Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 - Тамара Катаева 3 стр.

В их отношениях, Ахматовой и Модильяни, ничего не изменилось, человек и воспоминания о нем не стали ближе, сердцу не стал дороже человек, глазам нужнее — рисунок. Изменилась только цифра на ценнике.

Последний раз Тышлер виделся с Ахматовой в 1964 году. Он записал свои впечатления об этой встрече: «Располневшая, она сохранила свой эпический образ, свой «ахматовский» стиль с прибавлением некоторой тревоги внутреннего беспокойства». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 124.) Найдено точное слово — беспокойство, тревога. Это — не ожидание завершения божественной трагедии, это — суета уходящей в чьи-то чужие руки жизни. Столько пришло в старости — и все придется оставлять. Лев Толстой, который каждый раз находит самые простые — чтобы не было разночтений — слова, «беспокойство» употребляет часто, его живущие интенсивной суетной светской жизнью герои беспокойны часто. Беспокойна Элен Безухова, выходящая на «тай-брейк» своей жизни и выбирающая между иностранным принцем и отечественным сановником, или сводящая загоревшегося брата с Наташей Ростовой, беспокойна измученная супруга Позднышева из «Крейцеровой сонаты» перед необходимым для ничего более не имеющей женщины шагом — изменой мужу. Многое беспокоило и Анну Андреевну перед смертью.

Итак, сэр Исайя Берлин (тогда еще не «сэр»)переступил порог Фонтанного дома 16 ноября 1945 года — это, конечно, не «конец ноября», как повествует сэр Исайя в мемуарах, написанных тридцать лет спустя, а, скорее, середина месяца, но таких несовпадений с фактами в воспоминаниях немало… (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего», Стр. 197.) Вот это находка, вот это нужный тон, вот это эталонный тон для осмеливающихся писать об Ахматовой. Совершенно идентично по накалу с исследованиями пушкинистов о датировке преддуэльных событий. Свидание у Полетики — до или после получения анонимных писем? До или после женитьбы Дантеса? Ответ на вопросы рассказывает о разных историях, раскрывает самого Пушкина по-новому. 16 ноября — это конец или все же середина со стороны конца осени? Ведь у Ахматовой как ни осень — так трагическая. А некоторые люди легкомысленно дают такие неточные сведения — конец ноября, в то время как — см. текст.

У Анны Ахматовой было некоторое время подумать <…>. Вечер миновал, этим, собственно, можно было и ограничиться. Но впереди маячила — и манила — ночь. И было право последнего выбора (правда, если б Исайя Менделевич знал, какой «выбор» делают за него другие — Михаил Кралин, например, — возможно, и он бы использовал свое право). Выбрать ночь — и остаться поэтом. Она выбрала ночь — и открыла дверь.

В том, что Ахматова пострадала из-за своих встреч с сэром Исайей Берлином, С<офья> К<азимировна> была непоколебимо уверена.

За что пострадал добропорядочный семьянин Зощенко?

Смущает не только ее необычная откровенность перед человеком, которого она видит первый раз в жизни. Смущает, кажется непривычной для «бесслезной»

Ахматовой, которую мы знаем по ее стихам, ее слезливость, о которой упоминается трижды («В ее глазах стояли слезы», «она залилась слезами», «ее глаза наполнились слезами»). Невольно, когда читаешь это, вспоминается о водке, выпитой за ужином. Это не роняет, разумеется, достоинство Ахматовой, но лишь по-человечески объясняет некоторые особенности ее поведения, оставленные Берлиным без прояснения. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 219). Ну а над Толстым, который на трезвую голову пускает, как дурак, слезу, заслышав музыку, конечно, можно посмеяться.

Она переживала муки ревности, и это отразилось в стихах, но бытовые факты советской действительности уже в цикле «Cinque» поданы, так сказать, в иностранной упаковке. И в дальнейшем этим приемом Ахматова пользовалась неоднократно и разработала его виртуозно. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 205.) То есть вместо «судков с обедами», которые приносил ей уже ушедший к другой, но не переставший быть сердобольным Гаршин, стало «десять лет ходила под наганом», этому иностранцы изумляются вернее.

