Нарочито медленно, чтобы не сбиться и не перепутать цифры, генерал по памяти набрал на клавиатуре мобильника номер, которым до сегодняшнего дня не пользовался ни разу, поднес трубку к уху и, дождавшись ответа, вежливо произнес:
— Добрый день. Могу я поговорить с Леонидом Осиповичем?
— Здесь евреи не живут, — с сильно утрированным еврейским акцентом ответила трубка.
По этому ответу кто угодно догадался бы, что разговаривает с большим знатоком бородатых анекдотов и записным хохмачом. Федор Филиппович не имел нужды строить догадки, поскольку знал собеседника, как облупленного, хотя и заочно, по материалам, собранным оперативниками своего отдела.
— Извините, — сказал он. — Наверное, я ошибся номером.
— Да уж наверное, — уже без акцента фыркнул собеседник и первым прервал соединение.
Генерал Потапчук неторопливо набрал другой номер, по ходу дела представляя, как его недавний собеседник, недоверчиво косясь на замолчавший мобильник, кладет руку на удобно выгнутую спинку компьютерной мыши и активизирует нужную программу. Требовался от него сущий пустяк, ради которого его три года назад разработали и завербовали, и именно это сейчас беспокоило генерала: о пустяке легко забыть. Человека три года никто не трогал, и он вполне мог решить, что события трехлетней давности просто привиделись ему в дурном сне, вообразить, что о нем давно забыли, и, в свою очередь, выбросить полученное задание из головы.
Впрочем, это едва ли: перетрусил он тогда изрядно, и умело высосанная из пальца оперативниками генерала Потапчука серьезность ситуации дошла до него в полной мере и произвела нужное впечатление. Такое не забывается, и, чтобы игнорировать подобные вещи, надо быть или набитым дурнем без царя в голове, или очень могущественным человеком — вот именно, царем. Завербованный три года назад фрилансер (в представлении Федора Филипповича это слово было синонимом слова «тунеядец») не являлся ни тем, ни другим, а значит, на него можно было положиться — с оглядкой, но можно.
Абонент ответил после четвертого гудка.
— Леонид Осипович? Здравствуйте. Потапчук беспокоит, Федор Филиппович. Ах, узнали? Польщен, не скрою, польщен. У меня к вам вот какое дело. Нельзя ли в ближайшие несколько дней как-то попасть к вам на прием? Нет-нет, не беспокоит, ни в коей мере не беспокоит. Просто образовался незапланированный отпуск, вот я и решил, так сказать, пройти профилактику… Да-да, вот именно. Что вы хотите — возраст! И не хотел бы думать, да поневоле задумаешься…
Получив заверения в том, что может явиться на прием в любое удобное для него время, Федор Филиппович тепло распрощался с Леонидом Осиповичем и с чувством глубокого удовлетворения убрал телефон на место, в карман пиджака. Праздновать, по сути, было нечего, но засидевшемуся в кабинете генералу было приятно сознавать, что он только что вполне профессионально натянул нос матерым оперативникам из группы наружного наблюдения. Первый из набранных им номеров отличался от второго всего одной цифрой — разумеется, не случайно, а второй принадлежал владельцу и по совместительству главному врачу частной стоматологической клиники Леониду Осиповичу Эпштейну, пациентом которого генерал Потапчук являлся на протяжении последних пяти лет. Отправка важного сообщения, таким образом, прошла незамеченной: пребывающий в расстроенных чувствах пожилой человек ошибся номером, только и всего.
С учетом того, кому было адресовано сообщение, одержанная победа выглядела уже не такой маленькой, как могло показаться на первый взгляд. Вовремя доставленная депеша не раз решала исход войны, только что выдвинутый на исходную позицию резерв не уступал наполеоновской старой гвардии, и, вставая со скамейки, Федор Филиппович почти верил в то, что его Ватерлоо наступит еще нескоро.
Поднявшись и не без труда преодолев искушение все-таки оставить на скамейке надоевший плащ, он благожелательно кивнул топтуну из группы наружного наблюдения, который сидел на соседней скамейке и старательно делал вид, что считает ворон, подхватил портфель и неторопливо зашагал в направлении дома. Он продолжал напряженно думать, но мысли его теперь были заняты не отвлеченными моральными категориями и поэтическими сравнениями, а конкретными вопросами тактического планирования: на войне как на войне.
* * *«На войне как на войне», — сказал Лысый. А Колючий добавил с издевкой: «Ты что, майор, торговаться вздумал? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились!»
