По прикидкам Тордула выходило, что Дагон — в том, что «тот самый», не было сомнений и у нашего командира — сейчас не властен над сбежавшими пейзанами. Слишком велики потери, да ещё и по его милости. Староста мёртв, а без него — кто он им? В кулак-то он их, скорее всего, возьмёт, волчара ведь матёрый, но не прямо сейчас, попозже. На это ему понадобятся дни, в лучшем для него случае — часы. Но кто-нибудь собирается предоставить ему эти дни или часы? Гы-гы-гы-гы-гы! Правильно, дураков нет! Или, может быть, кто-то собирается преследовать беглецов, вынуждая их сражаться с нами уже ради собственного спасения? Гы-гы-гы-гы-гы! Правильно, таких дураков среди нас тем более нет! Такие дураки — целых четыре десятка — вон они, валяются на склоне и на обочине. А мы — умные, мы уже к ночи будем в Кордубе, которая не по зубам и доброму десятку деревенских ополчений. При выступлении туземные камрады долго смеялись, когда командование — само с трудом превозмогавшее смех — перед строем выразило особую благодарность нашей чётвёрке за нашу сексуальную озабоченность, заразившую весь отряд, что ускорило его марш и спутало противнику все его злодейские замыслы. Хохотали, конечно, и мы — когда ж это солдатне колола в глаза правда? И я, конечно, не стал тыкать пальцем в главную «виновницу», тоже хихикавшую в кулачок. Вряд ли её мать обрадовалась бы, гы-гы, узнав, что «это всё она»!
В целом расчёт начальства оказался верным, хотя и не без сюрпризов. Оказалось, что за последние дни обстановка изменилась к худшему. Встреченный нами конный разъезд «своих» сообщил, что к окрестностям города стягиваются мятежные отряды Кулхаса, уже имевшие несколько столкновений с римлянами. И хотя гордые квириты уверяют, что мятежники разбиты и отброшены, им мало кто верит. Если римляне побеждают, почему каждое новое столкновение происходит всё ближе к Кордубе? Уже неподалёку от города мы кое-что увидели и собственными глазами.
Горели деревни, валялись убитые поселяне — явно дело рук таких же «партизан», как и те, что огребли от нас. По словам Тордула, и с Кулхасом, и с Луксинием у городских властей имелись негласные договорённости, что их войска на саму Кордубу и её ближайшие окрестности нападать не будут, если в неё не вступят римляне, чем и была теперь озабочена городская элита. Да только сельские ополченцы мятежников, реально не подчиняющиеся никому, рассуждали по принципу «кто не с нами, тот против нас» и плевали на все договорённости больших и уважаемых людей. Но, с другой стороны, от этой бандитствующей партизанщины и защищаться было проще — не станут воины-профи мятежных вождей вступаться за нарушителей. Как раз такой случай мы и увидели — небольшой отряд конницы из города обратил в бегство и рассеял одну из таких банд прямо на глазах у такого же конного отряда кулхасовских кельтиберов, невозмутимо понаблюдавших за происходящим и спокойно удалившихся…
Разогнавшие мародёров кавалеристы, командир которых оказался знакомым нашего, как раз и сопроводили нас до самых городских стен. Произошло это уже под вечер, но высланный вперёд гонец передал известие о нашем подходе заблаговременно. В ворота нас впустили без малейшего промедления, а во дворе у «досточтимого» Ремда для нас уже был приготовлен хороший бивак, горячий ужин с вином и даже нагрета вода для помывки. Конечно, на настоящую баню это не тянуло, но нам ли капризничать? А уж приготовленная для нас чистая смена одёжки и вовсе привела народ в восторг. Нет, приятно всё-таки служить ТАКОМУ нанимателю!
Идти по бабам было, конечно, уже поздно, да и разморило всех после мытья — нам, вдобавок, пришлось озаботиться тем, чтобы при смене тряпья — грязное рабыни Ремда забрали у нас постирать — некоторые из наших вещей не попались на глаза аборигенам. Справились мы с этим, отвлекая их внимание по очереди — мне пришлось занять их рассказом про Гасдрубала Барку — незадачливого брата Ганнибала — и яблоки, в который я сходу переделал бородатый анекдот про «план завтрашнего наступления дивизии» из детской чапаевской серии. Тут, конечно, добрая треть прикола пропадает, если ты не смотрел старый фильм «Чапаев» со сценой, где лихой комдив с помощью картошки разъясняет Фурманову, где в тех или иных случаях должен быть командир, но туземным камрадам хватило и оставшегося.
