Меня лечили в разных клиниках, но безрезультатно. И когда я уже дошел до отчаяния, явился Он. Сказал, что его направили из клиники. Его худое длинное лицо вначале никак не запоминалось. Но уже через несколько дней, когда стали ослабевать припадки, я заметил очарование его скупой недоверчивой улыбки, прятавшейся в углах близко посаженных глаз. Она вспыхивала на короткие мгновения, когда он радовался, и тогда даже кинжальный пробор волос, слегка сдавленный у висков лоб и широковатый нос, придававший лицу жесткость, казались менее заметными. Тонкие губы имели несколько различимых оттенков - от темно-синего, переходящего в темно-вишневый, до светло-коричневого с бледно-розовым ободком.
Иван Степанович включал свой аппарат и садился рядом с ним, поглядывая то на шкалу, то на меня. И в его глазах то вспыхивали отсветы сигналов, то гасли, так же как и мои надежды...
После двенадцати сеансов он сказал:
- Пока достаточно. Вы уже практически здоровы. Через пару месяцев проведаю. Припадки больше не повторятся.
Он оказался прав. Я жду его прихода только для того, чтобы выразить свою благодарность..."
7
Она накинула на плечи цветной платочек, растянула, чтобы он лучше лег, подняла за края, и платочек стал похож на крылья мотылька. Посмотрела на следователя, как бы проверяя впечатление, и продолжала:
- ...Пришел перед спектаклем, говорит - из поликлиники. Дескать, прислали проверить артериальное давление и зафиксировать ритмы биотоков в ногах. У него был с собой небольшой аппарат.
- Когда вы почувствовали изменения?
Женщина зажмурилась, сдернула платочек и смяла его в руке, резко откинула голову - и волосы рассыпались по плечам, по больничному халату иссиня-черные на белом.
- Довольно скоро. Уже в конце па-де-де. Ноги стали непослушные, неловкие, как бы вообще не мои.
Худенькая, легкая, с большим острым носом, портившим миловидное лицо, она напоминала птицу. Снова заглянула в лицо следователю и спросила:
- Думаете - это он сделал? Нарочно? Зачем?
- Пока не могу ответить на ваши вопросы. Только выясняю. Скажите, пожалуйста, он что-то говорил о себе? Ну, хотя бы называл свое имя-отчество?
- Может быть, и называл, да я позабыла. Еще бы, после такого стресса! Вы знаете, как это страшно почувствовать, да еще в спектакле, будто бы тебе заменили ноги. Вам не приходилось, потому и не представляете... А он что же, мерзавец, опыты на нас проводит?
Трофиновский укоризненно улыбнулся, дескать: "Если бы я сам знал..."
Женщина поняла значение его улыбки, поджала губы, слегка покраснела и улыбнулась в ответ: "Извините, ничего не поделаешь, есть грех любопытна..."
- Долго он пробыл у вас?
- Не больше получаса. У него вначале что-то не ладилось с аппаратом. Мы почти не разговаривали. Он сам-то, видимо, не очень разговорчивый, а я к спектаклю готовилась, все мысли уже на сцене...
- Как вы себя чувствуете теперь?
- Нормально. Нога еще, правда, побаливает, но вернулась былая чувствительность и реакции. Ноги уже _мои_. И знаете, случившееся кажется каким-то нереальным, будто и не было ничего. А может быть, мне тогда все просто почудилось? Нервный срыв?
- Вас же осматривали врачи. Проверяли реакции...
- Да, да, вы правы. Но как же оно так быстро прошло? Будто в какой-то сказке или во сне...
- Может быть, вам кажется, что прошло? А какие-то следы остались?
- Нет, нет, что вы? Немножко умею себя наблюдать, актрисе, знаете ли, положено. И наш врач говорит, что реактивность восстановилась до былого состояния.
"Это я тоже должен выяснить, - думал Трофиновский, уже намечая порядок опроса врачей. - Если подтвердится... Что ж, этого вполне может хватить для основания на его задержание..." Он спросил:
- Каким он показался вам?
