Глухарь глазами же показал мне на смятую бумажку. Я подобрал ее. Там было написано: "Характеристика на Спирина Петра Илларионовича. Пьяница и прогульщик, однако, если захочет, работает, как лошадь, а сильно захочет, то и человеком станет".
- А как мне себя вести? - робко, стесненно спросила Клава у пожилой больничной медсестры.
- Как вела, так и веди, - хмуро ответила та и ушла, оставив ее одну.
Потом уже, когда началось по-настоящему, сестра совала ей в рот сладкий порошок, а Клава зажимала губы и плаксиво выкрикивала:
- Не хочу я сахару! Не хочу!
- Глупая! - урезонивала ее сестра. - Это же глюкоза! Это же не тебе, это же ему. Вот глупая...
Увезли Клаву из общежития раньше, чем положено, - в феврале. Отстрадала девка незнаемой бабьей болью, откричала нежданным чужим голосом, отлила святые сладкие слезы.
Сын.
По улицам поселка догуливали бураны, и Клава просыпалась от мягкого шуршанья - под окнами скребли деревянными лопатами. Было тепло за двойными рамами и хорошо наблюдать, как обматывает белыми нитями голую вершину высокого тополя, обматывает и никак не может обмотать. А снег у самого стекла, крупный и чистый, тихо плыл почему-то вверх, все вверх да вверх...
Раз она услышала со стороны станции какие-то новые звуки - протяжные, гибкие. Клава с удивлением отметила, что они ее совсем не беспокоят, а няня сказала, что пришли электрические паровозы и старых машинистов, вроде ее старика, будут увольнять из депо, потому что где уж им теперь переучиваться.
Отпуржило, когда она стала подниматься с постели. Мир обновился, что ли? Клаву поражала свежесть, что сквозила в утреннем синем окне, а вечерами светел месяц сиял какой-то особенной чистотой, словно впервые взошел над землей и не успел еще закоптиться ее дымами.
Все чаще подкатывала к сердцу беспричинная тревога, и тогда Клава требовала сына. Мальца приносили. Клава просила его развернуть, а ей говорили, что не положено. Развертывали. Он морщил красненькое личико, слепо сучил ручонками с прозрачными, как у целлулоидной куклы, пальцами, упрямо подтягивал коленки к подбородку, плакал все время. Почему он плачет? Тревога эта скоро перешла в неизбывную заботу. Молока у Клавы не оказалось, и парнишка подопрел от больничного ухода. Пора было выписываться, но тут вышла закавыка.
Поселить Клаву было некуда. Несколько раз приглашали в местком инженера, а он все не шел, отговаривался, будто занят. Думали, что не идет он потому, что знает, зачем зовут, но ему и на самом деле было некогда дыхнуть - подошли с запада электрификаторы, а депо совсем не было готово, чтобы вдруг отказаться от паровозов.
Дело-то было деликатным. Когда Жердей переводился к нам, то ставил одно непременное условие - квартира. Однако его пришлось обмануть, потому что с жильем в депо было хоть плачь. Строили, правда, кооперативом и двухэтажные казенные дома заложили, продолжая главную нашу улицу имени Кирова, однако не было видно конца-краю этому строительству. Инженер вроде бы смирился, терпеливо ждал, но сейчас его даже общежитской каморки лишали. Охотников заниматься этим делом не находилось, и все облегченно вздохнули, когда взялся за него Глухарь.
Инженер названивал по телефону в своем пустом кабинете. Стол у него тоже был пуст. Под стеклом - ни одной бумажки, письменный прибор ему с успехом заменяла авторучка, и даже телефон убирал он на тумбочку. За таким столом, наверное, хорошо думать.
Глухарь опустился в низкое кресло. Не лег, как иные любят, а сел, будто на табуретку, и все равно провалился вниз. Инженеру-то хорошо - он на стуле сидит. Как приступить к этому щекотливому делу? Может, лучше напрямик, безо всяких подходов? Старика утешало одно - дело решится быстро. Инженер не любил лишних слов, он скажет сразу, и больше не о чем будет толковать. Глухарь вертел самокрутку, ждал, когда инженер бросит телефонную трубку. Он никак не предполагал, что разговор окажется таким трудным.
