-- Что бы ни случилось, -- сказала она, -- тебя никто ни в чем не обвинит. Тебя не было здесь. Поэтому забудь про все. Играй свою роль -скорби. -- Графиня наклонилась вперед в кресле и взяла в ладони мое лицо. -Слишком поздно обзаводиться совестью, -- сказала она. -- Я говорила тебе об этом прошлым вечером. А если ты думал, будто Франсуаза переживет роды, что заставило тебя делать ставку на ее смерть?
-- Что вы имеете в виду? -- спросил я.
-- В тот день, когда ты вернулся из Парижа, ты позвонил Корвале, -сказала она. -- Мне доложила об этом Шарлотта -- она слушала разговор по второму аппарату в комнате Бланш, как всегда, когда внизу говорят что-нибудь интересное, -- и когда я узнала о твоем согласии на их требования -чистейшая глупость с твоей стороны, -- я сразу поняла, что это авантюра. Ты рассчитывал на то, что у тебя появятся большие деньги. Иначе ты стал бы банкротом. Нечего удивляться, что на следующий день у тебя появились колебания и ты отправился в Виллар, в банк, и спустился в подвалы, чтобы освежить в памяти брачный контракт. Излишнее беспокойство, в библиотеке есть дубликаты всех документов, надо было только поискать. Но съездить в Виллар куда приятней, верно? У тебя там женщина. Ты сам мне сказал, когда вернулся.
Ход событий был очевиден, я ничего не мог отрицать. Мотивы моих действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны.
-- Франсуаза знала о контракте, -- сказал я. -- Я не утаивал его от нее. Я говорил ей правду.
-- Правду?
Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи исчезли. Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о помощи.
-- Все мы порой говорим правду, -- сказала она, -- если это случайно выгодно нам. Франсуаза тоже сказала мне правду, когда пришла сюда утром. О да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я -- последняя, кто ее видел. Она пришла одетая, готовая идти искать Мари-Ноэль. . -- . Тут все и началось. Она сказала, что никогда не была здесь счастлива, всегда тосковала по дому, чувствовала себя одинокой, лишней, и все -- по моей вине, мол, я с самого начала была против нее настроена. , -- сказала она. Я согласилась. , -- продолжала она. , -сказала я. -- спросила она наконец. Я сказала, что этого я не знаю. , -- сказала я. Франсуаза сказала, что подозревала и то, и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только для отвода глаз. . Я не ответила ей. Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все. Больше мы не обменялись ни словом. Она просила правду и получила ее. Если у Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее дело. Я тут ни при чем. Какая разница, выкинулась она из окна или упала, так как у нее закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя. Важен результат. Ты получил то, что хотел, ведь так?
-- Нет! -- вскричал я. -- Нет...
Я толкнул маман обратно в кресло; выражение ее лица изменилось. Она казалась напуганной, сбитой с толку, и внезапный переход от цинизма к страху, вызванному гневным звуком моего голоса, -- а в гневе-то я был на себя, -- заставил меня понять всю тщетность объяснения, всю бесплодность потраченных впустую усилий что-либо ей объяснить. Что бы она ни сказала Франсуазе, сколь правдивы или жестоки ни были ее слова, сказаны они были ради сына. Я не мог ее обвинять.
Я встал, подошел к окну и стоял там, глядя на лес позади парка. О, Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода -- не для меня, самозванца, но для них -- для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш, для Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду, оправданием ему могло служить прошлое. У меня нет такой отговорки. Я следовал по его стопам потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое .
Ночной дождь прочистил водосточные желоба. На языке горгульи поблескивала лужица. Что-то еще сверкало в желобе стеклянным блеском. Это была пустая ампула из-под морфия, брошенная туда Шарлоттой и до сих пор скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил себя, что было бы, если бы прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне; чего бы я смог достичь, какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не спустилась бы в колодец. Трагедия была бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить.
Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал:
-- Вы должны мне помочь.
-- Помочь тебе? Как? -- спросила она. -- Как я могу помочь тебе?
Я опустился на колени рядом с креслом и взял ее за руку. Какое бы зло ни причинили здесь в прошлом, какие бы ни нанесли обиды, чужак исправить этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один.
-- Вы только что сказали мне, будто я получил то, что хотел, -- начал я. -- Вы имели в виду деньги, да? Для стекольной фабрики, для всех нас, для Сен-Жиля?
-- Что же еще? -- спросила графиня. -- Ты будешь богатый человек, сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя. Разве не так?
