– Я его, его, его... – щека Подлипкиной лихорадочно дёргалась – она не могла больше произнести ни слова.
– Что? Что? Что! – разозлилась Анфиса и затрясла её за плечи.
– Его! Тюк! Тюк! Подно-о-осом! – и компаньонка заревела белугой.
– И что ты никогда ничего толком сказать не можешь! Вечно идиотничаешь! – рассердилась Анфиса. – Это Ведрищенко? – присматриваясь к бесформенному телу, напоминающему мешок с... Однако это совершенно неважно, что может находиться в сделанном из серой рогожи вместилище.
– Он, – коротко ответила Люся, боясь снова разозлить хозяйку своим заиканием.
– За что ты его подносом-то огрела? – спросила Распекаева, увидев рядом с «мешком», овальной формы блестящий поднос.
– Приставал! Висельник! Да, Анфис Григорьна, прямо в ботинках ко мне в кровать залез, плечо моё всё измусолил, потом завалил, охальник! Даже мой фильм не дал посмотреть, сволочь! Я так отбивалась! Так отбивалась! По щекам его лупила – ничего не помогало! Только поднос вот помог, – растерянно проговорила она. – А что с ним делать-то будем, Анфис Григорьна? – опешила Люся.
– Ой! С тобой одни проблемы, Людмила! – деловито сказала «Анфис Григорьна».
– Ага, ага, ага, Анфисочка Григорьна! Вот именно! Лезут гады всякие ползучие, когда их совсем не просят! Ага, ага, ага! – оперилась Люся, поняв, что хозяйка не оставит её в бедственном положении, что непременно поможет.
– Выгребай его из-под кровати, я сейчас переоденусь и приду.
– Ага, ага, ага! Будет сделано, – и Подлипкина рьяно взялась за дело.
Часа два (никак не меньше) провозились они, волоча бесчувственное тело начальника энского ГАИ от двадцать девятого номера, что находился в непосредственной близости к туалету, до номера двадцатого, который располагался у лестницы. И всё это время обеих дам волновал один-единственный вопрос – жив ли Николай Васильевич или от сильного удара железным подносом по его безмозглой голове отправился в мир иной. Анфиса то и дело подносила к губам его маленькое зеркальце, виновница всей этой ситуации через каждые пять минут бросала ноги Ведрищенко на пол и прикладывалась ухом к его груди в надежде услышать биение сердца. Но, к великому их сожалению, никаких признаков жизни не обнаруживалось.
– Что же делать? Что делать? – паниковала Люся.
– Сейчас затащим его на кровать и воткнём ему в руки поднос. Пусть все думают, что он с собой покончил. Сам себя подносом саданул.
– Может, предсмертную записку напишем? Все самоубийцы посмертные записки оставляют. Так, мол, и так, прошу в моей смерти Люсю Подлипкину не винить – это я сам себя по башке тюкнул.
– Не стоит. Это лишнее, – убеждённо заявила Распекаева.
Наконец, когда Николай Васильевич, в результате несказанных усилий двух представительниц слабого пола был взгромождён на временное свое ложе, произошло чудо: он вдруг гортанно и отрывисто хрюкнул и перевернулся лицом к стене.
– Слава Богу, живой! – облегчённо вздохнула Анфиса.
– Ага, ага, ага! Вот именно, Анфис Григорьна! А то я уж не знала, что и делать-то! – вне себя от радости заголосила Люся, и обе они тут же разошлись по своим номерам: завтра их ждал новый день – он не обещал быть лёгким. Ведь именно завтра Анфиса решила нанести визит супругам Коноклячкиным, надеясь в спокойной домашней обстановке разузнать поподробнее о завидном женихе Кокосове – умном, свободном, сказочно богатом сорокалетнем красавце, обаятельном (если верить госпоже Коловратовой) до помутнения рассудка.