- Я по щекотливому делу, - сказал старик, не соизмерив, как всегда, силы голоса с величиной комнаты.
"Привет специалисту по щекотливым делам", - написал инженер, устало улыбаясь.
- Какой тут смех. - Глухарь усиленно задвигал бровями. - Не можешь ли ты переселиться?
"Где это вы квартиру достали?"
- Тут другое. - Глухарь откашлялся, помолчал, глянул в окно, за которым вполнеба клубился черный дым. - Молодая мать. С механического. Она в больнице пока.
"Слышал. Это из-за нее тот "португалец" паровоз украл?"
- Опять шутишь... Девка-то уж больно работящая.
Инженер снова заулыбался.
"Да, вы цените людей".
Глухарь понял, что надо уходить, мрачно сказал:
- Мать есть мать.
Конечно, инженер догадывался и потому на заседание месткома не приходил. Что это он там пишет?
"А меня куда?"
- К рабочим.
"А оттуда?" - быстро написал Жердей.
Глухарь заглянул в блокнот, совсем завесил глаза бровями, отвернулся к окну. Там все еще коптил небо какой-то паровоз. Клубы грязного цвета вырывались из невидимой трубы, их тут же пронзало паром и вздымало. Дым переваливал через крышу депо, затягивал двор.
- Стервец, - сказал Глухарь. Инженер вздрогнул, уставился на старого котельщика. Тот смотрел в окно.
- Ну и стервец! - повторил Глухарь. - Сифонит, чтоб ему...
Инженер сорвал трубку, закричал в нее петушиным голосом:
- Дежурного по депо! Дежурный? Слушайте, сколько раз говорить надо? Опять какой-то деятель кадит у вас под носом! Неужели ваши люди не знают, где можно сифон открывать, где нет? Быстро!
Он бросил трубку на аппарат, закачался на стуле, загрустил будто, рассматривая Глухаря. Тот глубоко затягивался дымом, стряхивал пепел в ладонь. Сейчас он докурит и уйдет. Но вот старик закрыл почему-то лицо ладонями, плечами дрогнул. "Смеется, наверно, что разыграл меня насчет сифона, - подумал Жердей. - Нет, серьезен. Снова закуривает - значит, не отбоярился я от него..."
- Ну так как же? - спросил Глухарь.
Инженер, не глядя на него, взял карандаш.
"Надоело. Понимаете, и так работать негде".
- Понятно дело. Мы бы этих девчат-технарей переселили, да женских мест нету, - сникшим голосом сказал старик, окончательно убедившись, что дело не выгорело. - А нам, думаешь, не надоело?
"Скорей бы коммунизм", - написал инженер и засмеялся.
Глухарь прочел, зашевелил бровями.
- Знаешь? - заговорил он. - Еще до войны работал у нас завклубом один прохвост. В бильярдной вечно шарики катал. Он говорил так: "При коммунизме лузы будут - во!"
Глухарь широко развел руки, заплевал цигарку, задумался... Инженер мог бы, понятно дело, переселиться временно в общую комнату, все равно семью в общежитие он не станет выписывать. С другой стороны, это тоже никуда не годится, что главный инженер - без жилья, ведь не война!..
Война и мне почему-то часто вспоминается, да так ясно, будто вчера все было. Как собирали с матерью прошлогоднюю картошку по пустым весенним полям и добывали из нее черный крахмал - он был горьким и совсем не скрипел; как возили на санках дерева из лесу для топки, и мать на бугре все придерживала рукой сердце да ртом дышала; как депо получило премию Комитета обороны, и все гуляли в клубе, а мы в ту ночь вдвоем с моим слесарем Пашкой Козловым опустили на скат паровоз, и как через год мне вместе с рабочими вручили значок "Ударнику сталинского призыва". Зал смеялся, потому что у меня и сейчас рост средний, а тогда я был вообще от горшка два вершка.
