Это наш Дон Карлос. Карлуша, познакомься с гостями.
Карлуша выбрал меня, подошел и протянул лапу. Она теплая и тяжелая. На шее у него две складки кожи, свисают и болтаются, когда он ходит. "Карлуше семнадцать лет..." Ого, а мне только семь будет. Карлуша лег и стал слушать музыку. Розовый живот поднимается и опускается, по нему ползают блохи.
Карлос, говорит старушка, что ты демонстрируешь свои достоинства... Карлуша вздохнул, и пошел на кухню. Слышно, как он чавкает. "Он курицу любит, а другого мяса не ест. Он у нас самый старый."
Старушка все время улыбается, у нее глаза живей, чем у дочери. Наверное, потому что родила ребеночка, а дочь не смогла, я подумал, а потом спросил у мамы.
Они известные люди были. У них родственник президент.
Президент в Америке.
В Эстонии до войны тоже был президент.
А кто это пел?
Вертинский, был такой певец. Говорят, живой еще, но далеко живет.
Потом мы часто ходили к ним. "Иди, погуляй с Карлушей". Я надеваю ошейник на теплую шею, а поводок несу отдельно. Карлуша идет впереди, оглядывается, как старший брат, который все знает лучше меня, показывает дорогу. Мы идем мимо сосен, по гладким шелковым иголкам, пересекаем муравьиные дорожки, и нигде не встречаем людей. И я представляю себе, что Робинзон, живу на своем острове, а со мной верный друг. Карлуша сам знает, когда хватит гулять, ведет меня домой.
Приходим, на середину комнаты выдвинут стол с белой длинной скатертью, она блестит, переливается - старинная. Мы пьем чай и едим пирог. Он подгорел, зато с малиновым вареньем. Ангелина подкладывает мне все новые куски, подливает чай, и вздыхает. Потом мы снова слушаем голос из старой жизни, прощаемся. "Карлуша, проводим гостей ". Они идут до большой дороги, отсюда видна наша дача. У дома я оборачиваюсь - женщины с собакой нет, уже рано темнеет, это август, становится прохладно.
Скоро домой, тебе в школу пора.
В больницу к папе
Никого тогда не нашли, на даче у мадам Киви, а потом, это было уже зимой, пришел папа с работы, слушали радио. Сына мадам Киви поймали, он был бандит, нельзя от армии убегать. Прятался много лет, сначала от немцев в лес убежал, а потом от наших тоже.
Это ужасно, говорит мама, но пора им понять.
Двадцать пять лет дали, говорит папа, двадцать пять лет...
Никто больше ничего не сказал, ни мама, ни бабка, молча съели обед, и папа на работу ушел. А потом перестал приходить на обед, берет с собой, или я приношу ему еду, когда он дежурит в воскресенье. Это на дороге в школу, не доходя, - большой дом из серых камней, нужно постучать в дверь или позвонить. Мне открывают, к доктору Миркину сын? и я прохожу по коридору, по каменному полу, мимо больших дверей, их много, это палаты с больными, слышу оттуда разговоры, смех, или зовут сестру по-эстонски - ыде, ыде...
Я иду дальше, в конце коридора кабинет дежурного врача, там сидит папа, дремлет или читает.
Сынок, он улыбается мне, вот хорошо, я уже проголодался, как у тебя дела.
Я ставлю на стол сумку, там кастрюлька с супом, еще горячим, потому что идти недолго, и кастрюлька со вторым, мясо с картошкой например, или тушеные овощи, он их любит. Он ест суп, я смотрю, у него волосы спереди редкие, по щекам глубокие морщины, виски седые. Но он не старый, мама говорит, это война устроила нам жизнь.
Так как твои школьные дела?
Я там учусь, вот и все дела.
Про школу
Рассказывать не интересно, в школе никаких дел, учиться нравится, но ходить туда не люблю, много шума, холод постоянный, ребята почти все злые или глупые. И все время боишься, вдруг спросят, а я не знаю...
