– Мери… Меришка… Ой, милая моя… – заливалась Дина, навзничь повалившись на постель. – Нет, нет, хорошо всё, вовсе как наши, но… но ты же совсем как болгарка дикая – босиком… И в ресторан так пойдёшь?!.
– Чему ты смеёшься? Это неприлично? Глупо? Не принято? – допытывалась Мери. – Я подумала, что коли уж я сегодня цыганка, то и выглядеть должна как цыганка…
– Да ты и есть форменная цыганка! – отсмеявшись, заверила Дина. – Но туфли-то обуй, не в чистом поле всё-таки… Девки наши со смеху помрут!
Мери вздохнула и с неохотой начала обуваться.
Цыгане ждали во дворе. Когда Мери и Дина спустились с крыльца, пронёсся единый вздох изумления, кто-то из цыганок откровенно засмеялся, осторожно улыбнулись молодые парни, одобрительно – Дарья. Яков посмотрел на дочь, на бледную от испуга Мери, снова на Дину, крякнул, пожал плечами… и, отвернувшись от девушек, сердито прикрикнул на цыган:
– Что присохли? Идите! Уж в кои-то веки заработать можно – они и то не чешутся, дармоеды…
Вскоре толпа цыган быстро шагала вниз по Живодёрке к Большой Грузинской.
Были времена, когда ресторан Осетрова в Грузинах гремел на всю Москву. О цыганских концертах писали газеты, знаменитые художники и поэты искали дружбы хоровых солистов, здесь прожигала свои ночи московская знать, купцы швыряли миллионы под ноги плясуньям. В ресторане Осетрова пропадали состояния, дарились певицам бриллиантовые перстни, завязывались страстные романы, о которых больно и сладко было вспоминать много-много лет спустя, на закате жизни. Теперь известный всему городу ресторан медленно, печально угасал. Прежний хозяин недавно умер, успев перед смертью продать своё заведение какому-то заезжему коммерсанту, его трудную фамилию москвичи так и не смогли запомнить, по старой памяти называя ресторан «осетровским». Сверкающие когда-то зеркальные двери тускло поблёскивали сквозь пыльные разводы, одно стекло и вовсе было выбито, и дыру загораживал щелястый кусок доски. Внутри неярко горели свечи, народу оказалось мало, но компания офицеров – большая, человек двенадцать, – собралась за тремя сдвинутыми столиками, и вокруг них суетились официанты. Когда цыганский хор вышел на своё привычное место, где стояли полукругом полтора десятка стульев, и солистки начали рассаживаться на них, офицеры радостно зашумели. Все они были очень молоды. На двух-трёх и вовсе красовалась форма Александровского училища со Знаменки. Остальные оказались в форме пехотных и кавалерийских войск, и не столько по ней, сколько по неуловимой тени на усталых, сумрачных лицах было очевидно, что офицеры действительно приехали с фронта.
Хористки наконец уселись, гитаристы в синих казакинах вытянулись за их спинами. Яков Дмитриев вышел вперёд, поклонился гостям, вежливым кивком и улыбкой принял поднявшиеся аплодисменты, повернулся к хору и взмахнул гитарой. Цыгане запели «Невечернюю», которая исполнялась в этих стенах с незапамятных времён. Мери, сидевшая рядом с Диной, полуживая от счастья, слов толком не знала и старалась хотя бы рот открывать впопад, что ей удавалось более-менее сносно. В зале было темно, она не могла разглядеть лиц расположившихся за столиками офицеров и не видела, с каким любопытством они рассматривают молоденькую цыганку в красной юбке и жёлтой кофте, ярким пятном выделяющихся на фоне однотонных, строгих платьев других солисток.