«Может, градоначальница наврала, что он вернётся только через пять месяцев, – думала Распекаева, лёжа в кровати. – Да и вообще, откуда она может знать это наверняка? К тому же я могу разнюхать у Коноклячкиных какую-нибудь полезную информацию. Есть же в городе ещё холостяки, кроме обаятельного до помутнения рассудка Кокосова!» – именно такие мысли крутились в сонной голове нашей героини. Потом все они разом куда-то провалились вместе с Анфисиным сознанием, и она оказалась заключённой в крепкие объятия Морфея, одного из сыновей Гипноса. И привиделся ей исключительной реалистичности сон.
Будто бы сидит она на песчаном берегу у моря и смотрит вдаль, на едва уловимые волны, а вокруг ни души – ни людей, ни живности – даже птиц, и тех нет. И странное дело, всё вроде бы наяву происходит, но небо какое-то чудное, какого в жизни не бывает – без солнца, без облаков, желто-лилового цвета, размазанного, неконкретного. Песок матовый, не искрится; бледно-голубое море спокойное – будто не море это вовсе, а огромных размеров озеро. Ни холодно, ни жарко там – лишь лёгкий ветерок играет с её полупрозрачной нежно-коралловой туникой. Именно одета Анфиса была как древняя римлянка – в тунику и сандалии с длинными ремешками, доходящими до колен. Сидит она, пересыпает песок из одной руки в другую, и такое у неё на душе удовлетворение и спокойствие, какого никогда не испытывала она в жизни – вот так бы сидеть всегда, больше ничего и не нужно.
Вдруг вдалеке она увидела человека в светлой тунике и, хотя лица никак невозможно было рассмотреть, её не потревожило его появление. Он подходил всё ближе и ближе, и вот Анфиса уж рассмотрела его: высокий, атлетически сложённый, с тёмной вихрастой головой, смуглый, с выразительными чёрными глазами, какие обычно называют вишнями...
– Юрик! Откуда ты тут? Как тебя в рай-то пропустили? Ты ведь великий грешник!
– А кто тебе сказал, что это рай? Это и не рай вовсе! Это сон. Я, чтоб к тебе в сон попасть, всё на кон поставил. На сей раз даже, прости меня, и штаны проиграл, но мне сказали, что сюда голым никак нельзя – вот и дали тряпку какую-то. Фиска! Спорим, что у меня под этим, – и он хотел было приподнять тунику, – ничегошеньки нет? Давай! На сто долларов!
– Ах, Эразмов, надоел ты мне в жизни со своими спорами, ты хоть тут посиди спокойно, посмотри на море, на небо, подыши воздухом. Ты заметил: воздух здесь какой-то необыкновенный – сладкий, что ли, не пойму.
– Ну вот ещё! Что я, дурак, что ли, сидеть рядом с тобой и воздух нюхать? Я ведь тебя сто лет не видел! Всё хотел спросить, куда ты подевалась? К тебе домой несколько раз приходил – дверь никто не открывает – ни тебя, ни Люськи твоей сумасшедшей! В магазине вас тоже нет: вместо нижнего женского белья почему-то шапками торгуют. Куда это вы подевались? Если так будет продолжаться, мне придётся к твоей тётке на квартиру сходить. Там-то мне точно скажут, куда вы смылись. Пока недосуг всё, но отыграюсь, имей в виду, навещу эту буржуйскую квартиру с двумя туалетами!
– Ни в коем случае этого не делай, Юрик! Слышишь? – Анфисин голос стал вдруг похож на сладкоголосое пение сирены. – Это гибель для тебя. Не пойдёшь? Отвечай, любовь моя?
