Если он вдруг все узнал и сейчас ему осталось лишь выяснить подробности… Если он ждет какого-то письма или человека… Тогда надо собирать вещи в сундук и бежать на юг, в Марсель, откуда идут корабли во все уголки мира. Сесть на первый попавшийся, уплыть далеко, в Индию или вообще в Новый Свет, затеряться среди диких племен, среди незнакомой природы и надеяться, что не отыщут. Только так можно спастись от гнева этого человека и, что еще страшнее, от властей. Подобный обман карается смертью.
Ведь в этом Элоиза тоже права: Жанна не является супругой Раймона де Марейля.
Если на то пошло, ее даже зовут не Жанной.
Через час она успокоилась и спустилась вниз, надеясь побыть в одиночестве и придумать, как вести себя дальше. Элоиза эти послеобеденные часы предпочитала проводить у себя за чтением, а потому Жанна обычно оставалась одна в гостиной. Летом ей нравилось здесь: она просила слуг передвинуть кресло к выходу в сад и сидела, глядя на порхание мотыльков и деловитую суету пчел. Природа никогда не скучала, а созерцание оной приносило умиротворение. И сейчас душа Жанны жаждала этого умиротворения, как глотка воды.
Увы. Кресло стояло там, где и следует, однако было занято: в нем сидел Раймон, вытянув длинные ноги в мягких сапогах, свесив руку, в которой держал полупустой бокал. Длинная шпага, без которой шевалье нигде не появлялся, небрежно прислонена к креслу, а на столике рядом стоит пузатая бутылка темного стекла.
Жанна остановилась.
Она может сейчас уйти и не тревожить супруга. В конце концов, он-то ее видеть не желает. Однако когда слишком долго боишься, страх перерождается в безрассудство, и становится почти все равно, как поступать дальше. Что бы сделала добродетельная жена?
Вздохнув, Жанна подошла так, чтобы увидеть лицо мужа. Возможно, Раймон задремал…
Он не спал. Он смотрел в сад тяжелым немигающим взглядом и перевел его на Жанну, когда она приблизилась. Повисло молчание, которое Раймон нарушил через несколько мгновений:
– Присядьте, прошу.
Жанна опустилась в соседнее кресло, которое обычно занимала Элоиза. Происходящее казалось нереальным, будто это не жизнь, а пьеса: актерам позабыли раздать роли и теперь бедняги играют как могут, импровизируя на ходу. Раймон поднял руку с бокалом, отпил маленький глоток и поинтересовался:
– Желаете вина?
– Да, – сказала Жанна.
Второго фужера на столе не наблюдалось, однако, вместо того чтобы позвать слуг, Раймон решил проблему оригинально – протянул свой бокал жене. Жанна взяла и глотнула вино, темное и сладкое, как запретная надежда. Пить из бокала мужа оказалось похожим на причащение. Ты пробуешь Господню кровь и его тело, и через это Бог становится ближе.
Шевалье де Марейль и вправду сделался немного ближе. Совсем чуть-чуть.
О происшествии в саду он говорить не стал, как будто ничего не стряслось. Вместо этого заметил:
– Кусты хорошо подстрижены.
– Я велела садовникам не торопиться и уделять каждому достаточно внимания.
– Вы тщательно следите за всем. Это похвально. И арендаторам вы нравитесь. Они говорят, что вы не пропускаете их праздники, зимой помогали, когда кончались припасы.
– Они живут на нашей земле, естественно поделиться с ними ее благами.
– Ваши рассуждения революционны, но пускай. – Он переменил позу и сел прямее, взял со столика бутылку и отпил прямо из горлышка. Судя по бульканью, вина там оставалось предостаточно. Значит, Раймон не пьян. Если бы он беспробудно пил, Жанна встревожилась бы больше.
– Я вроде помощника главнокомандующего, а они – солдаты. – Нужно говорить на понятном ему языке. – Негоже смотреть, как солдаты голодают. Когда придет противник, они не смогут сражаться.
Раймон покосился на нее и усмехнулся краем губ.
– Вы полагаете, я ничего не знаю о земледелии?
– Нет, но вас долго не было…
– Что вы вообще знаете обо мне, Жанна?
Звук этого имени в исполнении шевалье де Марейля показался ей почти… постыдным. Он как-то так его выговорил, что руки покрылись мурашками.
– Я знаю, как вас зовут, – произнесла Жанна, улыбнувшись в ответ. Не стоит делать этот разговор слишком тяжелым.
– Уже неплохо.
– Я знаю, что вам около тридцати и родились вы в августе.
– Мне тридцать один, Жанна. Что еще? – Похоже, игра начала его забавлять.
