Однажды, перекинув через плечо полотенце, она пошла к озеру умываться перед сном. Было очень тихо в вечернем лесу. В низинах копился волокнистый туман. Босые ноги отдыхали на мягкой траве, свежей от густой росы. Аглая давно облюбовала глухое место, куда ходила мыться ежедневно и где ее никто не мог увидеть. Но на этот раз едва она спустилась к берегу, как заросли камыша раздвинулись, заплескалась вода, и стая уток с шумом взлетела кверху. Аглая привычно хватилась за пистолет, но вспомнила, что оставила его вместе с поясом.
— Кто там? — крикнула она.
На другом берегу озера находились уже позиции лахтарей, и Аглая была уверена, что имеет дело с финном. Набравшись храбрости и шагнув вперед, она крикнула опять:
— Кто там?..
В ответ на ее слова камыш зашумел снова и показалась сначала голова человека, потом и весь он, обнаженный по пояс. С его тела стекала вода, рука была перевязана бинтом, порыжевшим от крови. Дрожа от холода, он что-то быстро заговорил на языке суоми, показывая на другой берег.
Аглая не поняла смысла его слов, но по тому, как он вел себя, ей стало ясно, что перебежчик не может выбраться на берег: он голый. Женщина перебросила ему полотенце, и финн, обернув его вокруг бедер, выбрался на берег.
Это был тщедушный на вид человек, уже не молодой, но его сухое тело выглядело жилистым, даже крепким, и мускулы рук все время вздрагивали. Аглая повела его в штаб. Он покорно шел за женщиной, ступая босыми ногами след в след, как охотник.
Неожиданно финн сел на землю и зарыдал, уткнувшись лицом в острые колени. Было страшно и жалко видеть, как плакал этот человек, несший в своем сердце какое-то большое горе. Аглая заставила его подняться, и до самого штаба финн мотал головой, отгоняя подступавшие рыдания, и его посиневшее тело тряслось от холода.
Керженцев в ожидании переводчика одел финна и по ставил перед ним широкую миску с гречневой кашей.
— Киитос, киитос, — благодарил тот, пытаясь поймать руку офицера, чтобы прижать ее к сердцу.
Аглая смотрела, как он быстро ел, изредка улыбаясь торопливой улыбкой, и женщине почему-то становилось жалко этого раздавленного каким-то горем человека.
«Может, дома жена, дети, — горестно размышляла она, — а он вот здесь… и никто о нем не знает…»
Пришел заспанный переводчик, с карманом, оттопыренным от толстого, как кирпич, русско-финского словаря. Начался допрос пленного…
Солдат финской армии, год рождения 1907, член партии «ИКЛ», образование низшее, гражданская профессия краснодеревщик, на военной службе с осени 1939 года, вчера прострелил себе руку. В финскую кампанию он сидел на соснах Карельского перешейка и «куковал» русским лыжникам смерть из новейшей немецкой винтовки с оптическим прицелом. Под Терийоками у него был свой маленький домик. В 1940 году Карельский перешеек вернулся к русским.
Когда началась война Германии с Советским Союзом, жена сказала ему: «Иди, мой родной Эйно, отбери у проклятых русских наш домик». Эйно Тойвола пошел воевать за домик. Прошлой осенью побывал в отпуске. Жена состарилась. Она рассказывала ему о соседях, носивших траур, и чистила картошку. Глаза детей светились голодом. «Что же ты не даешь им молока?» — спросил Эйно. «Корову нашу, ласковую Паасушку, увезли в Германию», — жена заплакала…
— Это очень долго рассказывать, господин переводчик, — говорил Эйно Тойвола, — да и не к чему… Вчера, когда я узнал, что умерла жена, я решил вернуться к детям… И, выбрав момент, я ушел в лес, замотал руку мокрой тряпкой и прострелил ее из карабина. Было очень больно, господин переводчик, но я не кричал. Я вернулся в роту, лег и сказал товарищам, что меня подстрелил русский снайпер. Но лейтенант Рикко Суттинен…
— Как вы сказали? — переспросил Керженцев.