И каждый день так, хотя я учусь хорошо и отлично, все равно неуютно там.
Так у тебя нет друзей, совсем?
Ты же знаешь, Эдик есть. Еще Севка. Но они тоже мало гуляют. У нас места мало, я к ним иногда хожу.
Нормально в школе, я всегда говорю, мама вздыхает, все у него нормально, туда бежит, и обратно скорей.
Пусть мальчик дома живет, среди своих, кто его любит, бабка говорит. Время ненадежное, лучше, если к семье привязан, кругом чужие люди, успеет нахлебаться.
Хотя бы с этим Голубевым еще подружился, он ведь еврей, Алик, да?
Голубев украинец.
Это он так говорит, удивляется мама. Замечательный мальчик, мать еврейка, отец еврей, а он украинец.
У Голубева отец не еврей, а военный прокурор, смеется папа.
Никуда не денешься, бабка говорит, мальчик должен не бояться своей нации.
Голубеву легче будет жить, папа говорит, пусть украинец, я не против.
Но ты еврей почему-то... мама не согласна.
У меня украинцев нет в роду.
Все шутишь, а я ненавижу этих червей.
Да ладно тебе... папа говорит. Но пока евреев не любят, скрываться некрасиво. А вообще, какой я еврей, посуди, что во мне еврейского? Ну, да... - он почему-то засмеялся, и это все.
Так нельзя думать, говорит Фанни Львовна, нужно гордиться, уважать.
Чем тут гордиться, я заработал или заслужил?
И они начинают спорить, а мне скучно, пусть я еврей, пусть меня не любят, мне интересней книжки, в них разные люди, и хорошие и плохие.
Наконец, ты полюбил читать, говорит мама.
Я всегда любил, просто медленно читаю, строчку прочту и все представляю себе, представляю... Потом очнусь, сижу перед книгой, ты что заснул, бабка говорит, это он так читает, боже мой.
А что тебе задали, какие уроки?
Сначала они спрашивали, потом перестали, я хорошо учусь. Мама говорит, я не вмешиваюсь, все в порядке. Зачем в школу ходить, эти собрания, два-три симпатичных лица, от остальных тошнит.
А мне своих собраний хватает, папа говорит, везде одинаково, давай то, надо это... что им скажут в газете, то и надо.
Иногда в гостях меня спрашивают, какой был твой первый день в школе, почему-то всем интересно. Ничего интересного. Никакой день. Но я его помню все равно, хотя два года прошло. Дождик шел такой мелкий, будто туман летает, воздух сырой, вода везде.
Наш гнилой климат, папа говорит.
Почему же мы не остались к Чувашии, где жили?
Почему, почему... кому мы там нужны, мы чужие, бабка говорит.
А здесь нужны?
Она засмеялась, боже мой, этот мальчик уморит вопросами. Не мы нужны, а нам нужно. Нам нужно там, где родились.
Мам, не забивай мальчику голову, мама говорит. Здесь наш дом, вот и все.
В тот день нас заставляли фотографироваться во дворе у стенки серой. Вставать на ящик, чтобы повыше. Я получился очень серьезный, только уши торчат. Раньше я не видел, что у меня такие уши. Ладно, хотите знать, расскажу как следует про первый день.
Такой первый день
Завтра пойдем, говорит мама, совсем замотались с этими санаториями, болезнями, дачами, а детей учить надо всегда. Посмотрим еще, кто учительница.
Мама недоверчивая, а папа говорит, все равно, главное, школа русская, а не эстонская, нам русский язык важней, на нем вся страна говорит. И мы всю жизнь на русском говорим.
Какая еще страна, говорит бабка, мы до войны тихо спокойно жили, своя республика.
Что ты, мам, говорит мама, вспомни, как эстонцы любили нас, твоего сына кто выдал немцам?
У каждого народа свои предатели... Папа не любит споры.
