– Ага, ага, ага, Анфис Григорьна, сейчас спросим, – и изо всей силы нажав на газ, поехала куда глаза глядят, рассекая слепящую белизну нескончаемого поля.
Они всё ехали и ехали. Уж солнце гигантским оранжевым апельсином стремительно скатывалось к горизонту, уж сумерки спускались на землю, а путешественницы наши всё катились по однообразной, нескончаемой, бескрайней степи, посреди которой кто-то, наверное, по ошибке проложил дорогу.
– Сколько ж мы будем ехать? – забеспокоилась Анфиса, глядя вдаль и ничего в этой дали не видя, кроме всё той же занесённой снегом равнины.
– Пока до Швабриной не доберёмся! – оптимистично заявила Люся.
– Как же мы до неё доберёмся, когда ты, верно, поворот пропустила или ещё чего хуже, не той дорогой поехала! Остолопка!
– Куда она денется – эта Швабрина! – с завидным спокойствием молвила Подлипкина.
– Вечно ты идиотничаешь! – рассердилась Анфиса и от нечего делать задремала. Когда проснулась, на улице было так темно, что хоть глаз коли. Машина стояла посреди степи. Люся храпела, уронив голову на руль... И ничего другого нашим путницам не оставалось, как заночевать среди снегов.
Так колесила новенькая «Нексия» стального цвета по лугам и полям (однажды даже въехав в лес, на просёлочную дорогу) три дня и три ночи. И ни единой души им за всё это время не попалось. Встретился лишь косой, который с невероятной скоростью пробежал впереди машины, волк на окраине леса вильнул хвостом и скрылся в чащобе, но у них, понятное дело, дорогу не спросишь, а если и спросишь, всё равно – ответа не получишь.
Многоуважаемый читатель скажет – мол, такого быть не может, это всё фантазия автора, его больное воображение, ничего подобного в жизни не бывает. Но было! Истинно так всё и было! Скитались наши горе-путешественницы, наматывая круги по одному и тому же полю, и с каждым кругом к их великому удивлению дорога становилась всё лучше и лучше:
– Раз дорога улучшается, значит, скоро на трассу выберемся, – со знанием дела заявила Люся.
– Ох! Это кошмар какой-то! Столько времени потерять! Столько времени!.. Ты меня убиваешь!
– Я сама есть ужас как хочу! – недовольно отозвалась Люся – кулебяка с кофе закончились ещё утром второго дня. – Но ничего, дорога-то всё ровнее, всё лучше – сейчас на трассу выйдем и через час-другой уж будем у Швабриной за столом сиживать, – утешила хозяйку Люся, и действительно некоторое время спустя (ранним туманным утром четвёртого дня) серебристая машина выехала на какую-то совершенно новую стезю, что лентой вилась меж елей и сосен. И уже через каких-то полчаса дамы, завидев впереди нечто похожее на большой двухэтажный замок, облегчённо вздохнули в унисон.
– Говорила ведь! А вы, Анфис Григорьна, не верили! – победоносно, едва сдерживая восторг, воскликнула Подлипкина.
– Давай, давай! Подъезжай к парадному, – деловито распорядилась «Анфис Григорьна», и когда автомобиль остановился, она, еле разогнув затёкшие от трёхдневного сидения ноги, выкатилась на снег.
– Анфиса Григорьевна, милочка, мы знали!.. Мы знали, что вы вернётесь!.. – послышался до боли знакомый голос. – У Никанора Ивановича предчувствие было!.. – и вдруг из густого, вязкого даже тумана показались белые худые руки Ульяны Прокоповны и заключили в крепкие объятия Подлипкину, видимо, перепутав её с Анфисой.
– Как? Вы? – наша героиня была потрясена, удивлена – она не понимала ровным счётом ничего: как это возможно – три дня и три ночи проехав столько километров, снова оказаться у дома Коноклячкиных? Всё это напоминало знаменитую историю о многострадальном Одиссее, который кружил вокруг родной Итаки, да никак не мог рассмотреть её.
За обильным завтраком в доме гостеприимного семейства Анфиса с «сестрой» долго рассказывали о своих злоключениях, затем обе были препровождены в свои комнаты, дабы во сне набраться сил, после чего снова были втянуты в обыкновенную размеренную жизнь супругов Коноклячкиных: обжорство за обедом, тихий час, чаепитие в каминной комнате, долгий ужин, игра в настольное лото до полуночи... Мечтания о типографии, упоительные рассказы о перчаточном заводике, демонстрация необыкновенных способностей Ноябрины с Августиной, обмен любезностями и т.д. и т.п.