– Вы стали офицером рано, пошли по стопам отца. Он умер, когда вы уже служили. А ваша мать… Она скончалась, когда вам исполнилось четыре. Мне сказала мадам Батай, и я читала семейные летописи, – добавила она поспешно. – Мне было интересно узнать о семье, в которую я вошла. У вас нет братьев, сестер и близких родственников.
– Поэтому отец и позаботился о том, чтобы мой брак был устроен, – проговорил Раймон, отведя взгляд. – Наследство. Его нужно передать.
– Мой отец дружил с вашим и говорил, что тот был достойным человеком. Великодушным и добрым.
– В самом деле. Возможно. – Он отпил еще глоток из бутылки. – Прошло уже много лет, и я почти забыл это.
– Мадам Батай говорит, что вы приезжали в Марейль обычно зимой, когда войска вставали на зимние квартиры. Проводили тут самое холодное время года и уезжали снова в начале февраля. Наверное, вам непривычно быть в Марейле летом?
– Не знаю, – сказал он, – я вообще не думал о том, что стоит к чему-то привыкать.
Это высказывание поставило Жанну в тупик. Что Раймон имеет в виду?
– Но к войне вы привыкли. – Она знала, что ступает на тонкий лед, и ничего не могла поделать с собою. Она боялась Раймона и безумно интересовалась им. Каждый его жест, каждое слово, каждая интонация были драгоценны.
– Это моя жизнь.
– Наедине со смертью?
– Со смертью все и всегда наедине.
– Я знаю.
Он посмотрел на нее по-другому: не рассеянно-изучающе, а пытливо.
– Вот как? Такая молодая девушка что может действительно знать о смерти?
– У меня была сестра, и она умерла. Аньес. – Имя выговаривалось с трудом. – Может быть, вы помните ее. Она была на нашей свадьбе.
Раймон покачал головой.
– Все было… стремительно, а я так и вовсе плохо запоминаю лица. Она была похожа на вас?
– Да, очень похожа, хотя и старше меня. И мы были близки.
– Мне жаль, что ее больше нет.
– Мне тоже.
Бутылка снова булькнула. Жанна подумала – и тоже сделала глоток вина.
– А ваши родители? – спросил Раймон. – Надеюсь, они в добром здравии?
– Да, как я и писала вам. Они шлют вам привет.
– Ну, отсылайте ответный, – произнес он иронически.
– Непременно. Если вы пожелаете их навестить, двери их дома всегда открыты для вас.
Жанна изо всех сил надеялась, что он скажет «нет», – и не прогадала.
– Боюсь, не в этот раз. Если ваши родители пожелают посетить нас, двери дома открыты, но сам я в Руан не поеду.
– Они слишком стары, чтобы путешествовать. Я напишу им о том, что вы их не забыли.
– И солжете, – обронил Раймон безмятежно, – я о них совсем не думал. Поэтому – да, забыл. Но вы солгите, конечно, эта светская ложь спасает в тех случаях, когда сказать правду значило бы причинить боль. Ложь во спасение, простится на небесах. Да, Жанна?
Возможно, он пьян больше, чем показалось, ошеломленно подумала она. Иначе как еще объяснить эту режущую откровенность?
– А вам не хотелось бы, чтобы я лгала?
– Только светски, моя дорогая супруга. Негоже огорчать стариков. Это на небесах не прощается.
Она сглотнула. Если сейчас сказать ему…
Нет. Жанна помнила его лицо не далее как пару часов назад, в саду. Раймон встанет, посмотрит спокойно, а затем убьет одним ударом в висок. Свое будущее после признания Жанна представляла приблизительно так.
Нет ей ни прощения, ни спасения.
Но как же он нравился ей – сейчас и тогда, когда она впервые его увидела! Она помнила: был солнечный день, яркий и сочный, какие не так уж часто выдаются на дождливых нормандских берегах. Жанна как раз вышла из дома, чтобы сорвать несколько ранних роз для украшения стола в малой гостиной, когда шевалье де Марейль проехал в ворота, остановил коня и спрыгнул на землю. Он не видел девушку, укрытую за ветвями кустов, а она замерла, боясь пошевелиться и выдать себя. Подбежал конюх, взял поводья жеребца, и шевалье кивнул слуге, а затем снял одну за другой тонкие кожаные перчатки и размял пальцы, в задумчивости глядя на окна дома. И вот в этом движении рук, в осанке, в повороте головы Жанна увидела столько красоты и силы, сколько до сих пор ей видеть не приходилось. Она и не подозревала, что люди могут быть настолько прекрасными.
После двух прошедших лет, наполненных страхом, сомнениями, болью и небольшими радостями, это ощущение возвращалось порывами, как ветер с моря. Тогда Жанна успела лишь разглядеть Раймона, а не узнать. Теперь ей предстояло и то и другое.