Об особом искусстве «чарователя» женщин, присущем Берлину, писала мне в одном из писем С. С. Андроникова, прекрасно его знавшая и видевшая в этом основную «разгадку» романа Берлина с Ахматовой. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 199). В кавычки, собственно, нужно брать слово «роман», а г-н Берлин к нему и вовсе не причастен. А уж в чем его была вина, почему лестный выбор пал на него — тут г-жа Андроникова, вполне возможно, и права. «Чарователи» гребут одной гребенкой всех подряд. Которые девушки попроще — те поддаются, которые поглубже и посерьезней — не удовлетворяются внешним блеском…

Берлин — муж-иностранец. Почему бы нет?

Не далось.

Собратья

Бродский однажды сказал, что есть по крайней мере 10 поэтов, которые на одном с ним уровне. Он назвал Володю Уфлянда, Рейна, Бобышева, Наймана, Красовицкого. Я сейчас не помню всех, кто входил в эту десятку. <…> П.: Вам не кажется, что Бродский, при всем осознании своей исключительности, щедро наделяет равновеличием то одного, то другого из своих современников? К.: Вы знаете, мне кажется, что это опять-таки школа Ахматовой. Бродский с большой охотой и с большой симпатией будет говорить о тех поэтах, которые не кажутся ему сильными соперниками.

Как-то Ахматова заметила, что в самоубийстве Марины Цветаевой были, по-видимому, и творческие причины. Это ж надо так исписаться — до крюка. Ну ладно, простим за то, что догадалась вовремя умереть. Так вот, у Анны Ахматовой «творческих причин» для самоубийства никогда не существовало. В этом была особая милость Господня по отношению к рабе Божией Анне. (М. Кралин. И уходить еще как будто рано… Стр. 112.) Все как есть истинная правда — по крайней мере сообщается таким тоном, что не поверить или хотя бы усомниться — невозможно. Как говорил чеховский герой — «На то вы и господа, чтобы знать. Господь знал, кому разум додать». (А. П. Чехов. Злоумышленник.) Про Ахматову все известно. Ну, а про Маринку и задумываться нечего.

Запись A. К. Гладкова. Когда в ее присутствии хвалят Цветаеву, молчит (хорошо воспитана), но человек этот для нее перестает существовать.

Запись Д. Е. Максимова: Когда я попросил ее прочитать мне мандельштамовский отзыв о ее поэзии <…> она как будто возразила на это: «Но ведь вы больше любите Марину?!» (Смысл: зачем же читать о ней, об Ахматовой? Вот ведь как смиренна.) Это было сказано с лукавством и с другими соседними более или менее различимыми чувствами.

О.М. и А.А. по-разному читали поэтов — он выискивал удачи, она — провалы.

Он [Пастернак] подарил ей 7 (или 8?) стихотворений. «Четыре великолепные, а остальные — полный смрад».

Ахматова на домашнем празднике у Пастернака… А.А. оказалась обладательницей прекрасного аппетита, развеселилась <…> не теряя величавой повадки <…> но — ни огня, ни даже тепла, зоркий холодноватый взгляд на подвыпивших, душа нараспашку, окружающих…

…из утомления от стихотворного бума 1962 года, гула стихов над стадионами и притока поэтических новобранцев — то есть оттого, что стихи пишет не только Анна Андреевна, у нее рождаются строки:

Как тут не вспомнить чью-то омерзительную любовь — и автора трудно назвать «Анной Ахматовой» — не потому, что марка эта слишком высока — не слишком — но просто любое имя с фамилией, в той форме, как принято писать имена поэтов, не особенно подходит для такого. Брезгливое старушечье разгоряченное брюзжанье, шипенье Анны Андреевны — это да.

