сооружали площадки в горах, в самых труднодоступных местах, и укладывали покойников смотреть холодные, вечные сны загробного мира под вечным и нерушимым небом. Что ж, учитывая бессмертие сидов, до начала войн Облачному кряжу не грозило превратиться в огромное кладбище. Ветер и горное солнце мумифицировали останки, вот только не знаю, каким образом удавалось им удержать стервятников и грифонов, в изобилии населяющих горы, подальше от желанной добычи, но это и не мое дело.