«Невечерняя» окончилась, гитаристы заиграли плясовую, и Мери невольно встрепенулась. Сидящая рядом Дина улыбнулась. Улыбнулся одними глазами и Яков. И вполголоса спросил:
– Камэс тэ скхэлэс, чяёри?[22]
– Камам! Дриван камам![23] – радостно и смущённо ответила Мери, поднимаясь. – Спасибо, Яков Дмитрич…
Кто-то из девушек засмеялся ей в спину, но княжне Дадешкелиани уже море было по колено. Плавно разведя руками и небрежным движением колена отбросив назад складки юбки, она пошла по кругу. Под сердцем дрожало что-то холодное, натянутое, готовое вот-вот порваться, а в горле словно пенилось шампанское миллионом колючих и радостных пузырьков. «Я пляшу… в цыганском ресторане… цыганский танец… Вот бы отец видел… Кто бы мог подумать…» – толкались в голове бестолковые и весёлые обрывки мыслей. Гитары участили темп, Мери развернулась к залу, полоснув взметнувшимся подолом юбки, приподнялась на цыпочки, взмахнула руками – и пошла ловкими, аккуратными, лукавыми «метёлочками», мелькая узкой ножкой из-под подола юбки, дрожа разлетающимися рукавами. Краем уха она слышала за спиной восхищённый шёпот цыган, и в груди росла, поднималась горячая волна. «Я не хуже… Не хуже их! Я!!! Ой, господи!» Один из офицеров, широкоплечий великан в форме поручика кавалерийских войск, вдруг приподнялся за столом, пристально всматриваясь в танцующую цыганку. Что-то изумлённо и коротко произнёс, встал со своего места, не заметив упавшего от этого движения на скатерть пустого бокала, и, не отвечая на недоумённые вопросы товарищей, быстро пошёл к хору. Мери как раз завершала пляску. Уронив в низком поклоне руки и косы, она застыла так на мгновение – и тут же порывисто, как гибкая молодая ветка, выпрямилась и часто-часто забила плечами, запрокинув пылающее от возбуждения лицо. И вдруг сквозь бешеный звон струн, сквозь оглушительный стук сердца в ушах пробился страшно знакомый, растерянный, недоверчивый голос:
– Вах… Мерико… Это ты? Как возможно?!.
Перед хором стоял Зураб Дадешкелиани.
– Зурико! – ахнула она и поспешно перешла на грузинский: – Потом, милый… Позже… Поди сядь, умоляю тебя… После, после…
Зураб был настолько ошеломлён, что молча, по-солдатски, развернулся и поспешил на своё место за столом. Товарищи встретили поручика дружным смехом, уверенные, что тот пытался строить куры плясунье и получил афронт. Но цыгане, видевшие, что княжна говорила с гостем на незнакомом языке, смотрели на неё во все глаза. Та, не замечая этих взглядов, быстро-быстро шептала что-то сидящей рядом Дине. Она слушала, кивала, пристально смотрела на поручика, и на её лице в конце концов появилась лукавая улыбка.
Вскоре Дина в сопровождении двух гитаристов «пошла по столикам», исполняя возле каждого романс или песню. Народу в ресторане, к радости цыган, прибавилось, и у стола молодых офицеров певица оказалась не сразу. Зураб Дадешкелиани, весь вечер пребывавший в состоянии тревожной задумчивости и не сводивший глаз с кузины, сидящей посреди цыганского хора с чрезвычайно довольным видом, даже не сразу заметил склонившуюся к нему молодую цыганку.
– Что мне спеть для вас, ваше благородие?
Зураб вздрогнул, поднял голову. Прямо в лицо ему смотрели огромные серые глаза. Светлые глаза на тёмном, резком и строгом лице.
– Что вам спеть? – повторила Дина. – Я знаю все романсы, даже новые!
– Спойте, пожалуйста, «Белую акацию»! – смеясь, попросил один из офицеров.