– Не пойду, королева! Единственная, ненаглядная! Соскучился по тебе – жуть как! – и Юрик, заключив Анфису в объятия, подарил ей долгий, нежный поцелуй. И только теперь, во сне, она вспомнила, как упоительно Юрик целуется и, только оказавшись на дне собственного подсознания, Фиса вдруг поняла, будто кто-то иголку в сердце воткнул, что и правда она любит его, только натура её не даёт признаться в этом самой себе. И тут уж ничего не поделаешь! Характер у нашей героини такой от природы: самое важное для неё в этой жизни – быть в лодке, а не за бортом и чтобы лодка эта была не какая-нибудь там двухвесельная, а военная канонерская с несколькими орудиями для боевых действий. Анфиса обхватила Эразмова за его крепкую шею, откинулась назад всем своим торсом и боковым зрением увидела аппетитный румяный калач на том самом подносе, которым Люся сегодня чуть было не лишила жизни господина Ведрищенко. Не прошло и секунды, как Распекаева расцепила руки и, оставив Юрика, кинулась к подносу с калачом. Откусив от него, она очутилась в пустом доме мэра, где никакого Юрика уж не было, и блуждала по залам, освещённым пошлыми хрустальными лампами, до самого утра...
Часть третья
Незаметно пролетели два месяца пребывания Анфисы и её мнимой сестры Люси в Энском районе, и автор мог бы сразу раскрыть пред читателем все карты – мол, так-то и так-то: героиня наша жениха нашла или не нашла, и дело с концом. И быстренько завершить сие извилистое, зигзагообразное повествование. Но, согласитесь, это, по меньшей мере, было бы нечестно и недобросовестно со стороны вашей покорной слуги. Хотя бы в общих чертах, кратко, чтобы не утомлять читателя, автор всё же намерена изложить самые узловые события в жизни Анфисы Григорьевны за эту пару месяцев.
Как было уже сказано выше, на следующий день после банкета, посвящённого четырёхсотлетию со дня основания города N, Распекаева отправилась к супругам Коноклячкиным, чтобы поподробнее узнать о завидном женихе Кокосове и получить информацию о других достойных свободных мужчинах Энского района.
Плотно позавтракав – съев четыре внушительных куска холодной телятины, стакан густой деревенской сметаны, пирог с капустой и запив всё это тремя чашками кофе со сливками, Анфиса порывисто поднялась из-за стола и, просунув голову в дверь Люсиного номера, скомандовала:
– Пора!
– Ага, ага, ага! Сейчас только телевизорик захвачу...
– Давай быстрее, пока Ведрищенко спит, – поторопила компаньонку Распекаева и спустилась к машине.
На улице было не по-весеннему холодно – февраль заехал на март и не собирался, казалось, сдавать свои позиции. Колкий снег кружился вокруг воронками.
– Ну что ты там ковыряешься?! Садись да поехали! Носится со своим телевизором, как с писаной торбой! – разозлилась Анфиса, и Люся тут же завела новенькую, серебристого цвета «Нексию».
– Сейчас, Анфис Григорьна, разогреемся и тронемся! И чего мы так рано? Только светать начало, – канючила Подлипкина. – Будто мы бежим от кого...
– Ой! Люся, делай что тебе говорят, а не рассуждай!
И автомобиль, наконец, тронулся, развернулся и, миновав мемориальный столб, напоминающий береговой маяк в миниатюре, вскоре выехал на эрскую дорогу.
– Куда ехать-то? – решила спросить Люся.
– Тридцать километров по эрскому шоссе до первого поворота. Там будет вывеска «Коноклячкино» – оно нам и нужно.
– Ага. Понятно, – кивнула компаньонка и надолго замолчала. О чём думала Люся все эти тридцать километров – неизвестно: может, вспоминала гнусного обманщика, гада Гошу Монькина или висельника Ведрищенко, а может, скучала по уютному магазинчику нижнего женского белья или по деревне Бобрыкино, по своему благодетелю – розовощёкому Денису Петровичу Затикову с окладистой бородой, чёрными умными с хитрецой глазами и вихром, всегда устремлённым назад, отчего он казался Подлипкиной чрезвычайно интеллигентным человеком, или по бару «Дымина»... Одному Богу известно, о чём думала Люся до того момента, пока не притормозила у первого поворота, проехав тридцать километров по эрской дороге.