И вот он сидит перед ней, и что-то не так в его жестах и взгляде; исчезла почти звериная красота жизни, наблюдавшаяся раньше. Дело вовсе не в том, что он ранен, болен и зол, а в чем-то другом, и Жанне показалось: если она узнает, в чем причина, то сможет… помочь.
Помочь ему снова стать тем человеком, в которого она почти влюбилась.
И даже можно позабыть о слове «почти».
Она сглотнула, пытаясь справиться с нахлынувшими непрошеными мыслями, и проговорила, как ей казалось, довольно спокойно:
– Я передам родителям, что вы довольны мною. Это будет лучше всего.
– Пожалуй.
Откровенности тоже бывает слишком много, и Жанна решила, что на сегодня достаточно. Можно обойтись бытовой правдой.
– Хотите ли вы знать, что я делаю по подготовке бала, или предоставите все мне?
– А я должен указывать? Ничего не понимаю в балах.
– Я тоже, – вздохнула Жанна. – Вернее… В родительском доме всем занималась мама, а я только училась. Правда, у меня есть Элоиза, которая успела побывать замужем и дать определенное количество приемов. Думаю, мы справимся, но, возможно, у вас имеются особые пожелания.
– Нет, никаких, – сказал он равнодушно и после паузы обронил с проблеском любопытства: – Ваша Элоиза… Оспа?
В приличном обществе не принято обсуждать ущербную внешность, а наедине обычно обмениваются сплетнями и шушуканьем. Все эти интонации Жанна знала доподлинно. Раймон же просто хотел знать.
– Да, и в достаточно зрелом возрасте, чтобы перенести ее не слишком хорошо.
– Однако она компенсирует недостаток красоты умом.
– Элоиза красива, – запротестовала Жанна.
– Да, ум всегда красив.
Она еще не придумала, что на это ответить, когда раздались шаги и вежливое покашливание слуги, которому требовалась хозяйка. Пришлось распрощаться, поставить почти пустой бокал на столик и уйти. На пороге Жанна оглянулась: Раймон, взяв бокал, наливал в него вино. До краев.
Глава 8
Бальдрик де Феш принадлежал к той породе людей, в которых Жанна никогда не заподозрила бы хороших солдат, если опираться только на внешность. У него было открытое и милое лицо человека, привыкшего получать от жизни в основном ее доброту и благость. Барон с виду не отличался ни особой силой, ни умениями, его приземистая коренастая фигура больше подошла бы земледельцу или кузнецу, чем потомственному аристократу. Однако война оставила на нем свои отметины, игнорировать которые не получилось бы при всем желании. Хотя все постоянно пытались.
Жанна, Элоиза и примкнувший к ним Раймон, по случаю приезда гостя даже отыскавший в сундуке приличный зеленый камзол, расшитый серебряной нитью (мадам де Марейль полагала, что благодарить за это следует Норбера, и собиралась сделать это после ужина), ожидали Бальдрика в гостиной. Когда барон вошел, прихрамывая, все поднялись ему навстречу. Де Феш поклонился, спеша выказать уважение дамам, однако не мог отвести взгляда от старинного друга, который шагнул ему навстречу с распростертыми объятиями:
– Бальдрик!
– Раймон! – Мужчины обнялись, и барон отстранился, с улыбкой разглядывая шевалье де Марейля. – Новый шрам, как я погляжу. И, думаю, не один?
Раймон только хмыкнул в ответ. Бальдрик склонился сначала над рукой Жанны, потом над небрежно протянутой ладонью Элоизы. Пустой левый рукав баронского камзола был аккуратно заправлен за пояс, и Жанна, как и каждый раз при встрече с соседом, остро пожалела о его увечье. Она не жалела его самого, это Бальдрик вряд ли стерпел бы, – за прошедшие два года Жанна успела как следует его изучить. В нем не наблюдалось ни хитрости, ни изворотливости, зато присутствовала гордость. Как-то барон де Феш горько обронил, что гордость остается, когда многое отнято, и тут же, засмущавшись своих слов, неуклюже перевел беседу на другую тему. А Жанна запомнила.
Раймон же преобразился: с лица его не сходила улыбка, и по всему было видно, что он очень рад другу. Глядя на них рядом, несложно поверить, что это – старые боевые товарищи, которые много времени провели вместе. Они обменивались шутками, и впервые с момента приезда Раймона разговор стал напоминать непринужденный.
Когда перешли в столовую и слуги подали первые блюда, Жанна в очередной раз мысленно похвалила себя за придумку с круглым столом. Вчетвером сидеть за ним оказалось еще удобнее, чем втроем, и беседа текла плавно, словно широкая река. Говорили о погоде, о грядущем (но не слишком скоро) урожае, о поставках провизии в армию и прочих невинных вопросах. Барон де Феш, даром что однорукий, со столовыми приборами управлялся ловко: как он объяснял Жанне и Элоизе еще раньше, в его одиноком поместье делать нечего, только манерам учиться. Все оценили протертый суп из каплунов, заваренный хлебом; когда же подали следующую перемену – отварную телятину и рыбу, сдобренную лимонным соком, – Бальдрик, откинувшись на спинку кресла и вытерев губы салфеткой, поинтересовался:
– Что же, как поживает великолепный Гассион?