Почки у него, конечно, не отвалились, но до сих пор побаливали, напоминая, что шутки в исполнении Лысого и Колючего вовсе таковыми не являются.
Имен и званий этой парочки майор Григорьев не знал — они ему не представлялись, поскольку с первых же секунд общения стало понятно, что оно будет носить сугубо неофициальный характер. Началось это общение с разряда электрошокера и не особенно церемонной погрузки в железный кузов грузового микроавтобуса, где продолжилось в форме аккуратной, не оставляющей следов, но весьма болезненной обработки руками, ногами и подручными средствами в виде обыкновенной резиновой дубинки.
Затем состоялся разговор, в ходе которого майор Григорьев первым делом уяснил для себя, что его собеседники приходятся ему коллегами, но друзьями их, увы, не назовешь. Именно на этой стадии общения он их, наконец, разглядел и за незнанием имен и воинских званий наделил кличками: Лысый и Колючий. Лысый легко сошел бы за своего в толпе скинхедов, поскольку не имел на голове волосяного покрова — то ли страдал патологическим облысением, то ли зачем-то брил череп до зеркального блеска, а Колючий щеголял модной небритостью, и его подбородком, казалось, можно было очищать от ржавчины долго находившиеся на открытом воздухе металлические изделия и конструкции.
Твой Потапчук — конченый человек, сказали майору Григорьеву эти двое. Его либо посадят, либо шлепнут — не сегодня, так завтра. Бумаги на него уже рассматриваются наверху, и это, братец, такие бумаги, после рассмотрения которых головы в вашем отделе полетят как пушинки с одуванчика во время сильного урагана. Тебе, единственному из всех, крупно повезло: кое-кто считает, что ты еще можешь принести пользу, а это шанс, от которого разумный человек вряд ли откажется. Ты ведь разумный человек, майор? Или мы в тебе ошиблись? Тогда скажи об этом прямо и умри, как герой, с гордо поднятой головой.
Предложение стать героем поступило от Колючего. А Лысый немедленно возразил коллеге, заметив, что мало кому удавалось умереть с гордо поднятой головой, поглядев перед смертью, как компания специально отловленных по подвалам и помойкам бомжей забавляется с его женой и пятилетним сынишкой.
«Ну-ну, — осадил демонстрирующего ярко выраженные садистские наклонности Лысого Колючий, — зачем же сразу так — сынишка, бомжи… Не надо запугивать человека! Ведь с первого взгляда видно, что он нормальный парень и далеко не дурак. Должен понимать, что корчить из себя героя-молодогвардейца ему не в жилу. Да и какой смысл? Своя рубашка ближе к телу, а Потапчук ему не друг и не родственник… Ведь верно?»
Это и впрямь было верно — вернее некуда. У своего шефа майор Григорьев был далеко не на лучшем счету и жил в постоянном страхе перевода с понижением в какую-нибудь Тмутаракань, а то и позорного увольнения. Человеком он был разумным, недаром же Колючему это сразу бросилось в глаза, и понимал, что шеф во многом прав: служить в ФСБ майор Григорьев, наверное, мог бы, но не под его, генерала Потапчука, началом. Лесть на этого старого рубаку не действовала, преданных взглядов он просто не замечал — от подчиненных ему была нужна реальная отдача, конкретный результат, а к оперативной работе Виктор Григорьев оказался просто-напросто не приспособлен. Он не любил ее, плохо понимал, а сплошь и рядом еще и боялся, в наиболее острые моменты инстинктивно норовя отойти в сторонку и спрятаться за чужими спинами. Положение сложилось тяжелое: служить у Потапчука понемногу становилось невмоготу, а переход на более спокойную бумажную работу сулил существенное понижение зарплаты, к чему майор, естественно, не стремился.
Сопротивление, таким образом, представлялось бессмысленным с любой точки зрения. Майор не видел, ради чего, собственно, должен пожертвовать собой и своей семьей, и понимал, что эта кровавая жертва будет напрасной: с ним или без него, Потапчуку все равно крышка.
Подумав всего минуту, он начал говорить. Безо всякого скополамина он рассказал все, что мог, назвав все факты, имена, адреса и пароли, которые знал. Заниматься откровенным сочинительством новые друзья ему не рекомендовали, но прозрачно намекнули, что отвечающая требованиям момента эмоциональная окраска делу никоим образом не повредит. В результате суть записанных на видео показаний майора Григорьева свелась к следующему: доказать, что генерал Потапчук является матерым оборотнем в погонах, майор, конечно, не может, но и назвать своего шефа честным, преданным делу служакой, каким тот старается выглядеть в глазах руководства, у него не поворачивается язык.