Балерина удивленно подняла голову, и в ее глазах появились озорные смешинки:
- Ага, попались? Не только я повторяю вопросы. Вы это уже тоже спрашивали.
- Вдруг вспомнили еще что-то...
- Вот оно что... Скажите откровенно - мой ответ вас не удовлетворяет? Какая жалость, но больше я абсолютно ничего не могу припомнить, честное слово. Уж очень он был каким-то... незапоминающимся... Этакий обыкновенный серый воробей, не выделяющийся среди других серых птичек. Даже не взъерошенный... Гладкая прическа с аккуратным пробором... и, кажется, все...
- Спасибо, - сказал Трофиновский, вставая и неловко целуя протянутую руку балерины. Никогда раньше он не целовал женщинам руки, но эта тронула его своей беззащитной искренностью, неугасающим желанием нравиться.
- За что же спасибо, если я ничем вам не помогла?
- Помогли, да еще как! - сказал следователь. Это не были просто вежливые слова. В ответах балерины имелось подтверждение его догадки.
8
"Нет, он не был наивным. Он хорошо знал, что делает. Он только не мог предвидеть всех последствий. И некоторые из них он обязательно попытается исправить. Надо, чтобы он поскорее узнал о них..."
Следователь позвонил в редакцию городской газеты знакомому журналисту, договорился о статье и сроках ее публикации. Затем, попросив у начальника отдела машину, поехал в мединститут. Ехал по зеленой просторной улице, где еще сохранились здания старой архитектуры, мимо скверов с фонтанами, мимо массивных деревянных скамеек и фигур древних идолов. Невольно вглядывался в поток пешеходов, словно надеялся в быстром мелькании выхватить взглядом знакомое лицо...
В мединституте его встретил старый приятель Костя Жилко. Когда-то они вместе кончали среднюю школу. С тех пор Костя успел защитить кандидатскую диссертацию, стать одним из ведущих физиотерапевтов. Завидев Трофиновского, быстро пошел ему навстречу, картинно расставив руки:
- Привет тебе, лекарь недугов человеческих, - громко сказал он, и две девушки в белых халатах сразу же оглянулись.
- Все дурачишься, - тихо проворчал Трофиновский.
- Ого, болезнь протекает серьезнее, чем я предполагал, - обезоруживающе улыбнулся Костя. - Небось, начальство торопит, а на твоем участке заело. Ну ладно, не хмурься, пошли к нашим...
В квадратной белой, очень чистой и очень холодной комнате их ожидали четыре человека, старшему из которых, как определил Трофиновский, не исполнилось и тридцати пяти.
- Я им передал наш разговор, - сказал Костя, и двое из четырех согласно кивнули.
- Мы тут посовещались и пришли к выводу, что речь идет о воздействии лучевом или волновом, - сказал молодой человек, полноватый, низенький, в туфлях на высоченном каблуке. - Но прибор не назовем. Это мог быть генератор какого-то поля, воздействующего на психику человека и через нее влияющего на весь организм. Возможно, он действовал непосредственно на нервную систему, управлял биотоками. Не исключено и лучевое воздействие на определенные участки, и гипноз наконец. Например, гипнотизер во время сеанса мог заставить пациента принять какой-то препарат и потом забыть об этом...
- Не похоже, - возразил широкоплечий крепыш в модном трехцветном свитере. - Не могли все пострадавшие поддаться гипнозу одинаково.
- Остановимся пока на первых двух, - примирительно сказал третий, усатый и такой выхоленный, словно его регулярно купали в парном молоке. Он спросил у Трофиновского:
- Не выяснили, сколько времени длились сеансы "лечения" и как долго сохранялись следы воздействия?
- Почему вы уверены, что воздействие было временным? - заинтересовался Трофиновский.
