Оба закрыли глаза на мгновение – одновременно. Милицию в Петербурге в последние годы ненавидели уже сильнее, чем бандитов.
– Так. Кроме Савельевой, видел её кто-нибудь уходящей?
– Нет, все остальные только раньше.
– Я тоже, видишь, раньше. А на посту спрашивал, у шлагбаума? У тебя есть её фотография?
– Да! – Артём почти обрадовался, вытащил фотографию из барсетки, показал.
– Попробуй показать тему дедку у въезда на территорию, с Карповки. Он, кажется, отставной военный, так что должен серьёзно отнестись. Даша, конечно, могла калиткой воспользоваться, – или одной, или другой, у поликлиники… Она же на метро шла?
– Да, – опять сказал Артём. – Мы у «Пионерской» живём, и она всегда на метро добиралась, чтобы с маршрутками не связываться.
«Живём» – повторил про себя Николай, продолжая глядеть на фотографию, которую Артём так и держал в руке. – «Молодец парень. Что угодно надо сделать, лишь бы её найти. Какая дрянь могла руку поднять на такое чудо?..».
– Так, – ещё раз сказал он, – Мне надо посмотреть своих больных, хотя бы по-быстрому, – у меня пара тяжёлых. И с куратором нужно поговорить. А ты пока беги к тому мужику, который шлагбаум сторожит, и показывай ему фотографию. Поговори с ним, – может он видел что-то или слышал. И возвращайся. Я буду или в палатах, или в кабинете у доцента Свердловой, или вообще по отделению. Поспрашивай у сестёр. Моя фамилия Ляхин.
– Да, – Артём кивнул. – Я помню.
– Тогда давай. Может обойдётся ещё.
Парень уже убежал к лестнице, а Николай всё договаривал про себя продолжение последней фразы, про «обойдётся».
На «развод» он успел уже под самый конец, запыхавшись, когда ребята уже стояли в коридоре перед кабинетом Свердловой. Ни одного замечания ему не сделали – на конференции он был, и многие наверняка видели, что он остался, как профессор и рекомендовал. Ольга опять посмотрела с брезгливостью – сверху вниз, и обратно вверх, как смотрят мужчины на девушек, которых хотят унизить, и он опять сдержался. Когда-нибудь это кончится. И весьма возможно, что плохо.
Новых больных Николаю не дали, хотя он просил Агаджаманяна. Больной был, что называется, «лёгкий» – нестарый, с понятной болезнью, которую их вполне неплохо научили лечить. Если судьба не забросила его на нефрологию – так тому и быть, но то, что теперь его, из-за опоздания интерна Ляхина, отдали интерну Алапак, то есть Ульяне, Николая огорчило. Всё-таки диагноз ему поставил он.
Температура у больной Январь в воскресенье днём дошла до 38,4. Впервые. Ни разу до сих пор, в смысле, – с того момента как это началось, её лихорадка не достигала таких цифр. Сейчас у Екатерины Егоровны были почти привычные 37,3 и чувствовала она себя достаточно хорошо, но Николаю произошедшее отчаянно не понравилось.
Потом снизу вернулся Артём, с наконец-то порозовевшими щеками: явно не затруднился одеться, выбегая наружу. Сколько, интересно, он спал за эти дни? Волосы мокрые – опять идёт дождь.
– Я спросил. Он ничего не видел.
– Не узнал её?
– Узнал. Видел много раз раньше. Но в пятницу – нет.
– Значит, или он просто не запомнил, или она вышла через калитки на Петропавловской или Льва Толстого. Здесь по клиникам 500 врачей, наверное, работает, и столько же медсестёр, плюс тысячи четыре студентов, из них три четверти – девушки. И большинство в том же, примерно, возрасте, что и Даша. У деда глаза могли просто замылиться, это понятно…
– Коля, – сказал Артём. – А о чём вы говорили с ней в тот день? «Вот это да».