— Рикко Суттинен, — отчетливо повторил переводчик.
— Занесите в протокол это имя. С ним я часто встречаюсь на кестеньгском направлении…
— Да, — продолжал Эйно Тойвола, — и лейтенант Суттинен пришел ко мне и велел показать руку. Недавно он отправил в каземат Петсамо Теппо Ориккайнена за распространение листовок и теперь подозревает всю роту… Я очень хорошо намочил тряпку, господин переводчик, но пороховой нагар все равно был заметен на моей ране. Суттинен позвал военного советника Штумпфа. Они долго рассматривали мою руку. Потом сказали: «Тойвола, сознайся, ты сделал себе прострел, чтобы не воевать дальше?» Я ответил, что люблю свою прекрасную Суоми и готов воевать за нее всегда. Тогда немец ударил меня по лицу: «Вставай, мы тебя будем судить на месте». Они заставили меня раздеться догола и водили по деревням. Потом привесили на шею мне камень и столкнули с обрыва в озеро. Но я очень хорошо плаваю, господин переводчик, и мне удалось сбросить с шеи камень. Я выплыл, и… простите меня… господин переводчик., мои дети, ради них… моя Суоми, ради нее…
Положив голову на стол, Эйно Тойвола заплакал снова. Его спина, обтянутая русской гимнастеркой, судорожно вздрагивала. Аглая отошла к окну и, приподняв занавеску, смотрела во тьму леса, где над болотными чарусами блуждали синие огни. Солдат продолжал плакать, и, слушая эти рыдания, она поняла: война с Финляндией скоро кончится. Может, через неделю, а может, завтра…
* * *
На ночлег остановились в старой, трухлявой баньке. Банька стояла на берегу речушки, которая, журча по камням, плавно обтекала опушку леса. Вековая сажа, копившаяся чуть ли не со времен создания первых рун «Калевалы», свисала с потолка почти до самого пола. Кое-как устроились на лавках, подложив под головы автоматы. Спать решили до зари, а потом снова трогаться в путь.
Раскурив перед сном одну цигарку на всех вкруговую, разведчики скоро захрапели богатырским сном. Словно спали они не в тылу врага, а на своих домашних сеновалах в родимой деревне. И только два голоса, едва колыша спертую теснотой тишину, еще долго шелестели в потемках:
— …Я читал эту книгу ее о рыбной разведке. И даже Рябинин видел: она зимой к нам приезжала шхуну осматривать. Читал, как же!
— Сейчас, — ответил второй голос, — эта книга уже устарела. Ирина Павловна переделывает ее заново.
— Да ну?
— А что же тут удивительного?.. Она этой книгой своей поначалу помогла и ловить рыбу, и искать ее в океане. А потом-то, когда капитаны траулеров изучили разведку промысла, тут они в этом деле такой опыт приобрели, что…
Первый зашуршал сеном, перебил собеседника:
— Да, — вздохнул, — вот так и я, приеду после войны в свою артель рыбацкую, а женка моя ку-у-да опытнее меня окажется!.. Хочешь, лейтенант, совет дам?
— Ну дай!
— Уж коли ты живешь в нашем краю, так и жену выбирай здешнюю. Все они работящие, ладные, горластые и до самой старости красоту сохраняют…
— Ладно, — засмеялся второй, — там видно будет… А сейчас давай спать, Левашев.
— И то дело!.. Спокойной ночи, товарищ Стадухин!..
На рассвете, когда в недалекой деревеньке пролаяли первые собаки, солдаты снова тронулись в путь. Рядом с молодым ученым, служившим теперь в батальоне Керженцева, шагали Левашев и ефрейтер Лейноннен-Матти, который, по сути дела, и вел маленький отряд.