На Анфисино заявление о её намерении уехать из Коноклячкино завтра утром Ульяна Прокоповна вдруг захлюпала носом, а потом разревелась так, что остановить её не было никакой возможности – разве только пообещать остаться у них ещё на пару дней. Рёв матери с готовностью поддержали дочери – они тоже завыли, то и дело громко сморкаясь в носовые платки. Даже Никанор Иванович и тот обмяк весь как-то, разнюнился, уронив скупую мужскую слезу, которая упала в тарелку с осетриной.
– И зачем?.. Зачем вам нужно непременно уезжать?.. Скажите, к кому вы так рвётесь?.. Вам что, у нас плохо?.. – сотрясаясь всем телом от рыданий, спрашивала госпожа Коноклячкина, и когда узнала, что рвётся любезная Анфиса Григорьевна не к кому-то, а непосредственно к безнравственной и распущенной Швабриной, что самым бесстыжим образом сожительствует с господином Долгополовым, который ради неё бросил двух прелестных малолетних мальчуганов, пришла в ужас и оцепенение. Минуты две она сидела так, будто на неё столбняк нашёл, потом медленно, растягивая слова, проговорила:
– Если вам уж так непременно нужно ехать, так что ж, поезжайте... – и тут Анфиса почувствовала, что своим отъездом она окончательно испортит отношения с семьёй Коноклячкиных, которые ей удалось наладить, пожертвовав месяцем своего драгоценного времени. А это было совсем не в её пользу. И поэтому она согласилась провести у почтеннейших супругов ещё три дня, отчего Ульяна Прокоповна едва не задушила её от радости и благодарности, а Никанор Иванович позволил себе от души расцеловать гостью в обе щёки.
По истечении трёх дней Анфиса с компаньонкой наконец-то покинули поместье Коноклячкиных и вечером того же дня благодаря наиподробнейшему объяснению Никанора Ивановича (он даже им как смог, карту начертал) подъехали к большому длинному серому дому, где обитал Пётр Миронович Долгополов с безнравственной и распущенной Аглаей Швабриной, которая, если верить Ульяне Прокоповне, отбила мужа у семьи, принудив его тем самым бросить двух прелестных мальчуганов.
Надо сказать, хозяйка гостям была несказанно рада – она открыла им дверь в красном шелковым тюрбане на голове, приглушённо-жёлтом, полинялом китайском шёлковом халате до пола, порядком поизношенном, в бледно-голубых летящих бабочках; на ногах у неё не было ничего, кроме алого, под цвет тюрбану, маникюра.
– Как я рада! Я несказанно рада вам, Анфиса! Это ваша сестра?
– Да, да, Люся, – поторопилась уверить Швабрину наша героиня в том, что стоящая перед ней дородная девица в лимонного цвета шубе, напоминающей грязного игольчатого дикобраза, и ядовито-розовой шапке, купленной прошлой зимой на рынке, с дёргающейся в нервном тике правой щекой действительно приходится ей сестрой.
– И вам, Люся, я тоже несказанно рада! – сказала Аглая, уставившись в одну точку, в какую именно – разобрать было очень сложно, оттого что взгляд её, отрешённый и пустой, будто сквозил мимо собеседника. Никогда она не смотрела в лицо тому, с кем разговаривала. – Вы необходимы мне, как воздух, как вода, живительный источник, потому что... Да потому что тут совершенно не с кем общаться! Что там общаться! – словом-то порой перекинуться не с кем! Долгополов с самого утра укатил в город – у него там какие-то проблемы... Как всегда. Он же у нас – король энских бензоколонок! – хихикнула она и потащила гостей в дом, поить зелёным чаем.
Дом короля энских бензоколонок отличался от дома семейства Коноклячкиных как снаружи, так и внутри самым разительным образом. Комнаты здесь все как одна были несоразмерно длинные и узкие, деревянной мебели не было вовсе – всё больше из стекла и металла:
– Так современнее! – пояснила Аглая, когда показывала гостям дом. – Я ненавижу мебель! Была б моя воля – вообще бы без неё жила, в голых стенах. Какой простор бы был! Но Петруша не разрешает. Пойдемте, я вам покажу мою гордость! Мою коллекцию! Мою картинную галерею! – и на мгновение взгляд Швабриной сделался осмысленным. Хозяйка снова схватила гостей и поволокла их вдоль длинного серого коридора, затем распахнула двери, и они очутились в огромном помещении, где все стены были увешаны картинами весьма странного свойства и содержания.
– Красота-то какая! Великолепно! – восторженно воскликнула Анфиса, абсолютно не понимая, что хотел изобразить художник на многочисленных холстах. Через минуту она заметила поразительное сходство между картинами – на всех на них был написан неизвестным мастером один и тот же предмет (если, конечно, то был предмет, а не что-то иное), с тем лишь различием, что предмет сей на всех полотнах имел разную окраску – от белой до чёрной.