Николай не нашёлся, что ответить сразу. Фактически, весь последний час он гнал от себя размышления о том, что можно сказать парню о событиях того чёртова дня и ночи за ним. Что Дашин друг сможет из этой информации вытащить, и как её реализовать, он искренне не представлял, но скрывать её было… Дьявол, даже слова не подобрать. «Неловко» – не то, «стыдно» тоже.
– О работе говорили. Ты знаешь, – Николай подумал, что хуже не будет, и повертел головой, – Пошли-ка куда-нибудь в сторонку.
Артём посмотрел серьёзно, кивнул головой на своей длинной шее. Как жираф.
Вместе они дошли до шкафчиков молодняка, и Николай покопался в сумке, вынуть бутерброды из которой он так и не нашёл времени. Впрочем, как и для много другого. Было ещё меньше двенадцати, а он не сделал ещё половины собственно врачебной работы, за которую его держат на отделении – авансом, за будущее, когда он, может быть, станет опытным и умным.
– Туда.
Они устроились на подоконнике в аппендиксе коридора перед комплексом реаниматологов. Внутри кто-то громко и надрывно кричал. Несколько дверей, сберегающих относительную, в их клинике, стерильность приглушали звук, но интонации были слышны отчётливо. Кто это был, Николай знал достаточно точно – клон покойного Шварцмана, – крепкий мужик с непереносимым по интенсивности мышечными болями на фоне всего остального, страшного, тащащего его к могиле волоком. Больной Инны Бергер. Значит, его перевели в реанимацию за выходные.
– Блин! – сказал он вслух, и прислушивающийся к крикам Артём повернулся к нему. Всё же, это было не самое спокойное место на отделении, хотя и самое безлюдное. – Блин!
Умерший Шварцман был еврей, самый классический ашкенази, -несмотря на фигуру Добрыни Никитича и голос, как у Ивана Реброва. Значит Даша неправа!
– Мы говорили действительно о работе, – сказал он, наконец, потому что Артём ждал, и чёрт его знает, что при этом думал. – На отделении происходит много чего странного. Здесь умирает слишком много больных. Раньше такого никогда не было – а этой клинике, между прочим, за 100 лет.
Пример был некорректный, до появления антибиотиков на терапии умирали будь здоров, не доживая ни до какого рака, а в войну здесь вообще был конвейер – крупнокоечный госпиталь с кадровыми врачами – это было чистое золото и в Финскую, и в мясорубках Карельского и Ленинградского фронтов. Но не сейчас.
– Все что-то ищут, кто масонский заговор, кто тайного маньяка, подсыпающего больным в овсянку соли таллия. Ни на то, ни на другое не похоже, но дело в принципе. В пятницу один умный и чрезвычайно уважаемый мной доктор выдвинул мысль о новом СПИДе. Но опять дело не в этом. Даша тоже искала – как все, кто чего-то стоит на этой кафедре. То, что она нашла, это, как мне кажется, полная туфта, но… В общем, она посмотрела по историям всех умерших за последние пару месяцев больных и заключила, что они все сплошь славяне.
Николай посмотрел на Артёма, ожидая реакции на свои слова. То, что он увидел, он интерпретировал как «Ну и что?», поэтому продолжил.
– Вот об этом у нас и был разговор. Мы минут десять поговорили, я вроде Дашу уговорил, что это ерунда, хотя, знаешь, ординатору второго года интерна слушать – это очень добрым человеком надо быть. Потом мне бежать надо было, и мы разошлись по своим делам. А сегодня до меня дошло, наконец, что один из больных – совершенно точно не русский и не хохол, а еврей. Странно, что мне это тогда в голову не пришло. И всё.
– А могло как-то… Это, что у вас творится, повлиять на Дашу…
– В каком смысле? -Ну…
– «Бросить всё, уехать в Урюпинск»? – предположил сам Николай. – В смысле, у неё не выдержали от происходящего нервы, и она решила: «Ну её к чёрту, эту медицину»?
– Что-то в этом роде…
– Ты извини, что я так развязно говорю, – сказал Николай, помолчав. -Это нервное. Меня это здорово задело, с Дашей. Я ведь даже забыл, что её фамилия Берестова, – всё Даша, да Даша. А про такую возможность забудь -она бы так никогда не поступила. За три двести в месяц пахать, как здесь люди пашут – это нужно полностью повёрнутым на медицине быть. Если ты, конечно, не теневой олигарх и всё такое.