Пожилой финский коммунист, учительствовавший до войны в карельских деревнях, хорошо знал местность и часто, разглядывая из укрытия косящих траву крестьян, говорил: «Вон тетка Риита по дороге идет, я ее дочку до десятого класса учил…» Сражавшийся за свою Карелию уже в третий раз, Лейноннен-Матти иногда останавливался перед каким-нибудь едва заметным холмиком земли, снимал со своей седой головы пилотку. Разведчики тоже обнажали головы и стояли молча. В этих многочисленных лесных могилах, не отмеченных ни крестом, ни надписью, лежали друзья молодых лет Лейноннена-Матти.
В полдень вышли на дорогу, ведущую к финскому штабу. По дороге, урча мотором, медленно катился старый броневик. На исцарапанной броне машины был нарисован костлявый лев, бегущий на лыжах с мечом в руках. Шюцкоровец сидел на башне броневика и, болтая ногами, лениво ощипывал веточку недозревшей рябины.
— Можно? — спросил Левашев у Стадухина.
— Давай! — шепотом разрешил тот. Левашев тщательно прицелился, выстрелил.
Взмахнув руками, словно забрасывая веточку рябины подальше от себя, лахтарь свалился с башни. Чья-то кожаная перчатка, высунувшись изнутри, быстро захлопнула люк. Башня развернулась, прочесывая лес из пулемета. Разрывные пули защелкали над головами: шпок-шпок, — разрываясь от легчайшего прикосновения к ольховым листьям.
Лейноннен-Матти, обойдя броневик, зашел спереди и с точностью охотника, бившего белку в глаз, выстрелил в смотровую щель. Пулемет торчком уставился в небо и замолк. Разведчики, выбравшись из ольшаника, обступили воняющую бензином машину.
— Взорвем? — спросил Левашев.
Но лейтенант взобрался на башню и открыл люк. Мертвого финского капрала вытащили из машины и отнесли в лес, засыпав прошлогодними листьями.
— Давай! — шепотом разрешил тот. Левашев тщательно прицелился, выстрелил.
Взмахнув руками, словно забрасывая веточку рябины подальше от себя, лахтарь свалился с башни. Чья-то кожаная перчатка, высунувшись изнутри, быстро захлопнула люк. Башня развернулась, прочесывая лес из пулемета. Разрывные пули защелкали над головами: шпок-шпок, — разрываясь от легчайшего прикосновения к ольховым листьям.
Лейноннен-Матти, обойдя броневик, зашел спереди и с точностью охотника, бившего белку в глаз, выстрелил в смотровую щель. Пулемет торчком уставился в небо и замолк. Разведчики, выбравшись из ольшаника, обступили воняющую бензином машину.
— Взорвем? — спросил Левашев.
Но лейтенант взобрался на башню и открыл люк. Мертвого финского капрала вытащили из машины и отнесли в лес, засыпав прошлогодними листьями.
— Матти, — сказал Стадухин, принимая рискованное решение, — переодевайся.
Через минуту броневик, спокойно урча мотором, медленно покатился дальше. Лейноннен-Матти, переодетый в мундир шюцкоровца, сидел на башне и, беззаботно болтая ногами, ощипывал веточку рябины. Низко опустив на глаза козырек кепи, он тихо пел финскую песенку:
Ты хочешь счастья, моя ненаглядная,
И оно придет, но не раньше осени,
Когда рябина золотым огнем вспыхнет в лесу…
День выдался солнечный, жаркий. Деревни стояли пустыми, собаки бесновались на цепях. Их держали на привязи, чтобы они не разоряли птичьих гнезд. В селениях оставались только солдаты. Лейноннен-Матти, проезжая мимо загоравших на лужайках лахтарей, кричал им:
Солдаты отвечали, что поживают так себе, а лейтенант Стадухин, прильнув к смотровой щели, все замечал, все записывал в блокнот.
— Если что случится, — говорил он Левашеву, — ты умри, но блокнот сохрани…
В броневике было душно и тесно. Четыре человека, забившись внутрь, держали наготове гранаты и обливались потом. И только Лейноннен-Матти, — сидя на виду у лахтарей, мог дышать чистым воздухом…
Стадухин уже исписал половину блокнота, но решил продолжать разведку, пока в баках не кончится горючее
— Товарищ лейтенант, — приставал к нему Левашев, — давайте наделаем шуму, разгромим какой-нибудь штаб.