После этого его отпустили, предусмотрительно высадив около какого-то пруда, чтобы он мог почистить испачканную, запятнанную рвотой одежду. Отпустили его, разумеется, не просто так, а с заданием: продолжать собирать всю, какую только сумеет добыть, информацию о генерале Потапчуке и возглавляемом им отделе.
Такие дела быстро не делаются, но уже через три дня майору позвонили и назначили новое свидание. Потапчука с утра вызвали к начальнику управления; к обеду он так и не вернулся, и по отделу пополз слушок, что шефа временно отстранили от несения службы. Вырваться на оперативный простор, таким образом, не составило особого труда, и в назначенное время майор Григорьев прибыл к условленному месту встречи.
Здесь его усадили в знакомый микроавтобус, но бить на сей раз не стали, а, наоборот, похвалили, сообщив, что данные им показания позволили окончательно оформить обвинения в адрес Потапчука, придав им законченный, убедительный вид. Еще майору сообщили, что о своем шефе он может с чистой совестью забыть, как о привидевшемся под утро дурном сне, и начинать готовиться к повышению — загодя вертеть новые дырочки в погонах и наслаждаться приятными предвкушениями.
Только, добавил Колючий, перед этим придется выполнить одну непыльную, а главное, хорошо оплачиваемую работенку. И, чтобы было понятнее, с треском пробежался большим пальцем по срезу толстенькой, перекрещенной банковской бандеролью пачки стодолларовых купюр.
А Лысый, предвосхитив готовый сорваться с губ майора вопрос, небрежно уточнил: «Шлепнуть одного говнюка. Плевое дело: один раз нажал и из бедного майора превратился в богатого подполковника. Гляди, какое табло — с закрытыми глазами не промахнешься!»
И показал фотографию, при виде которой внутри у майора Григорьева что-то оборвалось и стремительно провалилось вниз до самых пяток. Человек на фотографии был ему хорошо знаком, и, зная кто это, майор не мог расценить разговоры о непыльной работенке и плевом дельце иначе как безответственную болтовню, направленную на то, чтобы ввести его в заблуждение.
Примерно так он и сказал, и услышал в ответ: «На войне как на войне». И еще: «Поздно пить боржоми, когда почки отвалились». Сказав так, Лысый включил ноутбук и продемонстрировал ему видео, на котором Григорьев без труда узнал своих домочадцев — жену Ларису и пятилетнего Витьку, Виктора Викторовича, которого иногда в шутку называл «победителем в квадрате». Жена и сын сидели на обшарпанном диване в какой-то пустой и порядком замусоренной квартире — похоже, что в выселенном, предназначенном на слом доме. Выглядели оба порядком напуганными, и было отчего: по обе стороны дивана неподвижно замерли два здоровенных мордоворота в пятнистом сером камуфляже и опущенных на лица черных трикотажных масках.
«А они у тебя сладенькие», — заметил Лысый. А Колючий, бросив майору на колени увесистую денежную пачку, сказал: «Это аванс. Остальное получишь, когда сделаешь дело. Надеюсь, тебе понятно, что, говоря «остальное», я имею в виду не только бабки». — «Бабки, бабу и щенка», — внес окончательную ясность Лысый и захлопнул крышку ноутбука.
«Сколько у меня времени на подготовку?» — спросил майор Григорьев, помертвевшей рукой убирая деньги во внутренний карман пиджака. «А нисколько, — ответил Колючий. — Подготовка тебе ни к чему, да и квалификация у тебя, прямо скажем, не та, чтобы самостоятельно планировать и готовить что-то в подобном роде. Все давно готово, твое дело — просто запомнить инструкции и четко их выполнить. Работаешь сегодня вечером, а там, как говорится, сделал дело — гуляй смело».
На этом, собственно, разговор и завершился. Майор Григорьев вернулся на службу и честно досидел до конца рабочего дня за своим столом. Рабочий день в таких учреждениях, как то, в котором имел честь служить Григорьев, — понятие растяжимое в самом прямом и буквальном смысле этого слова. Но шеф у себя так и не объявился, словно в кабинете у начальника управления его расстреляли и прямо там же, под паркетом, похоронили, ввиду чего сегодня народ из отдела начал расходиться строго по расписанию, в восемнадцать ноль-ноль.