– Не олигарх, – угрюмо подтвердил Артём, и вдруг спохватился. -Слушай, мы всё тут разговариваем и разговариваем, а делать-то что надо? Надо же искать как-то, никто же кроме нас этот не сделает! Родители только. Отец вот третий день по подругам ищет, как я ему под утро позвонил спросить…
– Вы не ссорились?
– Нет, что ты.
– Знаешь, – посоветовал Николай, спрыгивая с подоконника. – На утренней конференции одни врачи были. Про сестёр профессор упомянул, конечно, но кто знает, старшая медсестра могла прослушать, или переложить на других. Давай-ка, пройдись по отделению, – здесь несколько постов, плюс процедурная и отдельные службы с техничками, – да и буфетчицы всякие тоже. У них языки длинные, может чего и скажут. Э-э-э, надо по графику посмотреть, кто тогда дежурил. Да? Пошли, я покажу. В пятницу на 1-м посту – Лена точно, но её сегодня нет. А ночью – девочка-студентка, я даже не знаю, как её зовут.
Николаю показалось, что парень вроде бы опять обрадовался: хоть что-то можно делать, тратить силы, – а не сидеть в ожидании непонятно чего. Утром прозвучала фраза, что сёстрам уже звонили, но он то ли забыл это, то ли предпочёл перестраховаться.
У сестринского поста на пересечении больничных коридоров Артём был вручён медсестре Вале, – идеалу, по мнению Николая, палатной сестры. При росте в полтора метра Валя тащила на себе всё, до чего могла дотянуться, вытаскивая каторжным трудом собственного ребёнка и придурка-мужа, считающего себя великим гитаристом, и потому не работающего. Николай на самом деле не слишком-то много про неё знал, но этого хватало, чтобы относиться к ней почти как к настоящей, а не только медицинской сестре. В самом начале интернатуры свежеиспечённого врача Ляхина, ранней осенью, когда девушки в Петербурге одеваются ещё так, что мужчины легче переносили бы, если бы они ходили совсем голые, Валя попала под дождь и вернулась на отделение просохнуть. Её прозрачная блузка под дождём превратилась в нечто просто останавливающее дыхание, и Николай отдал ей на день свою ветровку – непрозрачно-бордового цвета. С тех пор их отношения приобрели чуть ли не нежность, хотя оба ни разу не позволили себе ничего лишнего. О последнем он иногда жалел.
У сестринского поста на пересечении больничных коридоров Артём был вручён медсестре Вале, – идеалу, по мнению Николая, палатной сестры. При росте в полтора метра Валя тащила на себе всё, до чего могла дотянуться, вытаскивая каторжным трудом собственного ребёнка и придурка-мужа, считающего себя великим гитаристом, и потому не работающего. Николай на самом деле не слишком-то много про неё знал, но этого хватало, чтобы относиться к ней почти как к настоящей, а не только медицинской сестре. В самом начале интернатуры свежеиспечённого врача Ляхина, ранней осенью, когда девушки в Петербурге одеваются ещё так, что мужчины легче переносили бы, если бы они ходили совсем голые, Валя попала под дождь и вернулась на отделение просохнуть. Её прозрачная блузка под дождём превратилась в нечто просто останавливающее дыхание, и Николай отдал ей на день свою ветровку – непрозрачно-бордового цвета. С тех пор их отношения приобрели чуть ли не нежность, хотя оба ни разу не позволили себе ничего лишнего. О последнем он иногда жалел.
Валя клятвенно пообещала Николаю Олеговичу, что всё сделает, отведёт «бедного парня» к старшей, проведёт по санитаркам и буфетчицам, и потом поможет найти его самого на отделении.
– Я у больных, – сказал Николай уже в спину уходящих: Валя целеустремлённо, как муравей гусеницу, тащила здоровенного Артёма по коридору.