- Чтобы оно было постоянным, нужно воздействовать на гены. Излучение должно быть достаточно жестким, да при этом еще направленным. Известные нам описания аппарата при современном уровне техники не дают повода для подобных предположений, - ответил усатый и поправил усы, сверкнув массивным перстнем. Обтекаемость его ответа вызвала у Трофиновского слабую улыбку.
- Значит, он мог предполагать, что воздействие скоро закончится, и наблюдал за... - Крепыш замялся, и фразу за него закончил усатый: ...подопытными... Если, конечно, допустить, что он - специалист... - Слово "специалист" в его устах прозвучало особенно весомо и уважительно...
9
"Снова она играет против меня краплеными картами. Пора бы уже привыкнуть, ан нет - обидно. В таких случаях легковерно говорят: "душа растревожена". Я же скажу: состояние напряженности. Возбужденные участки мозга гонят сигналы по нервам, меняют режим работы поджелудочной железы, спазмируют желудок, вызывают обильное кислотовыделение. И вот уже начинаются слабые раздражающие боли, они охватывают все большие участки и психика угнетена. Прямая связь замыкается обратной в кольцо - и я начинаю блуждать в лабиринте химер. Кажется, что выхода отсюда вообще нет.
О, мне знакомо это состояние. Пусть они называют его как угодно - я знаю истинное название.
Итак, еще один удар лбом о гранитную стену. Госпожа природа не склонна уступать. Все, что вырывают у нее, - вырывают силой. Но хватит ли сил у меня? Я ведь не принадлежу к баловням судьбы. Это им достаточно шевельнуть пальцем - блага сыплются на них, как из рога изобилия. Были, были на свете и Гераклы, и Антеи, им дарованы были сила и прочие таланты, а приключения и неприятности они искали и находили сами. Мне же нечего ждать каких-либо подарков. На мою долю выпадали только труд и упорство, упорство и труд. Маховики моего воображения раскручиваются медленно, со скрипом и скрежетом, мне невыносимо тяжко заглядывать в будущее, приходится каждый ход вперед рассчитывать. А ведь необходимо довести до конца деяние и попытаться учесть ошибки, чтобы они не превращались в роковые последствия.
О, мне знакомо это состояние. Пусть они называют его как угодно - я знаю истинное название.
Итак, еще один удар лбом о гранитную стену. Госпожа природа не склонна уступать. Все, что вырывают у нее, - вырывают силой. Но хватит ли сил у меня? Я ведь не принадлежу к баловням судьбы. Это им достаточно шевельнуть пальцем - блага сыплются на них, как из рога изобилия. Были, были на свете и Гераклы, и Антеи, им дарованы были сила и прочие таланты, а приключения и неприятности они искали и находили сами. Мне же нечего ждать каких-либо подарков. На мою долю выпадали только труд и упорство, упорство и труд. Маховики моего воображения раскручиваются медленно, со скрипом и скрежетом, мне невыносимо тяжко заглядывать в будущее, приходится каждый ход вперед рассчитывать. А ведь необходимо довести до конца деяние и попытаться учесть ошибки, чтобы они не превращались в роковые последствия.
Ну кто мог подумать, что личность неразрывно связана с малейшими, казалось бы, несущественными отклонениями генной структуры, выразившимися в крохотных аномалиях нервов и мышц? Проклятая избыточная сложность, где малейшая поправка у истоков непредсказуемо усиливается на дублирующих линиях прямой связи, на всяких "запасных путях", и уже совсем искажается на связи обратной. Да, многим известно, что один камень в горах способен вызвать обвал. Но кто возьмется предсказать все его ближние и отдаленные последствия на перевале и в долине, в селениях и в судьбах отдельных людей? А в организме все еще сложнее. "Непредсказуемость" - начертано на печати, скрывающей его тайны.