Утром, после завтрака, нас, конечно, не сдержала бы уже никакая сила, но никому и в голову не пришло подобного сумасбродства. Дать истомившейся солдатне выпустить пар со шлюхами — кто ж посмеет покуситься на святое! Когда мы ломанулись со двора в город, нас сопровождали шутки домочадцев Ремда и полезные советы, в доброй половине которых мы, впрочем, не нуждались. Например, о том, что дома шлюх отмечены красной тряпкой на двери, я уже знал и без чужих подсказок. Этот обычай по всей стране одинаков, и точно такая же была и на двери Астурды. Основная масса рванулась туда, где такие тряпки висели повсюду, указывая дешёвые бордели с рабынями — ага, «улица красных фонарей», я же поискал индивидуалку поприличнее — из тех, которые берут полшекеля за ночь, зато уж точно не наградят — в нагрузку к удовольствию — никакой хренью вроде триппера. Город есть город — хватало в нём и таких, так что долго искать подходящую не пришлось. А поскольку речь шла не о ночи — какая ночь, когда день только начался — то и обслужила она меня с хорошей скидкой — не за полшекеля, а за четверть.
Выпустив пар, я прогулялся с Нирулом на рынок, где вскоре встретили и начальника рудника — тот ухмыльнулся и с таинственным видом поманил меня пальцем.
— Подожди пока тут, — сказал я парню и последовал за «компаньоном». Результатом стало знакомство с купчиной, давно уже покупавшим у того «левые» камешки. По совету начальника рудника я продал ему только самый мелкий, пополнив свой кошелёк лишь семью шекелями, но совет был разумен. Во-первых, никчему было сбивать устоявшиеся цены, да ещё и привлекать ненужное внимание, а во-вторых — торговец, понявший, что приобретает постоянного клиента, тоже подтвердил это — в приморских городах вроде Гадеса или Малаки они стоят раза в полтора дороже, а за морем — в Карфанене, например — и во все два. Понятно, что туда мы специально для сбыта «левака» не поедем, но мало ли, как судьба сложится? В Гадес она меня вполне может привести, а в полтора раза — тоже не хрен собачий…
С рынка Нирул повёл меня к своему отцу, у которого мы и пообедали. За обедом обговорили будущее парня, чем кузнец остался весьма доволен. Поговорили и об оружейном деле, на котором мужик, как говорится, собаку съел. Осмотрев мой меч, он сказал мне, что его рукоять — кельтиберская, но это новодел вместо износившейся старой, а вот клинок — гораздо старше рукояти, лет пятьдесят ему, как минимум, и он — турдетанский. Несколько длиннее кельтиберских и более «треугольной» формы, унаследованной ещё от бронзовых мечей предков турдетан — тартессиев. И это очень хороший меч — клинок почти не сточен и полностью сохранил исходную форму.
Вот взять, к примеру, тот же ксифос греческих гоплитов — почему его клинок «листовидной» формы, то есть суженный у рукояти? Да от переточек постоянных! Сталь у большинства мечей мягкая — твёрже и пружинистее она становится после долгой холодной ковки, но это слишком дорого для большинства. А удары далеко не всегда удаётся принять на щит, часть приходится и на клинок у рукояти, вот и стачивается он в этом месте при выведении зазубрин. Совсем не таковы новенькие ксифосы, что только из кузницы.
Так же стачиваются и фалькаты, скопированные с этрусских кописов и греческих махайр. Для конного это хорошее оружие, а вот для пешего удобнее прямой меч. Но конными воюют те, кто побогаче, и им подражают остальные — ему, например, практически одни только фалькаты и заказывают. Вот римляне — не дураки. Фалькату Сципион разрешил своей кавалерии, но пешим легионерам — только прямой кельтиберский меч.
Нирулу я дал «увольнительную с ночёвкой», и они с отцом пошли улаживать свои дела с родителями зазнобы парня, а я снова прогулялся по рынку, приглядываясь и прицениваясь. Но поскольку моему рабу уже относительно недолго оставалось быть таковым, а я уже успел привыкнуть к статусу простого иберийского рабовладельца, меня невольно потянуло понаблюдать за торговлей «говорящими орудиями». По военному времени их тут хватало, и продавали их недорого. Ну, по сравнению. Где-нибудь в Греции простой раб стоил бы в среднем, как мне говорили, около двухсот драхм, то есть в районе сотни шекелей. Здесь же за таких просили от двадцати до шестидесяти.