– А указателя-то тут никакого и нет, – растерялась она.
– Я и сама вижу, что нет! – раздражённо воскликнула Анфиса.
– Неужто заблудились, а, Анфис Григорьна? Чего делать-то будем? – озадаченно спросила Люся, почесав затылок всей пятернёй через свою ярко-розовую сваленную шапку, купленную прошлой зимой на рынке.
– Поворачивай! Что ж ещё делать?!
Миновав километров пять по занесённой снегом дороге, путешественницы вдруг завидели впереди деревеньку, что несколько утешило их. Ещё больше их окрылили две бабы, которые стояли у колодца и жарко о чём-то спорили, размахивая руками, как ветряные мельницы. Удивительным и странным это может показаться нашему многоуважаемому читателю, но жительницы безымянной деревни как две капли воды были похожи на тех самых женщин, которых встретили Анфиса с Люсей, когда впервые въехали в N по московской дороге. Те тоже стояли у колодца и о чём-то спорили. И эти, как и те, отличались лишь цветом валенок – на одной из них были чёрные, другая щеголяла в белых.
– Вы не подскажете, как нам проехать к деревне Клячкино? – приоткрыв окно, крикнула Анфиса. Бабы немедленно прекратили горячий спор и уставились на Распекаеву.
– Коноклячкино, может быть, а не Клячкино? – бойко спросила та тётка, что была в чёрных валенках.
– Ну да, Коноклячкино, – нетерпеливо поправилась Распекаева.
– Коноклячкино! Вот проедете ещё пять километров, опосля налево повернёте и ещё пять километров проедете. Там и будет вам Коноклячкино, а Клячкина тут никакого нет!
– Не-е! Никакого Клячкина тут нет! – поддержала свою недавнюю противницу баба в белых валенках, но стоило только машине отъехать, как тётки снова отчаянно заспорили перед открытой дверцей колодца.
Однако «сестры» наши, проехав и пять и десять километров, не увидели окрест себя больше ни одной деревни, ни вывески, ни указателя, ни поворота – ни справа, ни слева. Плутали они меж заснеженных, нетронутых ногой человеческой полей довольно долго – так, что уж небо темнеть начало, а домом господина Коноклячкина и не пахло.
– Что ж мы, так и заночуем тут?! В этой безмолвной степи? – спросила Анфиса скорее у этой самой, окружавшей их степи, нежели у своей компаньонки, совершенно отчаявшись. – Может, ты, дубина, поворот не заметила?
– Ничего я не не заметила! Поди не слепая! – и Люся надула щёки, обидевшись.
Однако не перенестись ли нам, пока наши «сёстры» кружат вокруг да около нужной им деревни, в дом к этим самым супругам Коноклячкиным.
Итак, пока путешественницы в состоянии крайней безнадёжности и отчаяния оставляли за собой километр за километром, отдаляясь от города, Никанор Иванович, одетый в стеганый халат цвета прелой вишни, и в красных резиновых перчатках на ногах сидел поодаль от камина, держа в своей белой, изящной, женоподобоной руке чашку с английским чаем. Напротив него, уютно расположившись в кресле, сидела Ульяна Прокоповна в точно таком же стеганом халате с запа#хом, только голубого, «под глаза», цвета и тоже в красных резиновых перчатках на ногах. Обои этой просторной комнаты с высоким потолком тоже, кстати сказать, выбирались по цвет глаз госпожи Коноклячкиной – они были в серо-синюю широкую полоску, при взгляде на которую создавалось впечатление, что стены точь-в-точь, как очи хозяйки – цвета едва нахмурившегося перед дождём неба.