-- Нет, не так, -- сказал я. -- Для меня важны вы. Я хочу, чтобы вы снова были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите с морфием.
И пока я произносил эти слова, что-то стало распадаться на части, слой за слоем рушилась стена, защищающая каждого из нас от нападения внешнего мира, стена, сквозь которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал; на какой-то краткий миг самая ее сущность, замкнутая в себе, стала обнажаться, сжимавшая мою руку рука говорила мне об одиночестве долгих лет, об омертвевших чувствах, напоенном ядом уме, пустом сердце. И я ощутил, как все это перешло через наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой частью, и бремя это оказалось невероятно тяжелым. А затем графиня выдернула свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче, передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни -ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она считала своим сыном, пытается лишить ее единственного утешения, единственного способа все забыть.
-- Я стара и слаба, от меня мало пользы, -- сказала графиня. -- Почему ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение?
-- Вы не стары и не слабы и можете принести много пользы, -- сказал я, -- мне, если не себе. Вчера вы спустились вниз, на террасу, и принимали гостей. Вы хотели быть рядом со мной, как раньше рядом с моим отцом, вы хотели быть такой, как когда-то давным-давно. Но дело было не только в желании вернуть прошлое или в гордости; это была попытка доказать самой себе, что все в вашей власти, что вы не зависите от коробки с ампулами, шприца, которые хранятся здесь, наверху, и от Шарлотты. Вы можете взять над ними верх, ведь вчера вам это удалось. Вы и дальше пересиливали бы себя, если бы не я.
Графиня подняла на меня глаза, недоверчивые, настороженные.
-- Что ты имеешь в виду?
-- О чем вы думали вчера утром, -- спросил я, -- после ухода гостей?
-- О тебе, -- сказала графиня, -- и о прошлом. Я вернулась в прежние годы. Какое это имеет значение, о чем я думала? Это причинило мне боль, вот и все. А когда я страдаю, мне нужен морфий.
-- Я заставил вас страдать, -- сказал я. -- Я был причиной.
-- Пусть так, -- сказала графиня. -- Все матери страдают из-за своих сыновей. Страдание -- часть нашей жизни. Мы не виним вас за это.
-- Вашей, но не нашей. Сыновья не переносят боли. Я -- трус, всегда им был. Вот почему мне нужна ваша помощь, сейчас и в будущем, нужна куда больше, чем была нужна в прошлом.
Я встал с колен и вышел в соседнюю комнату. Коробка с ампулами по-прежнему лежала в шкафчике над умывальником, шприц тоже; я вынул их и, войдя в спальню, показал графине.
-- Я заберу их с собой, -- сказал я. -- Возможно, это опасно, я не знаю. Вы сказали, что я рисковал, когда заключал новый контракт с Корвале в расчете получить состояние. Сейчас я тоже многое ставлю на карту, хотя рискую совсем другим.
Я видел, что пальцы ее вцепились в подлокотники, видел ужас и отчаяние, промелькнувшее в ее глазах.
-- Я не могу этого сделать, Жан, -- сказала она. -- Ты не понимаешь. Я не могу лишить себя этого вот так, вдруг. Я слишком стара, слишком слаба. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Если ты хотел, чтобы я бросила, почему не сказал мне раньше? Сейчас слишком поздно.
-- Нет, не поздно. -- Я положил коробку на стол. -- Дайте мне руки, -сказал я.
Графиня вложила ладони в мои, и я поднял ее из кресла. Стараясь удержаться на ногах, она вцепилась в повязку, и я почувствовал, как разлилась боль от пальцев от самого локтя. Графиня продолжала цепляться за меня, не осознавая, что делает, и я понял -- убери я руку, что-то будет потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества.
-- А теперь пойдемте вниз, -- сказал я.
Она стояла между мной и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет, чуть пошатываясь, чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой кости у нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону.
Графиня вложила ладони в мои, и я поднял ее из кресла. Стараясь удержаться на ногах, она вцепилась в повязку, и я почувствовал, как разлилась боль от пальцев от самого локтя. Графиня продолжала цепляться за меня, не осознавая, что делает, и я понял -- убери я руку, что-то будет потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества.
-- А теперь пойдемте вниз, -- сказал я.
Она стояла между мной и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет, чуть пошатываясь, чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой кости у нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону.
-- Вниз? -- повторила она. -- Зачем?
-- Затем, что вы мне нужны, -- сказал я. -- Теперь вы будете сходить вниз каждый день.