…из утомления от стихотворного бума 1962 года, гула стихов над стадионами и притока поэтических новобранцев — то есть оттого, что стихи пишет не только Анна Андреевна, у нее рождаются строки:

Как тут не вспомнить чью-то омерзительную любовь — и автора трудно назвать «Анной Ахматовой» — не потому, что марка эта слишком высока — не слишком — но просто любое имя с фамилией, в той форме, как принято писать имена поэтов, не особенно подходит для такого. Брезгливое старушечье разгоряченное брюзжанье, шипенье Анны Андреевны — это да.

…ср. ее фразу о Маяковском: «Жаль, его в семнадцатом году шальной пулей не убило». Будто бы проявляется величие Ахматовой — поверх обывательской заботливости сожаление о неразыгравшемся красивом сюжете — этот мотив связан у А.А. с темой перелома поэтовой судьбы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 601). Был бы понятен и похвален такой принципиальный взгляд — если б сама Ахматова десятилетиями не носила в сумочке (впрочем, газетная бумага бы не выдержала, значит — десятилетия спустя положила в сумочку) заметку такого же запальчивого ревнителя завершенности поэтессовых судеб, назвавшего ее женщиной, опоздавшей родиться или забывшей вовремя умереть. Она заметку показывала всем, и «люди» до сих пор ужасаются. Хотя у г-на Перцова все-таки как-то без подробностей — чем умертвить, когда именно… Макабрическое литературоведение — неплохо бы тогда и Пастернака под утренние поезда подтянуть для ловкости композиции. Пастернак замолчал после 17-го года… Ну и умолкни навеки! С Мандельштамом и Цветаевой поэтова судьба поступила гуманно. Какую биографию сделали нашим кудрявым!

Знаю, что А. потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама — одна из самых больших моих радостей за жизнь. — «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок». Учитывая, что Ахматова носила в сумочке письма-признания от циркача-канатоходца синьора Вигорелли с приглашением в Италию, какого-то француза с мимоходным именованием ее grand poet'ом, любовное от Пунина (доставала и доставала из сумочки, читая всем подряд в Ташкенте; Пунин сам удивлялся, зачем писал его — не ей и не о ней, — и это еще не зная о складках, трещинах и чтении вслух письма знакомым и полузнакомым), — то, может, лишнее, проходное, мало что значащее, хоть и ранящее талантливостью, подношение Цветаевой все-таки носила.

Ну и что, что было влияние? У всех было влияние, никто не свалился с Луны. Найдя предшественника, того, у кого было что-то стянуто, Ахматова немного успокаивалась, притишала боль.

У нас, — сказала она, — сейчас страшно увлекаются Цветаевой, но я считаю, что это отчасти потому, что у нас совершенно не знают Белого, а у Цветаевой очень много от Белого.

О Муре. Если бы она губила его в пылу борьбы с Цветаевой, не замечая, кто жив и кто умер, и только потом, опомнившись, — покаялась! Тогда ее можно было бы простить.

А так — она упорствовала до последнего. В шестидесятых годах рассказывала Бобышеву о панельном мальчишке — зная, что он погиб, что он погиб сиротой, что у него никого не было.

Слова прощенья и любви… — где-то услышал у нее Бродский, в тексте, который зашифрованно, настойчиво надиктовывала она ему для канонизирующего использования.

Ахматова не только обладала необыкновенной памятью, но нередко была несправедливо злопамятной. Не умела и не хотела прощать.

Не простила за мать и за его собственный, слишком пристальный, молодой — что еще вырастет из волчонка! — взгляд.

О фамильной черте — зависти (по Ирине Одоевцевой).

Гумилев: Левушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали. В подтверждение вышесказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали в трамвае, и тот радовался, глядя на прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!» (В. Н. Демин. Лев Гумилев ЖЗЛ. Стр. 26).

Она выписывает о заимствованиях Пушкина из Шенье; наверное, знакома с мыслями Мандельштама о Шенье. Может, поэтому она не хотела, чтобы издавали Мандельштама в шестидесятых годах?