Он действительно пошёл к остальным своим больным, но размышлял при этом, нужно ли говорить пусть человеку в беде, но всё же впервые встреченному, об остальном – то есть о драке в ординаторской. Взятый из сумки ключ лежал у Николая в кармане свежеотглаженного халата. Пролежавший двое суток на её дне, теперь он жёг ему руку. Имеет ли это какое-то значение для того, что случилось или могло случиться с Дашей? Имеет ли это какое-то значение вообще? К тому времени, когда тот придурок начал ковыряться в замке, то есть когда Ольга Андреевна досмотрела телевизор и ушла, а он ходил то к процедурному кабинету, то к туалету с больным, Даша давно должна была уйти. Да и вообще, уходить домой, по словам Савельевой, она собиралась в обычное время – ближе к пяти часам вечера. Может, чуть раньше, скажем, в 4.30, потому что была пятница. Сам он в этот время давил спину кого-то из радикулитных больных, и видеть её ухода не мог, но никому же не приходит в голову следить за всеми. На отделении много чего поменялось за последние три или четыре года, с тех пор как они начали ходить сюда студентами, но пропускную систему с пробиванием карточек здесь пока не наладили, и вроде не собирались. Есть ещё гардеробщицы, и сразу в двух местах – со «студенческого» входа, и с «больничного». Врачи гардеробом, разумеется, не пользуются, но зато проходят мимо. Надо будет сказать Артёму и об этом – хоть что-то умное пришло в голову.
Снова больные. Язвенник Лобов опять заговорил о выписке, и на этот раз ему можно было выдать хотя бы приблизительные числа. Выписка выздоровевшего, оформление связанных с этим многочисленных бумаг, выстукиваемых на раздолбанной клавиатуре устаревшего на годы «общего» компьютера, или печатной машинки в кабинете старшей медсестры – всё это было итогом врачебной работы. Или должно было быть, – если ему будет продолжать везти. Пока гуляющая по отделению смерть обходила Николаевых больных, всё-таки по масштабам это не была настоящая эпидемия, – но относить это к своему медицинскому таланту было бы наивно. Наивность же, как Николаю казалось, он потерял давно, как и многие другие бесполезные качества.
Дойдя по пунктирной цепочке палат до «семёрки», и обменявшись парой слов с Ульяной, сидящей у постели потной, румяной, не мигая глядящей в потолок женщины, Николай ненадолго приостановился у входа. Как это тогда выглядело: парень с пакетом сунулся в палату с номером «7», а потом в «7А»? Или наоборот?
Негромко стукнув в дверь, и нацепив на лицо спокойную докторскую улыбку, он толкнул дверь и вошёл.
– Здравствуйте!
В «обычной» повседневной жизни, вне больницы, Николай предпочитал говорить «добрый день», но собственно больным это могло показаться обидным, поэтому на работе он говорил всё же «здравствуйте». Привычка к этому у него, похоже, уже сформировалась полностью, и неудобства не вызывала.
Женщины нестройно ответили, отрываясь от своих немудрёных дел: телевизор, книжка в бумажной обложке, вязание. В палате было бы уютно, если бы не неистребимый запах больного тела, лекарств, и больничной еды.
– Скажите, пожалуйста, к кому здесь приходит такой молодой человек -среднего роста, крепкий, волосы тёмные?
– А это Вы к нам пришли, доктор!
Женщина помоложе остальных сказала это настолько кокетливым тоном, что засмеялись все, включая самого Николая.
– Нет, про себя я бы не спросил, – я ещё не настолько заработался.
– А кто тогда?
Ему пришлось развести руками. Ну как можно ответить на подобный вопрос?
– А я, собственно, и пришёл у Вас спросить: кто? Мне с ним нужно побеседовать, а найти не могу. Он в ту пятницу в последний раз, вроде бы, приходил. Принёс кому-то пакет с персиками, газетами, ещё чем-то. Помните такого?
– Не-е… – Несколько женщин отрицательно покачали головами, остальные просто молча слушали, – что будет дальше.
– Ну нет, так нет. Извините.