Дина вопросительно посмотрела на Дадешкелиани. Тот, пожав плечами, кивнул, но глаз от цыганки уже не отводил. Та улыбнулась, кивнула гитаристам и тихо-тихо начала:
Весь первый куплет Дина пела «поверх голоса», чуть слышно, но сидящие за столами люди оборачивались к ней один за другим. Цыгане посматривали на певицу с беспокойством: они знали, что романс этот Дина выучила лишь два дня назад и невероятно мучилась с дыханием и верхними нотами, которые должны были улетать в запредельную высь прямо с густых и страстных нижних, без всякого перехода. Опытные певицы советовали Дине «погодить», и та с некоторой досадой была вынуждена согласиться. Но не отказываться же петь сейчас, когда брат Меришки сидит перед ней и смотрит в упор своими тёмными глазами, такими спокойными и внимательными, такими взрослыми, словно ему не двадцать два года, как говорила Мери, а много, много больше… «Где он был, что знал, что видел, отчего у него такие глаза?» – неожиданно подумала Дина. И вдруг поняла, что сама не заметила, как, когда взяла одну за другой все мучительные, опасные ноты, что они уже позади, что романс – кончается… Как же это вышло?.. Но думать не было времени.
Дина закончила на звенящей, горькой, чуть слышной ноте, не понимая, отчего всё так дрожит внутри, словно хочется плакать, ведь она спела прекрасно, в сто раз лучше, чем дома, и теперь ни одна из завистниц не осмелится сказать, что у Динки верхние ноты – «как кошке хвост отдавили»… Кажется, брат Меришки поблагодарил её за романс… Кажется, она что-то ему ответила… Дина не слышала собственного голоса, не могла отвернуться от тёмных, без зрачка, мужских глаз напротив. Он тоже смотрел на неё, не отрывая взгляда, – и Дина испугалась. Из последних сил девушка заставила себя опустить ресницы; слава богу, очень кстати офицеры начали высказывать свои восторги, и тот, кто просил исполнить романс, протянул ей ассигнацию. Дина не глядя передала деньги брату, поблагодарила механически, словно заводная игрушка, чуть не забыв поклониться. Нужно было уже отходить к другому столу – и только сейчас она вспомнила о своей миссии и, наклонившись к Зурабу, вполголоса, быстро сказала ему несколько слов.
– Дадешкелиани! Вот счастливчик, всегда ему везёт! И нам, и нам скажите что-нибудь! – наперебой начали уговаривать Дину смеющиеся офицеры, но она отделалась улыбкой и быстро пошла к соседнему столу. В эту же минуту княжна Мери осторожно поднялась и проскользнула мимо хора за бархатную занавеску – прочь из зала.
Минутой позже дверь крошечной «актёрской» за большим залом открылась, и внутрь быстрыми шагами вошёл поручик Дадешкелиани. Мери, стоящая у окна, обернулась и с тихим визгом прыгнула ему на шею.
– Зурико! Зурико! Ва-а-а-ах, почему ты не писал… Почему ты не писал, где ты был, бессовестный, мы с мамой чуть с ума не сошли, мы чего только не думали!
– Я не писал? Я не писал?! – неловко оправдывался тот. – Мери, я только и делал, что писал! Вам обеим, в Тифлис, а вы, оказывается, здесь, в Москве!
– Да! И мама тебе сотню раз писала об этом! Мы поехали сюда, потому что дела стали совсем плохи, и мамино наследство, и революция, и… Но почему ты здесь?!
– Потому что я был в Тифлисе! И тоже, между прочим, чуть с ума не сошёл! Дом стоит заколоченный, никого нет! Слава богу, мне рассказали, куда вы уехали! Я немедленно кинулся в Москву, встретился с Солонцовым, он затащил меня сюда… и вот… Я думал, что у меня галлюцинации! Не мог понять – кто эта цыганочка, почему она так похожа на мою кузину… Но отчего ты здесь? С цыганами?! Где тётя, что с ней, она…
– Жива и здорова, не беспокойся! И я здесь с её полного позволения! – смеющиеся глаза Мери смотрели на взволнованного кузена. – Так ты меня всё-таки не сразу узнал?!
– Сразу, говорю тебе! И испугался до полусмерти тоже сразу! – Зураб шумно выдохнул, потёр ладонями лицо и тяжело опустился на заскрипевшую табуретку. – После двух лет в траншеях приобретается, видишь ли, привычка мгновенно предполагать худшее. Ну… слава богу, что всё благополучно. Не понимаю только, как тётя могла разрешить… Это вы?!.