И совсем живая картина - как мы сюда прибыли. Плохие были с виду, все кости наружу. А еще в Ленинграде нас остригли под нулевку, и старух даже. Мать по пути не ела ничего, все похоронную читала по буквам, все читала, а за сестренкой я больше ходил. Она страшненькая была, как и другие малыши, совсем не смеялась. Открыли, помню, теплушки на этой станции, видим, что народу собралось - тьма, и черных половина, в мазутках. Митинг тут затеяли, но прекратили, потому что местные кинулись в вагоны и начали хватать ребятишек. Меня тоже вместе с сестренкой сгреб какой-то чумазый дядька, но я сказал, что пойду сам. Разобрали нас по домам, мыть начали, кормить, одежду нашу парить.
А ведь есть счастливчики, из молодых то есть, что не успели узнать такого! Почему только иные из них говорят сейчас о войне, будто в чижика играют?
Простите, что отвлекся. Глухарь, как вы помните, посидел без толку у инженера, собрался уходить. Крякнул, поднялся, глянул из-под бровей на хозяина кабинета и вдруг увидел, что тот, не отрывая взгляда от окна, протянул руку и шевелит в воздухе длинными белыми пальцами, требуя блокнот.
"Ладно, будьте вы прокляты, согласен", - написал Жердей и опять засмеялся. Видно, веселей всех ему было в депо, вечно он смеялся.
Дули мягкие и влажные ветры, оседали, темнели снега, но Клава впервые, как себя помнила, не заметила весны - все предстало сыном. Это теплое создание полнилось потаенным смыслом. Клава могла часами, не меняя позы, рассматривать его неверные движения и синие - по матери - глаза. Она пела ему шушукалки собственного сочинения, разговаривала с ним, как со взрослым, а он уже отвечал что-то невнятное и потяжно прямил тонкие ножонки, будто хотел поскорей упереться в землю. Чаще всего сын спал или затаивался, как мышонок, широко раскрыв глаза, - и Клаве казалось, что он чутко внемлет большому миру.
Девчата из старого общежития проходили у Клавы практику. Они купили в складчину эмалированный таз и качалку, пробовали пеленать, купать и кормить парнишку. Почти каждый день прибегала Тамарка, сразу же бралась за постирушку либо отправлялась в консультацию за младенческими смесями. Потом она слушала Клавины речи о сыне. Несколько раз оставалась ночевать, а потом совсем переселилась.
Сын захватил все существо Клавы, однако подледной рекой текли невеселые мысли. Она холодела, когда представляла себе, как войдет в цех. Все будут смотреть на нее и про все говорить еще хуже, чем тогда, после случая с паровозом. А этот час приближался - сына уже согласились взять в ясли.
Да, трудно ей достались метры от двери цеха до сверловки. Она шла по бетонному полу, будто по зароду сена, не чая дойти до своего станка. Вот он. Все еще стоит, такой махонький и жалкий рядом с новым, радиально-сверлильным. А этот в желтом масле, нетронутый, и весь лоснится черными табличками.
Не поднимая головы, Клава привычно перебрала стопку нарядов, что лежала на станине, зажала сверло, подвела под него первый буксовый наличник. Станок знакомо зашумел, затрясся. Украдкой, из-под косынки, она кидала взгляды вокруг. Никто на нее почему-то не смотрел. И цех был почти неузнаваем. Исчезли ременные трансмиссии, передаточные валы поверху, а потолка-то совсем не было - одно стекло. Но почему никто не обращает на нее внимания? Стоп! Вот, кажется, к ней идет тяжелой своей походкой мастер. Цепенея, она ждала.
- Кормить пойдешь? - спросил мастер, отдуваясь: он у нас много лет страдает астмой. - Пойдешь?
- Нет, - ответила она, не поднимая глаз.
- Как это - нет? - Голос его был строже, чем всегда. - Что значит нет!