Стадухин отрицательно качал головой:
— Нет, никакой штаб не сравнится с тем, что сейчас делаем мы. Смотри в щель — что это?
За бревенчатым мостом, который они переехали, стоял покосившийся столб с прибитой к нему доской.
— Район Вуоярви, — прочел Лейноннен-Матти на доске и, склонившись к люку, сказал: — Товарищ лейтенант, мы, кажется, уж очень далеко забрались… Может, повернем?
Стадухин промолчал, и броневик, оставляя за собой струю вонючего перегара, двинулся дальше. Скоро по обочинам дороги забелели высокие штабеля свеженарубленных бревен, послышался визг пил, и какой-то солдат, сидевший у костра, крикнул:
— Эй, вы, — откуда?
— До Вуоярви далеко? — ответил ефрейтор вопросом.
— Да нет… вот сейчас за поворотом…
Переваливаясь на колдобинах, броневик тяжело полз в гору. Обогнали бричку, в которой сидел загорелый финский полковник. Впереди уже показался поселок. Поднятое на острие церковной луковицы, трепыхалось на ветру перечеркнутое синим крестом финское знамя.
— Штаб здесь, — определил Стадухин и расстегнул гимнастерку: — Ну и духота!.. Воды бы!
— Сейчас напьемся, товарищ лейтенант, — ответил сверху Лейноннен-Матти…
По улице поселка, распугивая кур, шагал под пение флейты небольшой отряд шюцкоровцев. Ими командовал молоденький вянрикки. От колодца с коромыслом на плече шла высокая худая женщина в городском платье, и ефрейтор попросил ее:
— Позвольте напиться, нэйти?
Броневик, скрипнув тормозами, остановился. Кайса протянула солдату ведро, посмотрела вдоль улицы — там уже показалась бричка, в которой Юсси Пеккала ездил осматривать и проверять работу «лесных гвардейцев».
— Киитос, нэйти! — сказал Лейноннен-Матти, вытягивая из люка наполовину опустевшее ведро.
Спрыгивая с брички, Пеккала крикнул:
— Кайса, ты зачем это?.. Воду и денщик принесет!
— Это не тяжело, милый, — ответила Кайса, поднимаясь на крыльцо, и тут же смущенно похвасталась: — Меня сейчас, как девушку, назвали нэйти…
— Кто назвал?.. Таммилехто? — спросил полковник, кивнув на вянрикки, который остановил солдат напротив штаба; пение флейты смолкло, раздались команды, пронесли знамя — начался развод караула.
— Нет, вон тот солдат на броневике.
— У них, кажется, не заводится мотор…
Да, мотор не заводился. Лейноннен-Матти спрыгнул с башни, напрасно бешено дергал ручку завода — мотор чихал, фыркал, но не заводился. Ефрейтор видел через смотровую щель встревоженные глаза лейтенанта. Стадухин что-то шептал ему, изнутри доносился скрежет рычагов, передвигаемых Левашевым.
Броневик уже обступали, сочувственно подавая советы, финские солдаты. Лейноннен-Матти огрызался на них, что есть силы крутил ручку. Вянрикки Таммилехто, встав под знамя, крикнул:
— Эй, что там у вас? Отводите машину…
Из соседнего гаража вышел шофер, вытирая руки промасленной ветошью. Не спеша направился к броневику.
— Оставь, оставь дергать! — сказал он Лейноннену-Матти. — Водитель у вас дурак. — И неожиданно легко вспрыгнул на башню, протиснул в люк свои ноги в грязных штанах…
Лейноннен-Матти вытер рукавом обильный пот, выругался и посмотрел на крыльцо штаба: там стояли полковник, приехавший в бричке, и та нэйти, что дала напиться.
