После публикации стихотворения «Прозаседавшиеся» и особенно поэмы о Ленине на Маяковского навалилась целая толпа партийных критиков, возглавляемая Л. Троцким.
Л. Сосновский начал кампанию под лозунгом: «Довольно Маяковского». Н. Коган заявил: «Он чужд нашей революции». А. Лежнев называл поэта «холодным ритором и резонером». А. Воронский писал: «Социализм Маяковского – не наш марксистский социализм, это скорее социализм литературной богемы».
Модным стало повторять вслед за Троцким о «кризисе Маяковского». К. Зелинский опубликовал статью «Идти ли нам с Маяковским», где писал: «Безвкусным, опустошенным и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского… к новому пониманию революции можно прийти, уже перешагнув через поэта».
Его стихи называли «рифмованной лапшой» и «кумачевой халтурой», «перо Маяковского совсем не штык, а просто швабра какая-то…». В травле участвовали Носимович-Чужак, Гросман-Рощин, А. Горфельд, Л. Авербах, М. Янковский, В. Ермилов, В. Перцев, С. Дрейден, поэт Семен Кирсанов…
Свою выставку-отчет «20 лет работы» Маяковский готовил почти в одиночестве. Лиля вспоминала, что в «этой затее ему помогала какая-то Зина Свешникова и какие-то неизвестные «мальчики».
А Брики где же были? Они уехали за границу, истомленные отчаянием «кормильца». То ли дали ему время прийти в себя, то ли… То ли Лилечка, как жена Цезаря, должна была остаться вне подозрений?
17 апреля 1930 года, в день похорон Маяковского, в выпусках «Литературной газеты» и «Московской правды» появилась статья все того же Михаила Кольцова, в которой было сказано: «Нельзя с настоящего, полноценного Маяковского спрашивать за самоубийство. Стрелял кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта-общественника и революционера. Мы, современники, друзья Маяковского, требуем зарегистрировать это показание».
Овладели его сознанием… Писатель Анатолий Виноградов рассказывал, как однажды Агранов зло, издевательски подшучивал над Маяковским: «Вот ты там в «Флейте-позвоночнике» говоришь, но ведь вы, поэты, любите похвастаться словцом, а на деле вы трусы». Маяковский что-то буркнул обиженно в ответ. Агранов продолжал подначивать его. Потом вынул револьвер и подал Маяковскому со словами:
– На вот, посмотрим, какой ты храбрый, хватит ли у тебя смелости поставить пулю в своем конце.
Маяковский взял револьвер и ушел с ним.
Поэт Николай Асеев, друг Маяковского (он даже носил в литературных кругах прозвище Соратник за преданность поэту), вспоминал, что, приехав на квартиру Маяковского в день его гибели, встретил там Агранова, который отвел его в другую комнату и прочел предсмертное письмо, не дав его в руки.
Странно, что письмо было написано за два дня до рокового выстрела.
Вот оно:
«Москва. 12 апреля 1930 года.
Всем.
В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля, – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят -
«инцидент исперчен».
Любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский».
Дальше следовало несколько приписок. Маяковский сводил счеты с литературными противниками и отдавал денежные распоряжения.
С Вероникой Полонской его познакомили Брики – это был противовес парижской любви. Женившись на Веронике (ее чаще называли Нора), он остался бы управляем Лилей, как прежде. Он сам хотел жениться, хотел покоя. Однако Нора была замужем…
Вот что писала она о последней встрече с измученным поэтом:
«Маяковский хотел, чтобы я была счастлива, но с ним и только с ним. Или ни с кем больше. Никак он не заботился о сохранении приличий, о сохранении моего семейного быта. Наоборот, он хотел все взорвать, разгромить, перевернуть, изничтожить».
Она твердила свое: ей надо поговорить с мужем. На том и расстались в тот роковой день. Маяковский поцеловал Нору, попросил не беспокоиться и сунул двадцать рублей на такси.
Полонская вышла, однако не успела дойти до парадного, как раздался выстрел. «У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти…
Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко».
На следующий день его предсмертное письмо опубликовала главная газета страны «Правда».
…В день гибели Маяковского некий молодой чекист дежурил на Лубянке и в числе первых прибежал к месту трагедии – квартира поэта рядышком, по соседству. Он видел лестницу, приставленную к окну с торца дома. Потом, когда он вернулся из квартиры на улицу, лестницы уже не было. Между тем окно располагалось очень высоко, и стремянка была столь длинной, что одному человеку ее уж точно было не унести. В тот же день он написал отчет, в котором высказал предположение, что неизвестные могли проникнуть в дом по этой стремянке, причем их должно быть трое, а то и четверо – очень сильных физически, иначе стремянку не принести. И куда она делась потом, непонятно, ведь ее должны были куда-то оттащить, куда-то совсем недалеко, и там спрятать.