- Он в яслях.
- Кормить-то все равно надо... Иди, иди, ничего!
- Так он же... - Клава жалко улыбнулась. - Он же у меня искусственник.
- Вон оно что-о-о! - понимающе протянул мастер и отошел с озадаченным лицом.
Потом двое каких-то парней остановились посреди цеха и что-то стали говорить друг другу, гадко ухмыляясь и поглядывая на Клаву. Она совсем склонилась к станку и не видела, как к ним подошел кто-то из токарей. Уже потом она неприметно огляделась. Парней не было, и опять никто не смотрел на нее - все были заняты работой. Только год спустя Клава узнала, кто турнул тогда парней из цеха. Я.
К обеду прибежала из инструменталки Тамара, котенком прижалась к ней, и Клава выключила станок.
- Меня, наверно, прорабатывать собираются, - прошептала она подруге.
- Ты что? - округлила глаза Тамарка. - За что?
- За поведение.
- Вот дура-то!
- А почему они не смотрят даже?
- Кто их разберет? Может, некогда! Или договорились.
- О чем?
- А я почем знаю? Может, будто бы ты не была в отпуске.
Клава устала к концу смены, спина болела и руки. Но это было ничего, она знала, что через два дня все пройдет и усталые руки только после работы, уже дома, будут гудеть. Она убирала станок, когда подбежал инженер. Как тогда, он уперся ногой в станину, а Клава не смотрела на него. Ей было неудобно - ведь она его выселила из комнаты. Зачем это он подошел?
- Тебе мастер ничего не говорил? - спросил инженер. Он первый раз за все время обратился к Клаве. - Ты что, не слышишь, что ли? Мастер не говорил тебе...
- Думаете, что рабочая, так можно и "тыкать"? - сказала она и посмотрела на него испуганно.
- Виноват, - улыбнулся инженер. - Вам ничего не говорил мастер?
- Насчет чего? - помедлив, спросила Клава.
- Выбрасываем вашу рухлядь. - Инженер пнул ногой станок и глянул на соседний, новый. - Придется вот эту игрушку осваивать. Только он барахлит еще, а наладчика в депо нет. Вы никогда не работали на радиальном?
- Нет.
- С гидравлической подачей?
- Не работала.
- Досадно, досадно, - весело проговорил инженер. - Ну ладно, обмозгуем потом, сейчас некогда...
И Жердей пошел интересной такой походкой по цеху, как всегда ходил: он спешил - будто падал вперед, но упасть не мог, потому что вовремя подставлял свои голенастые ноги.
А в депо, как увидела Клава, действительно всем было некогда. Суматохи и шуму явно прибавилось. В механическом не разбери-пойми что творилось. Все проходы были завалены неготовыми деталями, и Клава не понимала, откуда они берутся. Может, все еще консервировали старые паровозы? Или готовили ФД - чтоб ни сучка ни задоринки! - для перегона за Байкал? Или строительство новых цехов требовало столько железа?
За весну станцию незаметно оплели толстые провода, и паровозы куда-то подевались. Старые механики собирались в "брехаловке", рассуждали о том, что паровоз - он-де машина живая, надо голову иметь, чтобы держать в порядке пар, воду и огонь, не то что в этом: включил ток - и поехал. И каждый паровоз свой характер имел. А идет-то, бывало! Попыхивает, погуживает, и парок от него, и тепло, и все втулочки в масле плавают. А этот гремит, будто мертвец костями.