Ехали на трамвае, сначала вдоль развалин, домики разбомбили, когда освобождали город, папа говорит, без бомбежки не могли освободить. А потом так и не убрали мусор, зато здесь будет новый проспект. Немного проехали, и вылезли. Через дорогу школа, трехэтажный кирпичный дом. Зачем сюда, я спросил, рядом с нами тоже школа, пятиэтажная, за ней большой двор и даже сад. Мама говорит, та школа эстонская, нам не нужно. Потом оказалось, ехали по кругу, прямая дорога двадцать минут, я теперь хожу пешком.
Мы перешли дорогу, дверь заколочена. Мама говорит, идиотизм, все парадные теперь такие, это что, обязательно при новой власти? Папы не было, а то бы он ответил, нечего ругать власть, она нас спасла от немцев, помолчи.
Мы нашли калитку за домом, вошли в небольшой дворик, а там не продвинуться, такая толпа. У двери стоит большая тетка, спрашивает вы кто. Мама сказала, Алик Миркин, нам показали угол, в котором собирается наш класс. Подошли, вышла из дома тетя, высокая, тонкая, в шляпке круглой, у нее большое лицо, бледное, очки толстые, увеличивают глаза. Мама говорит, она дальнозоркая, это лучше, чем близорукая учительница.
А потом говорит - боже, так это Анна... удивилась и замолчала.
Анна подошла ко всем, говорит я Анна Юрьевна, классный руководитель, буду вести все уроки до пятого класса, мы подружимся. Она улыбнулась, а потом увидела маму и не обрадовалась.
Это мой сын, Анна, говорит мама. Анна положила мне руку на плечо, говорит - хорошо, с ним мы точно подружимся. Пойдемте в класс, и мы все пошли за ней.
В классе надо снимать верхнюю одежду, почти у всех плащи или пальто, а раздевалка не работает, в ней нет света и могут украсть. Поэтому родители сняли одежду со своих детей, и стали с ней вдоль стен, сами одетые. Стало похоже на вокзал, зато тепло. Детей больше чем столов, узких, со скамейкой для двоих.
Это парты, мама говорит, садись быстрей вперед, сзади будет сброд, я уже вижу.
Я сел поближе к двери на третий ряд, рядом женщина одна, она маме говорит, здравствуй, Зиночка, и придвигает ко мне своего мальчика, это мой Эдик. Я их видел не раз, зачем она говорит... Это тетя Соня, мамина подруга, они через двор от нас живут.
Там были одни мальчики. Папа удивлялся, зачем дети раздельно? Бабка засмеялась, успеется, пусть учатся без отвлекания. Папа тоже засмеялся, и мама, это вечером до первого дня было.
Парт всем не хватило, сзади поставили стулья в два ряда, а родители все время стояли у стен, все ждали, что скажет Анна Юрьевна.
Будем знакомиться, она говорит, я увидел, она добрая, улыбается.
Пришла еще одна женщина, нас снова начали переписывать, мама мне подсказывала фамилию, зачем, я давно знаю, что Алик Миркин, так и сказал. В классе оказалось сорок восемь человек, мама говорит, страшно много, Анна не справится.
Ты знаешь ее?
Старая история, еще до войны.
Ты представляешь, она говорит вечером папе, у них Анна учительницей будет.
Какая Анна?
Не притворяйся, та самая.
Папа помолчал, и говорит, ну и что, старая история, она все равно хороший учитель, Алику повезло.
А бабка ничего не сказала, бросила ложку и ушла на кухню, странные люди, она говорит, как можно это забыть.
Может, это неправда про нее, папа говорит.
И ты ее защищаешь!
Да ладно... никто точно не знает.
Так я ничего и не узнал.
Тебе рано такие вещи знать, мама говорит, главное, учись хорошо, старайся. А мальчик рядом с тобой, Эдик, сын моей подруги Сони, до войны мы дружили, а теперь знакомые.
Почему?