Назавтра проницательный молодой службист был отправлен в Забайкалье. Спустя много лет, встретившись в командировке с бывшим сослуживцем, чекист понял, что его бросили служить так далеко от Москвы за ту злополучную лестницу.
Кстати, сразу после гибели Маяковского были приняты меры, чтобы исключить всякую последующую возможность судебно-медицинской экспертизы. Тело было кремировано. Родственникам не разрешили похоронить поэта по-христиански.
После смерти Маяковского Брики вернулись из-за границы, и Лиля стала называть себя «вдовой Маяковского». Ведь это «звание» давало право на литературное наследие поэта.
Однако наследие оказалось не слишком-то прибыльным наследством. Травля накануне смерти возымела действие: печатать Маяковского боялись. Тогда Лиля, окончательно обезденежев, написала письмо Сталину с жалобой на то, что Маяковский – поэт революции, поэт советской эпохи – совсем забыт, что его не издают…
В том, что письмо дошло до вождя – легло ему на стол! – прямая заслуга Агранова. Тут же была наложена высочайшая резолюция, которую знал в свое время каждый школьник: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».
Каждый школьник, увы, не знал, что авторство сей строки целиком и полностью принадлежит Лиле Брик. Как, впрочем, и львиная доля гонораров за переиздания всех произведений Маяковского.
Когда-то, в восемнадцатом году, он принес опухающей от голода Лиле две морковки. Редчайшая драгоценность в то время… Он и мертвый продолжал заботиться о ней.
Вернее, и мертвый был принуждаем заботиться о ней!
«15 апреля утром, когда мы еще спали на антресолях у себя на улице Кампань-Премьер, нас разбудил стук в дверь, – вспоминал позднее Арагон. – Кто-то крикнул с лестничной площадки два слова по-русски. Я не понял, что он сказал, но Эльза вскрикнула так страшно, что я соскочил с кровати, а она твердила мне одно слово: «Умер, умер, умер…» Не нужно было говорить, о ком идет речь».
Некоторое время спустя Эльза получила от сестры письмо: «Любимый Элик! Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо знать Володю так, как знала его я. Если бы я или Ося были в Москве, Володя был бы жив… Стрелялся Володя как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера. Обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле, а это на 50% осечка. Такая осечка уже была 13 лет назад в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе (артистка МХАТ Вероника Полонская, в которую тогда был влюблен Маяковский), но ее можно винить как апельсинную корку, о которую поскользнулся, упал и разбился насмерть».
Немедленно в письмах и выступлениях, а потом и в воспоминаниях Эльзы и Лили стала появляться тема: «Патологическая склонность Володи к самоубийству».
Выходило, что Маяковский дважды стрелялся. Причем в обоих случаях был использован принцип гусарской, или русской, рулетки. В обойме пистолета находился только один патрон.
Первый раз это произошло в 1916 году. Маяковский позвонил Лиле Брик и срывающимся голосом сказал:
– Прощай, Лилик! Я стреляюсь…
Спас случай. Не то осечка, не то оружие не сработало.
И Эльза твердила:
– Всю жизнь я боялась, что Володя покончит с собой.
Смысл: ну вот и случилось сие…
Арагон, которому за послушание и успешное претворение в жизнь линии компартии даровано было дотянуть до семидесяти трех, написал о сестрах вскоре после того рокового выстрела Маяковского:
Можно по этому поводу переживать как угодно, но никуда не денешься от двух убийственных признаний, которые сделали Арагон и его жена (сестра Лили Брик) на склоне жизни.
Он: «Я не тот, кем вы хотите меня представить. Моя жизнь подобна страшной игре, которую я полностью проиграл. Мою собственную жизнь я искалечил, исковеркал безвозвратно…»
Она: «У меня муж – коммунист. Коммунист по моей вине. Я – орудие советских властей. Я люблю носить драгоценности, я светская дама, и я грязнуха».
Хоть в данном случае товарищ Вышинский определенно прав: признание обвиняемого – царица доказательств, – а все равно противно!
А вот признание самой Лилечки:
«Жалко себя. Никто так любить не будет, как любил Володик».
Пророческие слова! Пророческие…
Лиля Брик покончила с собой в 86 лет, наглотавшись снотворного. Причина: несчастная любовь.
Ну что тут скажешь… Это многое извиняет.
Примечания
Лиля родилась в 1891 году, Элла – в 1896-м.
2
Пряная девочка (англ.).