Причём, я не сразу въехал, почему средненького, а то и щуплого ливийца или нумидийца — североафриканца, короче — отдают не меньше, чем за сорок, а то и пятьдесят шекелей, а за здоровенного кельтибера или кельта просят двадцать, максимум — тридцать. Позже, впрочем, сообразил. Приковывать надо сразу же этих мордоворотов-военнопленных, не то однозначно сбегут. А бежать им недалеко, и навыки соответствующие у них имеются — воины как-никак. Ну и кому нужна эта лишняя головная боль? Североафриканцу же бежать отсюда некуда — моря ему на своих двоих не пересечь и втихаря на корабле не заныкаться. Да и приметен он здесь — сразу видно, что беглый раб. Потому и покупать его не так рискованно. Местные иберы стоили средне, шекелей тридцать — сорок. В основном — оказавшиеся на свою беду не там и не тогда пейзане. В принципе им есть куда смазать салом пятки, но решительности у них маловато, да и больших бед при попытке сбежать не наворотят — не бойцы. В общем, с работничками более-менее ясно.
Стоит ли удивляться тому, что мой инстинкт самца довольно быстро перенаправил моё внимание туда, где торговали рабынями? Тем более, что если рабам-мужикам покупатели только щупали мускулы и осматривали зубы, то баб требовали раздеть и лапали достаточно откровенно, а толпа зевак всё это весело комментировала.
В основном бабёнки были местные, но встречались и рыжие кельтки, и ливийки, и даже одна негритяночка — довольно симпатичная, кстати. То ли случайно, то ли чувство юмора у работорговца было такое, рядом со знойной африканкой сидела маленькая обезьянка. Вместе он их продаёт, что ли, гы-гы! «Шоколадка», конечно, как товар экзотический и потому престижный, продавалась за полторы сотни шекелей. С обезьянкой или без оной — я так и не понял, да и не стал вникать — один хрен жаба задавит при такой цене. Гораздо дешевле, но тоже сурово — сотню шекелей — стоила ливийка. Тридцатилетнюю лузитанку с десятилетней девочкой отдавали за шестьдесят, бабёнки от шестнадцати до тридцати, тоже испанки, шли от тридцати до пятидесяти, а дешевле всех — всего двадцать шекелей — просили за молодую и довольно симпатичную кельтиберку со связанными и оттянутыми вверх руками — видимо, спрос и цену сбивал её непокорный нрав, поскольку её даже не раздели. Из тех девиц, что шли от тридцати до пятидесяти, я как раз разглядывал одну за пятьдесят — шекелей, конечно, лет ей было около двадцати, гы-гы! Покупать я не собирался, но отчего ж не поглазеть на стриптиз-шоу, когда показ бесплатный? Эта бастулонка с южного побережья, явно с небольшой финикийской примесью, своей цены стоила — смуглая, с вьющимися чёрными волосами, черноглазая, фигуристая — верхние выпуклости так и просятся в руки!
— Новичок решил остепениться и завести наложницу? — раздался насмешливый и знакомый голос сзади. Обернувшись, я сперва не понял юмора, а когда понял — надеюсь всё-же, что вида сумел не подать — слегка выпал в осадок. До сих пор я наблюдал «почтенную» Криулу и её дочь в мешковатых иберийских туниках и юбках, да ещё и в плащах — не май ведь месяц — и всё это было из толстой грубой ткани. Ну, не такой грубой, как у простых пейзанок, потоньше, но разница была не столь уж и велика. Словом — в деревне они и одевались по-деревенски, но здесь, в каком-никаком, а всё-же городе, они и переоделись по-городски. А по-городски — это значит по-гречески. И не в мешковатые, хоть и тонкой ткани, дорические хитоны, а в платья лёгкие — хрен их знает, как они там называются, облегающие — ага, на талии, а вот выше и ниже оной — так пожалуй, что и обтягивающие… В общем, фигуру их нынешнее одеяние скорее подчёркивало, чем скрывало. Нет, всё-таки глаз у меня — алмаз! Ведь под какой мешковиной — там, в деревне — ТАКИЕ «природные богатства» распознал!
— На наложницу я пока ещё не заработал, почтенная! — бодро и весело ответил я, — Но на далёкое и светлое будущее не мешало бы присмотреться и прицениться.
Зима в Кордубе средиземноморская. Ночью ещё как-то даёт о себе знать, но днём, да ещё и солнечным — нам бы в России такие зимы! Вот и «почтенная» с Велией, согревшись под солнцем, плащи скинули и на сгиб локотка повесили. А выемки спереди на их платьях глубокие, да и сами платья выше талии — ну, не то, чтоб очень уж туго обтягивали, такого греческий покрой не предусматривает, но верхние выпуклости у обеих сдвинуты вместе, и ложбинки между ними просматриваются чётко. «Достоинства» мамаши были, конечно, куда более выдающимися, чем у её юной дочурки, и мой глаз-алмаз невольно сфокусировался на точке, расположенной на голову ниже её подбородка. Оттуда, оценив зрелые достоинства, он стрельнул в аналогичную точку юных достоинств, потом снова туда, потом снова обратно…
Судя по тому, что Криула то слегка улыбалась, то хмурилась, её голова была, надо полагать, занята решением нетривиальной головоломки — как расценивать столь нескромный взгляд наёмного солдафона — то ли как возмутительную дерзость, то ли как своего рода грубый солдатский комплимент. Деваха же, хоть и сдерживала смех, но улыбалась во все свои тридцать два безупречных зуба. Потом уронила кошелёк — ага, с понтом случайно, наклонилась за ним — да так, чтобы волосами не загородить мне обзор её выпятившихся достоинств — пару раз «промахнулась», затем таки подобрала, выпрямилась, скосила глаза на мать, убедилась, что та не видит, и на пару мгновений показала мне язычок. Её мать тем временем, решив головоломку благоприятным для меня образом, тоже улыбнулась уже отчётливее.