Вышел однотомник Цветаевой. «Она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 143.) Великодушно и величественно. Записано ее собственной рукой. Железное алиби и ответ всем многочисленным наблюдателям, бесконечно видевшим только ревность, зависть, недоброжелательство. Ничего подобного, высказалась однозначно — и подготовлено под реплики: «Что вы, королева у нас одна! Где там «навсегда» — это только мода». Проговорилась: В СВОЮ Москву. Пусть. А она, Ахматова, пусть останется хоть тогда и не царицей Всея Руси, но хотя бы петербуржанкой. Императорство, столица, окно в Европу, мировая культура… Будет разделение, всего не отдадим. Коссаковская как-то говорила [Пушкину]: «Знаете ли, что Ваш Годунов может показаться интересным в России?» — «Сударыня, так же, как Вы можете сойти за хорошенькую женщину в доме вашей матушки». (О. С. Павлищева в письме мужу.) Цветаева должна знать свое место. В Москву!

А не продавался ли однотомник и в Ленинграде?

То есть предназначение свое в жизни Марина Ивановна выполняла исправно, работать бы еще и работать (любить и понимать Анну Ахматову) — до пенсии, до срока, никаких претензий нет — и на тебе, отнимают такую работницу. ЗА ЧТО лишать жизни Марину Цветаеву, если Анну Андреевну она — любила?

В 1913 году Ахматова выступала вместе с Игорем Северяниным и уже через четырнадцать лет говорила Лукницкому о влиянии Северянина на творчество высоко ценимого ею Бориса Пастернака.

А я очень обижена за А. Блока. Какой же он тенор эпохи? Вроде Лемешева или еще ниже? Как же так? <…> Я позвонила Цявловской и спросила, как она смотрит на это звание? <…> Цяв<лов>ск<ая> ответила: «Это месть». — «За что?» — говорю я. — «За то, что он не был влюблен в А.»

Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно, агрессивно.

Подруги Ахматовой Раневская и Островская наперебой упоминают «мужей» Ахматовой. «Ко всем вашим мужьям теперь будет прибавляться такой-то. Плюс такой-то», — плещет фимиамом Раневская.

Не враждебно и не агрессивно Ахматова относилась только к Гумилеву — тому, кто женился.

Ну и потом, после того, как Акела промахнулся на Гаршине, она весьма расчетливо взяла на себя тон быть снисходительной, ироничной, загадочной — к Берлину, к Бродскому, к Найману. Здесь бы агрессии никто не потерпел, развернулись бы и ушли.

Именно в связи с Ахматовой В. Топоров пишет о жанре «посмертных писем». (Е. Орлова. Литературная судьба Н. В. Недоброво. Стр. 53.) Если б письма и поэмы Ахматовой были в этом жанре! Но она и с живыми обращается бесцеремонно, как с мертвыми. Про мертвого Пастернака говорит, что тот три раза хотел жениться, про живого Берлина — что организует для нее Нобелевские премии.

Наполеона все любят, все в него влюблены. Все к нему примеряются (все его ловят). Анна Ахматова вздыхала, что над нею опять не просто небо — а небо Ватерлоо, и Марина Цветаева — кого только не любила, а уж Наполеона и Пушкина — это уж обязательно. И любовь эта кажется совершенно естественной, не называется безвкусной; смешной — да (если нет чувства юмора), достойной насмешки — нет, потому что Цветаева держит все эти любовные истории в сфере своих фантазий, своего мира — любви и поэзии, а Анна Ахматова — в сфере мнимой реальности, быта, житейских обстоятельств. Случись хоть что-то по молодости с Блоком — были бы невзначай упоминания о хлопотах по переезду на дачу, о расчете экономки, о найме зимней квартиры. Если ей хотелось быть замужем за русской литературой, то, вот беда, не в высоком, отвлеченном — вернее, не только в этом смысле, — а она хотела быть женой реальной, деятельной, мнимо приземленной, уставшей от тяжкого, избранным дарованного бремени.