Долгое время графиня стояла, не расслабляя пальцев, вцепившихся мне в руку. Наконец она меня отпустила и, величественная, горделивая, двинулась к дверям. В коридоре, отказавшись от помощи, она опередила меня и распахнула дверь в соседнюю комнату. И тут же навстречу ей выскочили терьеры; они лаяли, прыгали, подскакивали вверх, чтобы лизнуть ее.
Графиня торжествующе повернулась ко мне.
-- Так я и думала, -- сказала она. -- Собак не выводят. Шарлотта лжет мне. Она обязана водить их каждый день в парк на прогулку. Беда в том, что в замке никому ни до чего нет дела. Откуда же быть порядку?
Собаки, выпущенные из заточения, помчались к лестнице; в то время как мы медленно шли следом за ними, графиня сказала:
-- Я правильно расслышала -- ты говорил кюре, что приготовлениями к похоронам займутся Бланш и Поль?
-- Да, -- ответил я.
-- Они ничего в этом не смыслят, -- сказала графиня. -- В замке не было похорон с тех самых пор, как умер твой отец. Все должно быть сделано как положено. Франсуаза не кто-нибудь там, она -- важная особа, ей должно быть оказано всяческое уважение. В конце концов, она была твоя жена. Она была графиня де Ге.
Маман подождала на площадке лестницы, пока я отнес коробки в гардеробную. Входя в гостиную, мы услышали голоса. Все уже вернулись. Поль стоял у камина, рядом с ним -- кюре. Рене сидела на своем обычном месте в углу дивана, Бланш -- в кресле. Все в замешательстве уставились на нас, даже кюре понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя и, скрыв удивление, озабоченно спросить, чем он может нам помочь. Но графиня отстранила его и направилась прямиком к тому креслу у камина, где всегда сидела Франсуаза. Бланш тут же поднялась и подошла к ней.
-- Вам не следовало вставать с постели, -- сказала она. -- Шарлотта говорит, что сегодняшнее потрясение сильно отразилось на вас.
-- Шарлотта -- лгунья, -- сказала графиня, -- а ты занимайся своими делами.
Она пошарила в складках платья в поисках очков, которые свисали с ее шеи на цепочке рядом с крестом, надела их и посмотрела на каждого из нас по очереди.
-- У нас траур, -- сказала она. -- Это дом скорби, а не дом для престарелых. Умерла моя невестка. Я намерена проследить, чтобы ей были оказаны все положенные почести. Поль, принеси мне карандаш и несколько листов бумаги. Бланш, в верхнем ящике бюро у меня в комнате ты найдешь досье, где записаны имена всех людей, которые были званы на похороны вашего отца. Большинство уже умерло, но у них остались родственники. Рене, подите принесите из холла телефонный справочник. Господин кюре, буду очень вам признательна, если вы подойдете и сядете рядом со мной: мне может понадобиться ваш совет относительно самого обряда погребения. Жан... -- Она взглянула на меня и приостановилась. -- Хотя сейчас мне твоя помощь не нужна. Пойди погуляй, воздух будет тебе на пользу. Можешь вывести собак, раз Шарлотта не сделала этого. Но прежде чем ты пойдешь, -- добавила она, -надень темный костюм. Граф де Ге не разгуливает по парку в спортивной куртке, когда он потерял жену.
ГЛАВА 22
Я вышел из гостиной, поднялся наверх и переоделся. Затем вызвал Гастона и попросил подогнать к дверям машину.
-- Хочу, чтоб вы отвезли меня на фабрику, я собираюсь забрать Мари-Ноэль.
-- Хорошо, господин граф.
Когда мы уже выехали из деревни и поднимались по склону холма к лесу, Гастон сказал:
-- Моя жена и я, господин граф, и все, кто есть в замке, выражают вам глубочайшее сочувствие в этот тяжкий час.
-- Спасибо, Гастон.
-- Если мы можем хоть что-нибудь для вас сделать, вам стоит только намекнуть, господин граф.
Я снова его поблагодарил. Никто, кроме меня, ничего не мог сделать, чтобы успокоить тревогу и облегчить боль, а я начал с того, что лишил наркоманку морфия, рискуя навлечь на нас еще худшую беду. Что из этого выйдет, я не знал. Знал одно: я становлюсь игроком, как Жан де Ге.
Гастон притормозил у фабричных ворот. Еще не наступил вечер, но поблизости никого не было видно. Должно быть, рабочие прекратили работу на весь день в знак траура по Франсуазе.