«Интересно, что бы это могло быть», – подумала Анфиса, мучительно пытаясь разгадать, чем это так озаботился живописец, раз пишет одно и то же. Это «одно и то же», если посмотреть сбоку, напоминало отдалённо головку чеснока, если стоять и глядеть на картину прямо, то, кажется, что это вовсе и не чеснок, а какое-то недоделанное сердце, а если взглянуть на всё это художество снизу, то можно заметить сходство с двумя булками, положенными рядом.
– Я знала! Я чувствовала, когда приглашала вас к себе, что только вы одна из всего скопища кретинов, собравшихся у градоначальницы, способны понять эту школу живописи.
– Спасибо, спасибо на добром слове, – и Анфиса принялась рассыпать любезности налево и направо, после чего всё же решилась уточнить, кто автор сих гениальных рисунков.
– Самородок! Истинный самородок! Живёт в ближайшей деревне Грибулино – Яков Жгучкин. Я непременно вас с ним познакомлю! – и Швабрина остановила свой пустой взгляд на Анфисе – казалось, будто она рассматривает её, хотя утверждать наверняка не берусь. – Я закажу ему ваш портрет! Да! Да! У вас необыкновенная внешность! И лицо... Лицо такое открытое, сейчас ни у кого нет таких лиц! Вы согласны?
– О, мне, право же, неловко, – запела Распекаева и хотела было сказать, что приехала она ненадолго – на денёк-другой, не больше, но как раз в этот момент из N вернулся господин Долгополов в превосходном настроении, насвистывая себе под нос что-то невразумительное, настолько же, насколько непонятными Анфисе показались картины кисти местного самородка Якова Жгучкина.
«А что, надо непременно взглянуть на него, на этого Якова, – мелькнуло в голове нашей героини. – Кто знает, при такой катастрофической нехватке свободных мужчин в N он может стать вполне достойной кандидатурой в мужья».
После лёгкого ужина (а питались в доме Петра Мироновича в высшей степени скромно, особенно если сравнивать его стол со столом хлебосольных Коноклячкиных), в лото играть не стали (тут, кажется, это было не принято), глава семейства, лукаво подмигнув Анфисе и извинившись, удалился в спальню, а Аглая, вцепившись в локоток Распекаевой, потащила её в подвал, дабы, как она сказала, показать нечто необычайное – её последнее летне-осеннее увлечение, о котором она до сих пор ещё никому не говорила). Люся, разочарованная скудной кормёжкой, поплелась в гостиную посмотреть свой любимый сериал, в котором действие при всей мудрёной и зигзагообразной линии сюжета не двигалось с мёртвой точки – Кончита, несказанно мучаясь и обливаясь слезами, так всё ещё и не убежала со своим возлюбленным Хуаном: то строила козни злая мачеха, которая сама тайно была влюблена в жениха падчерицы, то кто-то им шины спустил – так что пришлось вернуться обратно, чтобы починить машину, то насчёт побега что-то пронюхал престарелый отец Кончиты и, сочтя простого парня Хуана недостойным его дочери, запер ее на чердаке своего дома, то вдруг неизвестно откуда взялся богатый жених для несчастной девушки, вполне её достойный – так, что серий десять ушло на приготовление к свадьбе и стенания невесты... Спустя одиннадцать серий, к великому Люсиному счастью, новоиспечённый жених Кончиты оказался подонком и аферистом без гроша за душой (пять серий ушло на его разоблачение). Сейчас (в который уж раз) готовился побег главных героев, и Подлипкина, включив телевизор, моментально углубилась в действие любимого фильма, напрочь забыв о скудном ужине и своём пустом желудке, время от времени издающем клокочущие, рычащие звуки.
В то время как Люся утирала кулаками слёзы, размазывая их по щекам, наша героиня стояла посреди небольшой комнаты, которая вся была уставлена, увешана и завалена плоскими ящичками со стеклянными крышками, за которыми на бархатных подкладках красовались (если, конечно, можно так сказать) жирные навозные мухи с переливающимися брюшками цвета неразведённой зелёнки и распластанными крылышками, отливающими всеми цветами радуги.
Анфиса с минуту вообще произнести ничего не могла, но скоро поняв, что дальнейшее ее молчание недопустимо, попыталась похвалить сию необычную коллекцию, но кроме невразумительного возгласа:
– О-о! – ничего у неё больше не вышло, однако хозяйка это самое «О-о!» восприняла как знак восхищения и, всплеснув руками, вне себя от радости, снова повторила те слова, которые говаривала в картинной галерее – мол, я знала, чувствовала, когда приглашала вас к себе, что только вы одна из всего скопища кретинов, собравшихся у градоначальницы, способны понять моё увлечение копрофагами [2] . В то время как у героини нашей было лишь одно желание – поскорее покинуть этот дом. «Не зря же меня Коловратова предупреждала, что эта Швабрина девка с придурью, возомнила из себя коллекционерку и скупает всякую бредятину! Это градоначальница ещё про навозных мух не знает! И зачем я приехала! Только время тут потеряю и больше ничего – она всё равно ничего важного для меня не скажет!» – так думала Анфиса, пока Швабрина разглагольствовала по поводу красоты крылышек несчастных, пронзённых булавками насекомых.