Последние слова Зураб произнёс, глядя через плечо Мери. Та обернулась; увидев входящую Дину, улыбнулась и представила:
– Диночка, это мой кузен Зураб Георгиевич Дадешкелиани. А это – моя гимназическая подруга Надежда Яковлевна Дмитриева.
– Гимназическая?.. – растерянно спросил Зураб, вставая.
– Да, летом мы с Мери вместе выпускаемся, – любезно подтвердила Дина, протягивая поручику руку. – Если, конечно, ваша кузина не перестанет делать за меня французские переводы. Весьма рада нашему знакомству, Зураб Георгиевич.
– Так вы тоже не цыганка?.. Ох, простите… – опомнился Зураб, но тут девушки переглянулись – и расхохотались до слёз. Окончательно растерявшийся поручик ни о чём не успел их расспросить: в комнату посыпались встревоженные цыгане, заметившие исчезновение сразу двух девушек.
– Я – цыганка… – успела только шепнуть Дина, пока Мери весело и громко давала объяснения всему происходящему. Цыгане успокоились, обрадовались, наперебой начали объяснять Зурабу, как быстрей дойти до Живодёрки и дома мадам Востряковой, тут же запутались сами, начался спор, стремительно перешедший в скандал, который, впрочем, мгновенно улёгся, стоило Якову Дмитричу покряхтеть в кулак. Наконец было решено, что «ихнему благородию» лучше дождаться конца выступления, а там уж цыгане за честь сочтут сопроводить его прямиком к тётушке. Зураб вежливо поблагодарил, но, похоже, думал он о другом. Глаза его искали Дину, однако той уже давно не было в комнате.
Через неделю после случившегося, в сумерках, когда небо было ещё бледно-сиреневым, не желающим угасать, а в запущенных садах на Живодёрке заливались во всю мочь соловьи, Зураб Дадешкелиани вернулся в дом тётушки после вечера, проведённого в знаменитом кабаре «Летучая мышь» на выступлении модного Вертинского. Компанию поручику составляли кузина Мери, Дина и её двоюродный брат Сенька, приехавший из табора. Молодой цыган, впрочем, никакого интереса к знаменитости не проявил. Увидев вышедшего на крошечную сцену высоченного Вертинского-Пьеро в длинном белом балахоне, в крошечной чёрной шапочке и с ярко намалёванным кроваво-красным ртом, он сначала долго и изумлённо рассматривал его, затем шёпотом спросил у Зураба, мужик это или баба. Поручик, изо всех сил стараясь не улыбаться, объяснил, что Вертинский всё-таки мужчина. Сенька брезгливо перекрестился, отвернулся от эстрады и заявил, что порядочный человек под ружьём на себя бабью ночную рубашку не натянет, а коли натянет, так со стыда сгорит, и никакой радости смотреть на этот позор нету. Зураб рассмеялся, в глубине души полностью согласный с парнем. Дина вспыхнула, начала было что-то горячо доказывать им обоим, но в это время вступил рояль. Артист сжал руки у груди, отчаянно картавя, запел «Лилового карлика», и Дина, умолкнув на полуслове, обратилась в статую. Мери тоже повернулась к сцене. Сенька поморщился и отодвинулся вместе с креслом к стене.
– Зураб Георгич, ежели не в тягость, разбудите, когда кончится. И коли храпеть начну, тоже в бок ткните. А то я с прошлой ночи толком не спамши…
– Не беспокойся, – пообещал Зураб.