Стариков можно было понять, но оправдать - никак. Сколько паровоз сжирал угля - сам, наверно, того не стоил. И товарную станцию мы бы ни в жизнь не расшили без новых машин. Паровозы эти давно в печенках у нас сидели, а мы приспособились и думали, что так и надо. Ведь в ремонте к ним без кувалды не подступить. И в поездке ребята другой раз так уработаются шатаются идут, честное слово. Покидай-ка уголек, покачай колосники, взрежь разок-другой шлак в топке тяжелыми резаками - запоешь. Да и это не все. Что паровоз требовал грубой силы - ладно, много еще разных работ, где сила нужна. Нас крушила грязища до глаз да зима. Одна поездка могла душу вынуть. По нашим местам сорок градусов - обычное дело, а тут вперед гляди, воду набирай, дышла смазывай. То золой горло закупорит, то морозом перехватит. Забежит другой раз кочегар с экипировки в "брехаловку" мазутка на нем аж гремит, не человек, а черная сосулька. И что ты ему скажешь, если он начнет после поездки уравнивать, чтоб сорок градусов снаружи, сорок градусов внутри? Пошлет он тебя подальше с твоей моралью, и будь здоров. Нет уж, старики, спасибо! Хватит.
Закоренелые наши паровозники перешли на ветку работать, сели на маневровые, чтобы как-то докантовать до пенсии. Кое-кто, правда, из старой гвардии с грехом пополам переучился, однако все больше силы набирала в депо молодежь, совсем зеленая. Мне и то они уже не были ровесниками, но ничего себе ребята подросли, не щеглы какие-нибудь. А старикам казалось, что путь их не по праву легок. Раньше человек полжизни кочегарил да помощничал, пока не сядет на правое крыло, а сейчас требовалось только образование да желание, и машинистов пекли, как оладушки.
Хуже было в деповских цехах. Котельщики, промывальщики, слесари по паровым машинам, дышловики, гарнитурщики стали не нужны, а моторы да электрические схемы враз не изучишь. Некоторые не выдержали, бросили курсы, попродавали домишки и уехали дальше на восток, куда электровозы еще не дошли. Один мой давний товарищ - Захар Ластушкин - тоже собрался. Разговор помню с ним.
- Понимаешь, Петр, - доверительно шепнул он мне, - почему еще я уезжаю.
- Ну?
- Только ты не смейся, - попросил Захар.
- Ладно.
- Понимаешь... Он один, электровоз-то, будет брать току больше, чем вся наша электростанция дает.
- Сила, - согласился я. - Ну?
- И в нем есть камера высокого напряжения.
- Есть.
- Туда надо входить, - печально сказал Захар.
- Ну и что?
- Боюсь... Понимаешь?
Я понимал и не смеялся, потому что сам такой. Ничего на свете не боюсь, а вот электрического тока - извините...
Что это я? Начал рассказывать про деповские перемены, а про Клаву Иванову забыл. Нет, она не сожалела о паровозах. Только не знаю, отдавала ли она себе отчет в том, что страх перед ними помешал ей тогда решиться на непоправимое. Теперь она уже не боялась поездов, хотя проходные товарняки по-прежнему налетали на станцию с таким грохотом, будто рушился с высокой горы сыпучий камень. Да и новые машины не были тихонями. Они гремели так, что казалось, вот-вот расколют рельсы или сами развалятся. И выли неистово, словно станцию обслуживали глухие стрелочники.
Мир для Клавы разделился на две неравные части - сын и все остальное. В будни она нетерпеливо достаивала смену и бежала за ним в ясли, а по воскресеньям тащила его в лес. Снег там давно истаял. Даже в тенистых пихтарниках было сухо. Лес оделся, зажил своей чистой и праведной жизнью. Клава не понимала, что она ищет в лесу. Успокоенья, тишины, свежести? Ее, я думаю, тянуло туда то, что тянет тебя, меня, всех, - мы ищем в природе общности с тем, что боимся потерять в себе.
Семья располагалась на одеяле, в теплой мягкой траве. Мать и сын грелись под ласковым, не успевшим еще разъяриться солнцем, слушали глубокий и гулкий голос кукушки. Клава ничего не загадывала - зачем испрашивать счастья у того, кто сам жалкует и ничего не знает про счастье?
А уготовано ей было еще всякого. И полной чашей. При теперешнем расположении станков мне еще лучше было видно Клаву. Она как будто попрямела и словно бы подросла, потому что у радиально-сверлильного положили на пол помост.