Я вылез из машины и пошел на безлюдный двор. Сторожка была пуста. Наверно, Жюли у сына, и Мари-Ноэль с ней. Я попросил Гастона подождать и зашагал к дому управляющего, но дверь была на замке. Пройдя по выщербленному булыжнику под окнами, я подошел к колодцу и заглянул внутрь. До низу было около двадцати футов. Шаткая лестница с провалами там, где недоставало перекладин, наполовину сгнила. Стенки были слизкие, зеленые от плесени. Далеко внизу, на самом дне я увидел битое стекло, песок и грязь. Невозможно было поверить, чтобы десятилетний ребенок спустился сюда ночью без всякого страха и вреда для себя. Однако так именно и было.
Я отошел от колодца и сквозь пыльные стекла заглянул в комнату. На полу, там, где лежала утром Мари-Ноэль, все еще валялась груда одеял. Я обошел дом, чтобы попасть в него со стороны сада, но окно, через которое я тогда проник, было закрыто. К счастью, торопясь после нашего отъезда увести Мари-Ноэль к Андре или к себе в сторожку, Жюли позабыла накинуть крючок.
Я снова распахнул окно и залез внутрь. Затем подошел к груде одеял, как сделал это утром, и вызвал из небытия безмятежное личико спящей девочки, недоступной, казалось, ни страху, ни страданию; и, однако, в то самое время, когда я на нее смотрел, ее терзал тягостный, чудовищный сон, вселивший в нее тревогу. Я наклонился и дотронулся до одеяла, и это напомнило мне другие времена в Шиноне или Орлеане, когда пилигримы один за другим дотрагивались грязными пальцами до ступней, где некогда преклонила колени Орлеанская Дева, словно надеясь извлечь из камня крупицу ее чистоты. Я считал тогда, что это глупо. Это и было глупо. Одеяло, которого я коснулся, укрывало ребенка со слишком богатым воображением, к тому же проведшего ночь на дне колодца. Я нащупал в кармане клочок бумаги и прочитал последние строки: . Я положил бумажку обратно. Здесь, в этой комнате, я был единственным пилигримом...
Я вылез в сад через окно и вернулся тем же путем, каким пришел сюда, бросив мимолетный взгляд на искривленные старые яблони, гнущиеся под тяжестью плодов, на упавшие подсолнечники и вьющийся по стенам виноград с тяжелыми спелыми гроздьями, которые никто не срывал. Должно быть, Гастон зашел к сыну Жюли и сказал, что я здесь, так как по двору навстречу мне спешила Мари-Ноэль.
Я вдруг почувствовал, что не могу подобрать слов. Я думал, что сперва увижу Жюли и она расскажет мне, как девочка приняла горестное известие.
-- Не смейся! -- крикнула она.
Смеяться? Никогда в жизни у меня не было меньшего желания смеяться. Я остановился в недоумении, не понимая, что она имеет в виду.
-- Мне дали одежки Пьера, -- сказала девочка. -- Это его фуфайка и черный комбинезон. Мадам Ив заставила меня снять голубое платье, потому что оно было сырое. К тому же сейчас оно не годится.
Только тут я заметил, что одежда ей мала. Штанины были коротки, от чего ноги казались длиннее и тоньше, а чужие сабо, которые она надела, были значительно больше, чем надо, и, чтобы они не спадали, ей приходилось волочить ноги.
-- Посмотри, -- сказала Мари-Ноэль. -- Я выше Пьера, а ему двенадцать.
И показала мне, что рукава комбинезона не доходят ей до запястий, стараясь вытянуться повыше, чтоб комбинезон казался еще меньше.
-- Да, -- сказал я, -- вижу.
Я неловко стоял на месте, глядя вниз на нее. Конечно же, думал я, должны быть какие-то слова, которые отец говорит дочери в таких трагических обстоятельствах.
-- Я не мог приехать за тобой раньше... -- начал я, но она не дала мне договорить. Она взяла меня за руку и сказала:
-- И хорошо, что не мог. Пойди посмотри, что мы с Пьером построили, -и отвела меня к куче стеклянных отходов, возле которой была горка из камешков. -- Это замок, -- сказала она, указывая на маленькую стеклянную игрушку, бывшую утром у нее в кармане, -- а это дома Сен-Жиля. Этот большой кусок -- церковь. Посмотри, Пьер набрал гравия, чтобы сделать дороги. Эта полоска из ракушек -- река, а дощечка -- мост. Мы играем здесь с самого утра.
Значит, Жюли ничего не сказала девочке. Она не знает. Я оглянулся через плечо в поисках Жюли или Гастона, но не увидел ни той, ни другого.