Его Вертинский тоже не интересовал. Гораздо больше привлекала возможность без помех посмотреть на Дину. Та, казалось, не замечала взгляда поручика, полностью поглощённая ариеткой, и Зураб долго, безотрывно смотрел на резкий профиль цыганки, ставший непривычно нежным в тусклом освещении, её дрожащие ресницы, полуоткрытые мягкие губы, чуть вывернутые, словно протянутые для поцелуя, иссиня-чёрный узел волос на затылке, открывающий длинную шею, сложенные под подбородком тонкие, хрупкие пальцы в тяжёлых перстнях… И совсем неожиданно, невесть откуда пришла ясная и чёткая мысль о том, что только вот этот профиль, только эти мягкие губы, только эту тень от ресниц на смуглой нежной щеке он и запомнит из всего своего отпуска. Что же было ещё в этот месяц, пролетевший так быстро?.. Знакомые улицы Москвы, ходя по которым Зураб первое время чувствовал себя как во сне… В далёком детском сне, где ещё не было ни выстрелов, ни картечи, ни тяжёлых ударов орудий, ни человеческих воплей, ни предсмертного лошадиного ржания, ни запаха крови, к которому нельзя привыкнуть… Молодые девушки, смеющиеся, играющие в домашних спектаклях, кокетничали с ним: «О, да вы герой, поручик, расскажите нам о войне! Ведь очень страшно, когда стреляют?» Он что-то отвечал им, смеялся, как мог переводил разговор на другое, чувствуя в глубине души, что никогда не найдёт слов, никогда не сможет объяснить этим девочкам, КАК страшно, когда стреляют… Да и стоит ли, к чему объяснять? Вот сейчас – Вертинский, модная знаменитость, когда ещё будет случай попасть на подобный вечер, в полку Зурабу, пожалуй, будут завидовать, разорвут вопросами… А что он скажет в ответ? Что не слышал ни слова за весь концерт, не понял ни строчки – из-за того, что сердце бухало в груди, как трёхтонная пушка?.. Что он не видел ничего – ничего, кроме прозрачных серых глаз Дины, кроме её смуглых пальцев с тяжёлыми кольцами, кроме этого теряющегося в темноте, словно уходящего от него навсегда профиля…
«Будь проклята война… – неожиданно подумал Зураб. – Будь проклята, как я могу теперь уехать?..» И от мысли о том, что уехать всё же придётся, и уже послезавтра, Зураб почувствовал прилив тяжёлого бешенства и одновременно – отчаянной смелости. В висках глухо застучала кровь, когда он протянул через стол руку и взял в ладонь хрупкие пальцы Дины.
Та не вздрогнула, не отстранилась. Медленно, без капли удивления обернулась. И когда серые глаза цыганки взглянули на него прямо и ласково, Зураб явственно ощутил, что у него останавливается сердце. Тонкие пальцы, ответив слабым пожатием, мягко выскользнули из горячей мужской ладони. Дина спокойно улыбнулась и вновь отвернулась к сцене. Зураб тоже посмотрел туда, но ничего не увидел. Сердце колотилось как сумасшедшее, перед глазами стояло сплошное тёмное пятно.
Как дальше шёл и чем закончился вечер, Зурабу запомнилось плохо. Он помнил, как допивал шампанское – вроде бы один, поскольку дамы отказались, а Сенька спал, – как шумели аплодисменты, как какую-то женщину вынесли в обмороке, как манерно, жеманно раскланивался Пьеро с красным, словно рассеченным ртом, как зажглись свечи, как дружно, под громкий смех Мери и негодующий шёпот Дины, будили Сеньку, как пряно пахло на улице ночными цветами… На Живодёрку вернулись около полуночи. Цыгане спешили – Дине нужно было в ресторан, брат обещал проводить её, – и поэтому простились с кузеном и кузиной Дадешкелиани наспех: Зураб даже не успел поцеловать Дине руку.
– Боже, какой ты сейчас злой стоишь… – тихонько усмехнулась Мери, глядя на раздосадованное лицо брата. – Не переживай, у тебя же ещё есть целый завтрашний день.
– Полагаешь, можно многое за это время успеть? – мрачно спросил Зураб, комкая в пальцах пустую коробку из-под папирос.
– Укради её, – посоветовала Мери.
– Идёт война, Мерико, – отрывисто сказал Зураб.