И все же я не отступлю. Госпожа, я опять иду на вас! Сколько бы вы ни швыряли меня лицом в грязь, я подымусь и брошусь вперед, пока вы не уничтожите меня. Да, я не принадлежу к баловням, к Гераклам и Антеям, - я обычный человек, среднестатистическая единица, но я узнал цену вашим дарам, служащим только вашим интересам. Ибо они - яблоки раздора. Разделяй и властвуй - это ваш принцип. Я понял, как и зачем получаются баловни так называемые таланты и гении.
Я принесу людям наивысший дар, какой только возможен в этом мире - Дар Справедливости. Мне не нужны ни почести, ни богатство, ни слава - эти побрякушки я оставлю вашим баловням. Но если люди пойдут за мной, чтобы раз и навсегда восстановить Справедливость, я поведу их, ибо знаю путь..."
10
- Здравствуйте, Таня.
- О, профессор! Спасибо, что не забыли меня.
- Между прочим, у меня есть имя и отчество.
- Да, да, Иван Степанович, извините. Как хорошо, что вы пришли.
- Врач обязан не забывать пациентов. Как себя чувствуете?
- Отлично. Благодаря вам я могу двигаться, как все.
- Не стоит благодарности. Вы хорошо сказали - "как все". Быть как все должно стать неотъемлемым правом каждого. Ради этого стоит потрудиться. Не так ли?
- Так, Иван Степанович, остается только преклоняться перед вашей скромностью.
- Оставим комплименты. Правая нога болит?
- Чуть-чуть...
- В последние дни боль усиливалась?
- Пожалуй, но совсем ненадолго. Зато потом почти совсем переставала болеть.
- ...И как бы немела?
- Но не так, как раньше...
- Давайте проверим. Здесь болит?
- Нет.
- А здесь?
- Немного.
- А так?
- О-о, не надо!
- Лежите спокойно. Включаю аппарат...
- Профессор, простите, Иван Степанович, вы знаете, что случилось с моим братом?
- Знаю, Таня. Не говорю ничего в утешение. Если брат решил после этого оставить цирк - это его воля...
- Меня вызывали к следователю.
- Вот как, даже следствие ведется...
- Он спрашивал о вас.
- Ну, если уж ведется расследование, то интересуются всеми родственниками и знакомыми, и даже знакомыми знакомых. Такова их задача.
- Но он спрашивал о вас не просто как о знакомом...
- А для вас, Таня, я просто знакомый?
- Что вы, Иван Степанович, вы для меня ближе, чем родной человек, вы спаситель. Если бы не вы... Если бы вы только могли знать, как я благодарна вам.
- Спасибо, Таня, и вы для меня стали не просто пациенткой, а близким человеком. Мы должны серьезно поговорить о многом...
- Да, да, но не сейчас.
- Понимаю, Таня.
- А вы не забудьте о следователе, Иван Степанович. Очень он интересовался вашим аппаратом. Мне показалось... Мне показалось, будто он считает, что ваше обследование могло повредить Виктору...
- Глупости.
- Я сказала следователю то же самое. Но он остался при своем мнении. Упорно расспрашивал о вас. Я уверена, что он будет вас разыскивать.
- Да я сам явлюсь к нему.
- Правильно! А то думает невесть что.
- Лежите спокойно, Таня.
- Извините, Иван Степанович, вы полностью уверены, что обследование ничем не повредило Вите? У вас нет и капли сомнения?
Он пожал плечами, недоуменно посмотрел на нее; его глаза были пусты, как окна в доме, предназначенном на снос и покинутым жильцами.
11
"...Что случилось с моими глазами? Краски то расплываются и блекнут, то слепят яркостью. Я не улавливаю оттенков и, когда смешиваю краски, получается вовсе не задуманный цвет, а какая-то мешанина. Врач-окулист не нашел никаких отклонений, сказал, что зрение в норме. И это называется норма? Да, я вижу дом и дерево напротив моего окна, кисть на столе. Но дом - это просто дом, торжество кубической пустоты, дерево - просто дерево: клен, в точности похожий на своих братьев и сестер. Он почти не имеет собственных отличий, индивидуальности. А ведь раньше тот же клен в зависимости от освещения становился подобен то грозовому облаку, то паруснику с салатово-серебристыми парусами, из-за грозди парусов выглядывало чье-то остроносое длиннобородое лицо. Ствол дерева и ветки имели тоже множество индивидуальных различий - и я мог рассматривать их, изучать, сравнивать, узнавать, воссоздавать на полотне.