Григорьев покинул комнату оперативников предпоследним, оставив там только корпящего над каким-то отчетом старлея Кузнецова, совсем недавно переведенного к ним из провинции и потому так старательно горевшего на службе, что даже придирчивый генерал Потапчук был вынужден время от времени остужать его трудовой энтузиазм. Уходя, майор Григорьев с трудом преодолел желание посоветовать новичку плюнуть на свой дурацкий отчет и не тратить попусту драгоценные минуты быстротечной молодости — прогибаться-то не перед кем, шеф уже не вернется, а новому начальнику твой отчет будет нужен, как собаке пятая нога.
Желание было странное, поскольку альтруизм никогда не входил в число достоинств — или недостатков, это уж с какой стороны на него глядеть, — майора Григорьева. Но природу этой странности майор уяснил быстро, поскольку являлся сотрудником ФСБ — уж неважно, плохим или хорошим, — и, помимо всего прочего, был обучен анализировать не только чужие, но и свои эмоции и побуждения. Побуждение же у него в данный момент было простое и естественное: поделиться с младшим по званию своими печалями. Просто взять и сказать: да брось ты заниматься чепухой, мне бы твои проблемы! Подумаешь, отчет! Вот у меня, чтоб ты знал… Ну, и так далее.
Да, подумал майор, аккуратно притворяя за собой дверь, — оперативник из меня еще тот. Ну, и хрен с ним — в смысле, со мной.
Самокритика была сильно запоздалой, а вывод — единственно возможным. Трусость сродни кислоте: стоит однажды ей поддаться, и она начинает разъедать человека изнутри, пока не выест до конца, оставив лишь пустую оболочку. Майор Григорьев находился уже приблизительно на полпути к этому порожнему состоянию и без особенных усилий мог бы переступить через привязанность к жене и сыну — переступил бы обязательно, если бы это имело хоть какой-то практический смысл.
Но смысла в этой последней, окончательной подлости не было никакого. Майор осознал это, стоя в залитом предвечерним светом коридоре управления. Налево по коридору находилась ведущая вниз, в вестибюль, лестница, а направо — тупиковая рекреация, в которой располагалась приемная начальника управления генерала Лагутина. Пойти налево означало принять навязанные Лысым и Колючим правила игры и действовать по их чертовым инструкциям — с этого момента и до конца жизни, который, как подсказывал здравый смысл, уже не за горами. Повернуть направо, увы, значило своими руками приблизить этот конец — честно, как на духу, все выложить, спасти человека с показанной Лысым фотографии и похоронить Ларису, Витьку и, разумеется, себя. Потому что его новые друзья существуют не сами по себе, и руки у того, кто за ними стоит, явно достаточно длинные, чтобы достать человека хоть в следственном изоляторе, хоть на обратной стороне Луны.
То-то, что длинные, подумал майор. Никого ты не спасешь, приятель. Даже не говоря о том, что тебе, лично, это на хрен не нужно, из твоей спасательной операции все равно ни черта не выйдет. Предупрежден — значит вооружен? Да черта с два! Уж если решили грохнуть, грохнут непременно, не руками майора Григорьева, так чьими-нибудь еще. А раз так, зачем торопить события, лишать себя и свою семью отсрочки, которая может стать спасительной?
Здравый смысл твердил одно, трусость — другое. Майор Григорьев прекрасно знал, кто возьмет верх в этом споре, но все-таки простоял в коридоре, как витязь на распутье, долгих тридцать секунд, давая здравому смыслу последний шанс взять реванш за многочисленные позорные поражения. Все закончилось тем же, чем и всегда, и, тихонько вздохнув, майор повернул налево, к лестнице и дальше — вниз, навстречу своей судьбе.
Глава 7
Они встретились там же, где и прошлый раз — в старом парке, в глубине которого стояло в меру обезображенное реконструкцией здание графской усадьбы. Вывеска у ворот осталась прежней; у дальнего берега пруда, как и раньше, торчал на вечном приколе бутафорский парусник с хвастливой надписью на носу. Заведение продолжало работать в привычном режиме, персонал, от уборщицы до управляющего, здесь трудился все тот же, что и неделю назад. Правда, в штатном расписании появилась новая единица — инспектор по кадрам. Этот серенький, неприметный человечек никому не мозолил глаза; он был неприметен настолько, что добрая половина сотрудников ночного клуба «Фортуна» до сих пор даже не подозревала об его существовании. Запершись в своем маленьком кабинете между кладовой для бакалеи и уборными для персонала, он с утра до вечера штудировал личные дела официанток, барменов и охранников, периодически делая в толстом ежедневнике какие-то понятные ему одному пометки, — вершил судьбы, отделял злаки от плевел, решал, кого казнить, кого помиловать — словом, занимался обычной рутинной работой наделенного немалыми полномочиями кадровика.