– Да! Удивительно! Сколько всего вокруг нас необычайного, завораживающего, а мы этого совершенно не замечаем! – «искренне» умилилась Распекаева.
Ещё добрых два часа хозяйка расписывала свою коллекцию, показывая её редкие экземпляры, которые ничем не отличались от остальных, а в Анфисиной голове крутилась одна мысль – она была столь же навязчива, как все эти насекомые под стеклом, когда, будучи живыми, они кружились над... Да мало ли над чем могут кружиться навозные мухи!.. «Вон отсюда! И как можно быстрее! Завтра утром! Вон! Вон! Иначе не видать мне того сказочного, несметного богатства, что оставила после себя противная тётка Варька! Всё достанется уткинской церкви!»
Но ничего не получилось у нашей героини. Не смогла она уехать от госпожи Швабриной ни на следующее утро, ни через день, ни через три...
Только она проснулась поутру, сразу же собрала свои вещи, пребывая в твёрдом намерении покинуть этот унылый, вытянутый, похожий на барак дом, как в дверь её спальни постучала хозяйка и попросила гостью немедленно следовать за ней:
– Я тебя, Анфисочка, сейчас с таким человеком познакомлю! С таким человеком! Настоящим гением и самородком! У него дар! Дар свыше! – возбуждённо лепетала Швабрина. Она распахнула дверь в галерею, и Анфиса увидела...
Гений стоял посреди залы, без штанов (простите уж за такую подробность!), проще будет сказать, что на нём было одето, нежели наоборот.
Итак, самородок с торчащей лопатою бородой стоял посреди залы в красной длинной косоворотке, прикрывая её подолом своё мужское достоинство, в берете с помпоном, какие в средние века носили художники, с зелёным, цвета молодой, только что пробившейся весенней травки задом. Возле него стоял чан с краской цвета этой только что пробившейся травки, а чуть поодаль, на скамейке, был разостлан чистый холст.
– Это Яков Жгучкин – самый прогрессивный художник современности, – шепнула Аглая на ухо Распекаевой, словно боялась помешать гению в написании величайшей картины его жизни. Жгучкин в этот момент, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, уселся своим зелёным задом на нетронутый холст, посидел минуты две, ерзая да переминаясь округлой половиной мясистой части человека, представляющей собою переход от поясницы к бёдрам, встал и неожиданно громко крикнул:
– «Космическая зелень» готова! Подсохнет – повесишь!
– Великолепно! Анфиса, взгляни! Нет, ты только посмотри, как меняется колорит – в центре яркий, насыщенный, по краям – холодный, смазанный, неопределённый. Ты не видишь, дорогуша, в этом тайного, мистического смысла?
– Несомненно, – поддержала Распекаева Аглаю, встав у «картины» в позу критика, который собирается превознести полотно самого прогрессивного художника современности, – несомненно, – повторила она и заикнулась было о своём отъезде, как Швабрина, совершенно её не слушая, обратилась к самородку, который натягивал на свой зелёный зад терракотовые широкие, видимо, ни разу не стиранные за многие годы брюки.
– Яков! Ты не напишешь портрет моей гостьи из Москвы! У неё необыкновенное лицо! Правда?! – спросила Аглая.
– Нет, нет, нет, не стоит! – воспротивилась Анфиса, подумав: «Только этого мне не хватало!» – Я бы с удовольствием, но не могу занимать время такого великого художника рисованием своей ничтожной персоны...
– Глупости! Напишешь, Яков?
– Не портрет. А всю, с ногами. Голую! – заявил гений.
– Нет, нет! – отмахивалась Анфиса.
– Да, да! – настаивала Швабрина.
– Я ни за что голой позировать не стану! – твёрдо заявила наша целомудренная героиня. В конце концов порешили на том, что Жгучин изобразит её в одежде в полный рост, в результате чего Распекаева провела в гостях у господина Долгополова и его ненормальной сожительницы около двух недель, чтобы не испортить с ними отношений. Анфиса вообще относится к тому типу людей, кто не привык конфликтовать с окружающими, мало ли что... Особенно в чужом городе, где она была просто обязана найти себе мужа, ей как никогда требовались свои люди, которые в любой момент встали бы на её сторону.