– Пожалуйста-пожалуйста, всегда рады… – это снова была та же женщина моложе других. Такой характер никакая болезнь не изменит. Николай улыбнулся опять, хотя и без души, просто изогнув губы. «Ну, значит другая палата».
В «7А», однако, повторилась та же история – такого посетителя никто не припомнил, хотя он дополнил описание и упоминанием костюма, и синих бахил. Одна из женщин начала рассказывать про своего младшего сына, который приходил как раз в пятницу, и фрукты приносил, – но тому было 17 лет, и костюм он сроду не надевал. Может Николай Олегович перепутал?
«Может», – задумчиво ответил он, и, попрощавшись, вышел. Что бы это значило? Конспиративный заговор, имеющий целью доказать ему, что он полный придурок? Или просто розыгрыш? Если бы парень в костюме оказался обычным посетителем, вежливо навестившим больную тёщу, и не имеющим ровно никакого отношения к ночной битве за сейф – это было бы вполне нормально. Ну, перепутал, бывает. Собственно, он никогда и не предполагал, что это был один и тот же человек, – так, что-то общее. Но почему его никто не запомнил? Николай начал сомневаться, не спутал ли он палаты, – скажем, на «6» и «6А», такие тоже на отделении имелись. Посмотрев на номера, выписанные на дверях красным цветом, он задумался уж совсем крепко – палаты совершенно точно были те самые, хотя бы по их расположению в коридоре.
– Вера, – сказал он просительно, подойдя к столу соответствующего сестринского поста, – Будьте любезны, посмотрите, не выписывался ли кто-то из больных из палат «7» и «7А» за последние пятницу, субботу, воскресенье – если такие есть, и сегодня с утра. Прямо сейчас, если можно.
Обернувшаяся к нему медсестра Вера, кивнула, спокойным движением руки поправив голубоватый колпак на хороших кудрявых волосах. В институте они называли такие колпаки «Чебурашками».
– Да, есть вот, – Вера повела пальчиком по журналу. – Больная Горбань, 63 года, лежала в «семёрке», выписалась в пятницу. И… Нет, больше никого.
– А кто был её лечащий врач?
– к/оИ Берестова… – она ткнула пальцем в соответствующую графу и оторвалась от журнала. – А что, что-то случилось?
– Да нет, всё нормально. Если не считать… Ну, ты же знаешь про Дашу.
– Да, конечно, кошмар какой!
Глаза Веры округлились в ужасе. За Дашу действительно переживали на отделении – её здесь искренне любили.
– И мальчик этот бедный ходит, у всех всё спрашивает…
«Ничего себе мальчик, такой лось вымахал» – подумал с удивлением Николай. «Вера сама, вроде, нестарая, с чего это вдруг – «мальчик»?».
– Не видела его в последнее время? – спросил он вслух. Вроде бы, он решился окончательно.
– Только что проходил.
– Если увидишь, – скажи, пожалуйста, что я его спрашивал.
– Да, Николай Олегович, конечно.
Такое обращение, как и весь тон, были всё-таки уже признаком какого-никакого врачебного статуса на отделении. В самом начале года медсёстры относились к нему как к пустому месту. Примелькался, видимо.
Снова палаты, снова мембрана фонендоскопа двигается по коже. Хрипы в лёгких, шумы клапанов сердца – привычные для терапевта звуки.
– Екатерина Егоровна, здесь не болит?
Край печени, пожалуй, твердоват. А не отправить ли больную Январь на УЗИ? Может ли такое повышение температуры вызываться, скажем, легко протекающим хроническим гепатитом, учитывая, что кровь у неё по крайней мере в этом отношении «хорошая»?
– Э-э…
Артём просунул голову в дверь, и не знал, видимо, как можно к Николаю обратиться при больных: забыл отчество.
– Да, я сейчас выйду. Две минуты подождите, пожалуйста.
Дверь стукнулась и закрылась. Две минуты – это был, конечно, перебор, -работы было ещё минут на десять как минимум, но в этом ничего страшного, будем надеяться, нет. Ждать чего-то конкретного всегда легче, чем просто «чего-то».