Раймон пожал плечами.
– Жив, здоров и шлет тебе привет, друг мой.
– Вот так и велел тебе сказать это?
– По правде говоря, он произнес другие слова, однако это я не стану повторять при дамах. – Раймон подмигнул Бальдрику, и тот, промедлив мгновение, понимающе кивнул. Этот простой обмен знаками Жанна разгадала без труда: мужчины продолжат беседу позже. Что Раймон скрывает?
– Однако расскажи мне, как обстоят дела с настроением в войсках?
– После Рокруа? Ты шутишь? Все с песнями отправились осаждать Тионвиль, и боевой дух взлетел до небес.
– Не знаю, не знаю. А что говорят о смерти короля? Здесь все были огорчены и взбудоражены. По правде говоря, даже слишком.
– Но это же армия, друг мой! Неужели ты позабыл? Короли меняются, но ведь трон далеко, а испанцы близко. – Раймон глотнул вина. – Там это выглядит по-другому.
– А что говорит герцог Энгиенский? – допытывался Бальдрик.
– О чем? О смерти короля? Я не прислушивался.
– Раймон де Марейль и политика! – барон де Феш возвел очи горе и обратился к Жанне: – Нет более далеких друг от друга объектов! Вот таков ваш супруг, мадам. Проводит время рядом с величайшими людьми нашего мира – и слышит лишь, как они говорят о лошадях и маневрах, а политика, от которой все зависит, – нет, неинтересно!
Жанна понятия не имела, как относится Раймон к подтруниванию такого рода, однако поддержала Бальдрика:
– Так и есть, сударь. Однако в наше время держаться подальше от политики – разве не самое разумное из решений?
– На сей счет имеются различные точки зрения, – вздохнул барон де Феш. – Видите ли, мадам, если закрыть глаза и уши, жизнь не остановится, и события не перестанут происходить. А от них подчас зависит наша свобода и жизнь.
– И от чего они нынче зависят? – спросил Раймон с насмешкой. Кажется, слова друга он всерьез не воспринимал. – Случилось нечто, о чем я должен знать и опасаться?
– Возможно, возможно. Ты знаешь, что герцог де Бофор вернулся ко двору?
Раймон покачал головой – как показалось Жанне, равнодушно.
Она не очень понимала его безразличие к важным событиям во Франции. Для человека, столь близко знакомого с прекрасными полководцами, за которых горой встанет внушительная сила – французская армия, – шевалье де Марейль поступал, пожалуй что, опрометчиво. Всегда нужно нюхать ветер, тогда есть шанс учуять, как пахнет гарью.
Великий кардинал Ришелье умер в конце прошлого года, оставив страну на попечение больного короля, истеричной королевы и нелюбимого народом итальянца Джулио Мазарини. Народ, проклинавший Ришелье, не знал, радоваться или плакать еще сильнее, так как в высшем свете внезапно стали происходить пугающие перемены. Немедля возвратились из ссылки те, кого отправил туда нетерпимый кардинал, а власть перешла в руки королевы и Мазарини, к которому она благоволила. Людовик XIII чувствовал себя все хуже и умер месяц назад, в мае, через четыре дня после великой победы у Рокруа. С тех пор при дворе кипели страсти: завещание короля, передавшего регентскую власть Анне Австрийской, было оспорено и условия его не выполнены, однако никто не мог с этим ничего поделать. Слишком долго ждал этой возможности ловкий Мазарини, чтобы сейчас упустить ее. Он виртуозно отлучил от власти своих политических противников, лишая их влияния, которое они имели при великом кардинале. Перед Ришелье трепетала вся Европа, а Мазарини, при всем его итальянском обаянии, вызывавшем тошноту у большинства французов, не мог так быстро завоевать оставленные ему позиции. Барон де Феш еще раньше говорил о том, что в окрестностях столицы воняет смутой, и, похоже, интересовался происходящими событиями гораздо больше, чем диктовала его маска смиренного отшельника.
– Ну, так он возвратился давно, и меня удивляет, что ты об этом не слышал. А не далее как позавчера граф де Шавиньи оставил свой пост министра иностранных дел и, хотя полностью влияния не утратил, все же отступил перед Мазарини. Как тебе такие новости? – поинтересовался Бальдрик.
– Пусть себе существуют, пока меня не касаются.
– Если начнется смута, нас всех это коснется. Мы близко от Парижа. Разве что ты собираешься сбежать куда-нибудь в Руан.