Ты почемучка любопытный, мы разошлись как в море корабли. Ей не нужны были бедные подруги, как мы с Полиной.
А Полина где?
Полина не вернется никогда, мама говорит, и отвернулась.
Многие вещи для меня секрет. Некоторые я потом узнаю, подслушиваю разговоры, а другие остаются непонятными.
Не спеши все узнать, папа говорит, лучше книжки читай.
Почему не спеши?
В жизни много печального, вот война была, а тебе жить и жить.
Значит, мне печального не надо?
Успеешь еще, а пока радуйся, что не большой.
Папа смеется, голову вздернул, мама говорит, у него раньше волосы были непослушные. А теперь гладкие и редкие, он их чем-то мажет пахучим, чтоб не выпадали. Мама смеется, еще не придумали твои врачи такого средства.
Да ладно тебе... - он говорит, потери похуже случаются, да?
Потом мама с Соней снова подружились, а я с Эдиком. У Сони старый муж давно исчез, а недавно новый появился. Его зовут Игорь Абрамович, мама говорит, он симпатичный человек. Правда, без волос, и заикается, и новых детей у них нет.
Они недавно поженились, потому нет?
Детей? Соня старше меня, у них детей быть не может. Дети рождаются у молодых от дурости.
Так не шути, говорит бабка, он не поймет.
Ничего кроме правды, разве не от дурости они?
Соня и Эдик живут на другой улице, но между нами быстрый путь по дворам, через две калитки и дырку в заборе. Попадаешь прямо к ним во дворик, там тихо и закрыто со всех сторон. Во дворе толстое дерево, ветки шевелятся, а через другой дом проход на улицу Якобсони, через круглую арку, низкую и длинную. Якобсони тоже вся в круглых камнях, как наша улица Тобиасе, и по ней можно быстро дойти до моря.
Это дерево стояло, когда я была маленькой, мама говорит.
Дерево смотрит Эдику в окно. Они на первом этаже, но окна высоко, рукой не достать. Квартира огромная, как входишь, сразу напротив большая кухня, направо коридорчик, из него двери в три комнаты, прямо, направо и налево, а за большой комнатой, что направо, есть еще крошечная, с окном на это дерево. В квартире большая семья, Соня, ее сестра, она медсестра в больнице, старенькая бабушка, очень готовит вкусно, не то, что наша бабка, ешьте, что подано - готовить не любит. Тетя Соня работает в шляпной мастерской в центре города, шьет шляпки, потом натягивает их на болваны, деревянные головы, чтобы шляпка имела форму.
Я шляпки эти никогда не любила, говорит мама, но раньше многие носили.
А я любила еще как, говорит бабка, где мои сорок лет...
Мам, говорит мама, сколько можно, время не вернется, ты знаешь.
Эдик в школе мой единственный друг.
Понемногу класс начал утрясаться, как мама говорит, дети уходят, их родители военные, многие уезжают в Россию обратно. Теперь нам хватает парт, даже свободные места появились. И уже можно всех запомнить по именам, мы привыкли, начали учиться.
Вот и про первый день рассказал.
Разные вещи
Я уже привык ходить в школу, хорошо пишу слова, а читать я до школы умел, только медленно читал. Я и сейчас медленно, бабка говорит, быстро не можешь... - могу, но не получается. Представляю себе, как я там, что говорю людям в книге, и задерживаюсь. Я теперь читаю разные книги, только таких, как первые две, еще не нашел. Есть интересные, но все равно быстро забываются. Теперь у меня тетрадка появилась, особенная, только что писать в нее, не знаю.
Это было зимой, я рано пришел из школы, поел. Уроки сделал, и делать больше нечего, идти никуда не хочется. Пошел бы к Эдику, но рановато, тетя Соня строгая, Эдик, уроки сделаны? ах, не сделаны... А Эдик с уроками не спешит, у него всегда интересные дела находятся.
И я сидел, смотрел в окно, а бабка копалась в сундуке, который у нее под кроватью.