Внешне сохраняя спокойствие, Лейноннен-Матти сел на подножку броневика, но в тот момент, когда голова финского шофера исчезла в люке, внутри послышалась какая-то возня, потом взревел мотор, и машина вдруг резко сорвалась с места, быстро набирая скорость. «Уговорили все-таки», — облегченно вздохнул ефрейтор, упав с подножки, и на ходу заскочил на башню.
— А шофер? — спросила Кайса, беря полковника под руку и прижимаясь щекой к его плечу с жестким погоном.
— Никуда он не денется… Пошли в дом!.. Юсси Пеккала подхватил ведра, шагнул в дверь.
— Свари кофе, — попросил он.
— Конечно, — ответила Кайса.
Полковник сел за стол, свернул цигарку из махорки.
— А эти, — сказал он, — которых я арестовал, все еще молчат… не хотят говорить, куда прятали оружие…
— Ох, Юсси, мой дорогой Юсси, — подошла к нему Кайса и, взяв его за голову, прижала к своей груди. — Что-то еще будет!.. Непонятно мне все, что творится… Страшно!..
— Брось, — рассмеялся Пеккала, освобождаясь от ее объятий и щелкая зажигалкой. — Война скоро кончится…
— Ты думаешь?..
Отчетливая дробь пулеметной очереди донеслась с улицы. Пеккала выглянул в окно: броневик, вздымая пыль, несся вдоль поселка, поливая солдат пулями…
— Ах!.. — вскрикнул полковник и выбежал из дому.
Кайса видела, как он вырвал у вянрикки Таммилехто гранату, бросился наперерез броневику. Но едва полковник успел швырнуть ее под колеса — сразу же упал, как-то неловко дернувшись всем телом. Потом, встав на корточки и пытаясь подняться на ноги, пополз к забору…
— Юсси!.. Юсси!.. — несколько раз повторила Кайса и, выбежав из дому, увидела полковника уже прислонившегося к забору, он стоял и командовал:
— Где, черт возьми, мотоциклисты?.. Закидайте гранатами!.. Таммилехто, слышишь?..
— Юсси, что с тобой? — крикнула Кайса, подбегая.
— Плечо, — сказал полковник, — плечо…
Броневик уже пылил в конце поселка, потом с разгона врезался в шлагбаум, и Кайса, подхватив полковника, выругалась в сторону Таммилехто:
— Ты что… сам не мог?.. Мальчишка!..
Через несколько минут, пристыженный и робкий, вянрикки пришел в дом полковника, сказал:
— Херра эвэрсти, ушли они… Завяз броневик в болоте, а эти успели вылезти из него и ушли…
— Убитые есть? — спросил Пеккала, смотря, как Кайса перевязывает ему рану.
— Восемь раненых, — ответил вянрикки.
Кайса всхлипнула. Полковник, лежа на постели, сказал:
— Брось хныкать!.. Через неделю затянется…
— Это была глубокая разведка, — вслух подумал вянрикки..
— Ну и черт с ними! — сказал Пеккала. — Кайса, у тебя кофе готов?..
— Готов, — ответила Кайса, вытирая слезы.
— Так чего же ты? — сказал полковник. — Если готов — подавай, я хочу кофе… Да и вянрикки не откажется…
— Спасибо, херра эвэрсти, — поблагодарил Таммилехто. — Я не откажусь…
Море и берег
Заунывные причитания ветра, скрип шпангоутов, монотонное гудение турбин, и над всем этим, словно непроницаемый колпак, черная осенняя ночь.
Открытый океан…
В кубриках и каютах полумрак; горят синие лампы, слышно неровное дыхание усталых людей да тяжкий грохот волн за бортом. Все это привычно, размеренно, сурово, и от этого никуда не уйдешь, — война.
Через каждые два часа в духоту отсеков эсминца врывается через репродуктор голос командира:
— Такой-то смене заступить на вахту! — и после паузы: — Ветер и шторм усиливаются. Леера в районе торпедных аппаратов срублены. По верхней палубе ходить осторожней…