А теперь за что ни возьмусь - ничего не выходит: в лучшем случае предметы предстают на полотне будто сфотографированные, - просто предметы, безликие объекты.
Допустим, что врачи ошиблись и я все же заболел. Но почему не почувствовал никаких признаков болезни? Меня не мутит, как бывало перед припадками. Наоборот - дышится легко и свободно, могу пробежать трусцой километров пять и не почувствовать усталости.
Как мне нужен, как необходим сейчас добрый волшебник Иван Степанович! Почему же он не проведает пациента, как обещал? Я уже справлялся о нем в различных клиниках, но разыскать не смог. Жаль, что не записал его адрес, номер телефона. Даже фамилии не знаю. Он не называл ее, а спросить я постеснялся.
Иван Степанович обещал тогда, что видения исчезнут, что припадки не повторятся - он оказался прав. Он не сказал только, что вместе с цветными кошмарами исчезнет и МОЕ, особое, присущее только мне видение мира. Мир станет для меня таким же, как для многих других, - с резкими переходами красок, с обрывками и незавершенностью линий. Но таким он мне чужд. Если бы я не знал его другим, мог бы привыкнуть, примириться. Но как быть сейчас?
Пробовал писать снова и снова. Может быть, в процессе работы что-то восстановится само по себе? Иногда мне казалось, что я снова начал видеть в каждом предмете необычное, оригинальное - одну из его скрытых сущностей, проявленных моим воображением. Я спешил перенести увиденное на полотно. Но, готовясь к выставке, ловил удивленные и жалостливые взгляды моих коллег, членов отборочных и закупочных комиссий. Они как будто спрашивали: ты ли это? Что за бездарная мазня? Куда исчез талант? Я пытался уговаривать себя, что это мне только кажется, что я неправильно истолковываю отношение ко мне других людей, - просто нервы не в порядке.
Наконец два моих небольших полотна все-таки попали на выставку. И случайно я подслушал разговор посетителей: "Неужели это автор "Каскадеров"? Что с ним стало?" - "Бывает. У многих оригинальности хватает лишь на одну-две картины. На этом талант иссякает". - "Но контраст уж слишком разителен. "Каскадеры" - первоклассное полотно. Это был триумф. А все эти "Пряхи" воспринимаются как откровенное подражание. Надо же докатиться до такого. За длинным рублем, небось, погнался?" А когда Сергей предложил мне место секретаря в Художественном фонде, я понял, что и ближайшие друзья поставили на мне как на художнике крест.
Что же делать? Примириться и ждать Ивана Степановича, надеяться, что он каким-то образом вернет прошлое - в крайнем случае, пусть даже с припадками, с кошмарами, но вернет мне МЕНЯ? Вернет время, когда мир вставал перед глазами, полный ярких сочных ассоциаций, когда краски сверкали, будто омытые благодатным дождем, а малейший оттенок прочитывался мной, как откровение, как отчетливая строка? Тогда на меня смотрели отнюдь не с жалостью, а с восхищением или с завистью.
Вчера, когда я вернулся с выставки, мне стало так худо, что показалось: вот-вот возобновятся припадки. Поверите ли, я обрадовался! Мелькнула надежда, что вместе с припадками вернутся прежнее видение и умение. Но вскоре я понял, что меня гнетет просто недостаток кислорода. Уходя на выставку, я закрыл окна и двери на балкон. Стоило открыть их - и дышать стало легче, сумрачное состояние прошло. А отчаяние придавило с новой силой.