Что касается мебели, то вся она была сделана из красного дерева (что в наше время большая редкость) на заказ ещё в Москве и перевезена сюда из столицы: круглый стол на одной витой ножке, стулья тоже все какие-то витые с загогулинами, комод с затейливыми ручками в виде изогнувшихся, готовых к нападению гадюк. Всё это великолепие освещала люстра матового стекла с десятью круглыми плафонами, которую включали в исключительных случаях – по праздникам – в обычные же дни супруги использовали свечи, потому что яркий свет действовал на Никанора Ивановича самым что ни на есть отвратительным образом – резал глаза, вызывая слезоточивость.
– А как ты, душечка, думаешь, приедет ли к нам наипочтеннейшая Анфиса Григорьевна?.. – спросил господин Коноклячкин свою вторую половину, сделав глоток чаю.
– Хорошо бы, Никанор Иванович, если б она приехала... – мечтательно проговорила Ульяна Прокоповна, пристраивая ноги на низенькой табуреточке. – По вечерам, особенно зимой, тут так скучно... Я слышала, что наилюбезнейшая Анфиса Григорьевна собирается у нас в окрестностях дом купить... Ах, как было бы чудесно, если б она построила дом в непосредственной близости с нами!.. Философские беседы долгими вечерами, чаепития – то она к нам в гости, то мы – к ней...
– Да уж... Всегда приятно поговорить с умным человеком... – надо заметить, что говорили супруги в странной манере – предложения их всегда были незаконченными, будто вслед за последним словом должно обязательно последовать нечто важное – то, для чего, собственно, сия словесная конструкция и произносилась, однако ничего важного далее не говорилось, а само предложение обрывалось на середине и повисало в воздухе.
– Это так тонко с вашей стороны замечено... Вы бы показали ей наш заводик по изготовлению ножных перчаток... Это было бы так мило... – Восторженно пролепетала Ульяна Прокоповна и минут на пять в комнате воцарилась мёртвая тишина.
– Я вот что подумал, душечка... Как бы хорошо было открыть нам ещё один заводик... – молвил Никанор Иванович – Ульяна Прокоповна смотрела ему в рот: ей было интересно, какой заводик на сей раз вздумал выстроить её гениальный супруг. – Даже не заводик, а скорее, типографию организовать... Как бы это было чудесно!..
– Великолепно!.. – воскликнула Коноклячкина и благоговейно замолчала, ожидая длинных и подробных описаний будущей типографии.
– И не простую типографию... А такую, чтобы книги печатались... Задом наперёд!.. Ведь есть же на свете, душечка, люди... – промурлыкал он, и на лице его отразилось чувство наивысшего душевного удовлетворения, – люди, которые читают слова и предложения задом наперёд... Подобно арабам...
– Действительно... И как им, таким людям, наверное, тяжело живётся... – проникновенно проговорила Ульяна Прокоповна и промокнула носовым платком глаза, которые вечно у неё находились на мокром месте.
От поистине наполеоновских планов о создании типографии для несчастных людей, которые не могут по природе своей читать, как вся нормальная публика нашей необъятной России-матушки, супругов Коноклячкиных отвлёк шум машины, притормозившей недалеко от окна той просторной комнаты с мебелью из красного дерева, где они чаёвничали.
– Что это за звук, душечка?.. – Никанор Иванович прищурился, повернувшись лицом к окну.
– Будто бы подъехал кто-то... – Ульяна Прокоповна вскочила с кресла и повисла на подоконнике. – Голубчик!.. Да это ж Анфиса Григорьевна!.. – взвизгнула вне себя от радости она и прямо в халате понеслась на улицу. Никанор Иванович тоже будто с цепи сорвался и как был в халате выбежал на крыльцо.
Встречу описывать нет смысла: эти крепкие объятия, радостные возгласы, слёзы умиления, затем обмен любезностями, как то:
– Пройдите вы первыми – ведь вы наши дражайшие гостьи!.. – уговаривают хозяева.