Смотри, она говорит, я и забыла про нее. У меня для тебя подарок.
Ого, такой у меня в жизни не было - толстенная тетрадка в кожаном переплете, или не кожа, но все равно вещь для взрослого. В школе нельзя в толстых писать, только дома.
Бери, она у меня без дела, а тебе пригодится. Вот что сделай, советую, - запиши все, что помнишь о себе с начала жизни.
Зачем, я и так помню. Не все, но с тех пор как вернулись, почти все. А раньше как сны, одни обрывки. Не интересно о себе писать. Но не стал спорить, спасибо, красивый подарок. Принял вежливо, как она любит. Хорошая тетрадка, только писать не хочется, и нечего писать. Спрячу, пусть полежит. У меня есть ящик в ночной тумбочке, положу на дно. Там у меня фонарик лежит. Папа подарил на Новый год. Я раньше думал, этот праздник не настоящий, кто может знать, когда год начинается. Оказалось, не такой уж плохой день, а фонарик вообще особенный, только теперь немного сломан.
Обычные фонарики из жести - плоская коробочка, легкая, в ней тонкое стеклышко, и все. И батарейки нужно менять, а попробуй их найди, папа говорит, не получается, раз в год до магазинов доберусь, а там - закрыто и закрыто... А этот фонарик - жучок, толстенький и тяжелый, с выпуклым блестящим глазом. Возьмешь его, и сразу ясно, что у него много всего внутри. И батареек ему не надо. Сожмешь в руке - в нем просыпается тихий ворчащий звук. Сжимаешь снова и снова, ворчание переходит в непрерывное жужжание, блестящий глаз краснеет и разгорается - жучок светит. Он светит, пока нажимаешь на него, он приятно пахнет маслом, когда разогреется от своего жужжания. Сначала пальцы устают, но быстро привыкают. Никогда не боишься, что он погаснет. Он сам вырабатывает электричество, как настоящая электростанция, только там вода или пар крутят колеса, а здесь колесики кручу я, когда сжимаю жучок в руке.
Я ходил с ним везде, он несколько раз падал у меня, но не разбился, только кусочки отлетали от черных боков. Я светил на улицах, и даже в подвале, и мне не было с ним страшно. Как-то мы поздно возвращались от Сони и Эдика, шли через дворы, там темно и страшно. Если бы не жучок, то, наверное, запутались бы в этих заборах.
А потом он перестал жужжать, папа говорит, шестеренка сломалась, а запасных нет. Но я не могу его выбросить, и он лежит, вдруг починим, надеяться всегда надо, папа говорит.
Я под него тетрадку положу, может, она все-таки пригодится.
Иногда вытаскиваю ее, открываю, смотрю на первый лист.
Думаешь, слова сами появятся... бабка смеется.
Я не думаю, мне кажется, там на бумаге что-то шевелится, как будто кто-то незаметный ходит.
Надо проверить мальчику глаза, бабка всегда знает, что надо.
Надо его рыбьим жиром кормить, и срочно, считает папа, это у него червячки и букашки плавают в глазу от нехватки витамина.
Ничего не плавают, я смотрю, и мне кажется, вижу остров, и белый-белый песок, он от солнца светится.
А рыбий жир все равно придется пить. Закусывай хлебом с солью, мама говорит. Не помогает хлебом, я пробовал, меня от жира этого тошнит. Бабка пошла к Циле и принесла кулек, бумага розовая, это клюква, вот чем закусывай, никакого вкуса во рту не останется. Цилечка знает, как надо, жаль своих детей нет.
Я попробовал клюкву, очень кислая она, но, правда, после нее никакого запаха, и я пил рыбий жир каждый день, целую бутылку выпил.
Ну, как, спрашивает папа, кто у тебя бегает?
Никто, я сказал ему, чтобы порадовать. И все равно песок, все равно берег, а я Робинзон на том острове.
Но что в тетрадку писать, так и не придумал.