— Максим, а если бы мы стояли там, — девчонка указала пальчиком на помост с рабынями, — Сколько бы мы тогда стоили?
— Ну и шутки у тебя, Велия! — слегка оторопела «почтенная».
— Так интересно же, мама, хи-хи! Так сколько, Максим?
— Тут — нисколько.
— И как это понимать? — похоже, мамаша склонялась к включению обиды, да и дочурка озадачилась.
— Тот, кому повезло бы отловить вас, был бы глупцом, если бы выставил вас на продажу тут. Я слыхал, что в Греции цена на красивую рабыню-танцовщицу может даже равняться цене неплохого дома. Не знаю, правда ди это…
— Ну, не самого лучшего дома и не за всякую танцовщицу, но вообще-то бывает и так, — Криула всё-таки сменила гнев на милость и соизволила меня просветить, — В Афинах, в Коринфе, в Сиракузах, в Карфагене, в Тире, в Александрии или в Антиохии. За меня-то, допустим, столько уже не дали бы и там, а вот выкуп за нас наши родственники заплатили бы и побольше…
— Гы-гы! Свежо предание, почтенная! Копьё в грудь, стрела меж рёбер или меч в брюхо — плохая замена цене… ну, скажем, полутора домишек. Да пускай даже и одного — жадность ведь до добра не доводит!
— А ты неглуп, солдат! — рассмеялась «почтенная», — Если не убьют и если боги и впредь будут благосклонны к тебе — далеко пойдёшь!
Пока-что боги были к нам благосклонны. Вечером в доме Ремда праздновали счастливое освобождение родни и спасение основных богатств рудника. Отряд ел и бражничал во дворе, начальство — в самом доме. Оттуда доносилась музыка, пение и приветственные возгласы пирующих, а сквозь занавеску просвечивали силуэты танцоров и танцовщиц.
— «Досточтимый» даже дорогих греческих шлюх нанял — этих, которых они «подругами» называют! — не без зависти просветил меня напарник по караулу, — Нам такие уж точно не по кошельку! Вот что значит — денег куры не клюют!
Лично меня зависть по этому поводу особо не глодала. Это Ефремов в своей «Таис Афинской» сделал из греческих гетер эдакий супер-пупер-идеал, а на самом ведь деле — обыкновенный гибрид шлюхи с актрисой. Ну споёт там чего-нибудь, ну на кифаре побренчит или в флейту двойную подудит, ну стихи подекламирует, ну спляшет что-нибудь эдакое — так на это любая занюханная актриска способна. А в постели любая мало-мальски опытная шлюха тоже наверняка ничем не хуже окажется. Ну и нахрена, спрашивается, мешать бульдога с носорогом? Так я примерно и втолковывал напарнику, ни о каком участии в этом хвалёном «симпосионе» и не помышляя, когда из-за занавески выскользнула рабыня с горящим масляным светильником:
— Досточтимый Ремд приглашает аркобаллистариев к своему столу!
Ну, к «своему» — это, конечно, громко сказано. На самом деле нас, само собой, никто и не думал укладывать на пиршественные ложа за главными столами, а усадили на табуретах за самый дальний. Но угощение было не хуже, чем там, и мы даже пожалели о том, что успели основательно подкрепиться во дворе с камрадами. Зрелища же — ну, по сравнению с современными эротическими шоу нашего мира они выглядели бледновато, но по местным меркам…
Одна танцовщица, уже освободившаяся от всего лишнего, плясала с довольно-таки приличных размеров питоном, вторая, на которой оставался лишь пояс с широкими лентами из полупрозрачной ткани, виляла бёдрами так, что эти ленты развевались как крылья, третья, ещё не избавившаяся от юбки, томно выгибалась, воздев руки кверху, отчего её верхние выпуклости приподнялись — ими-то она и двигала — довольно искусно, надо признать. Все три оказались рабынями-иберийками, хотя и очень даже смазливыми, а собственно гетерой была только одна — их хозяйка — самая одетая из всех их. Тоже эффектная баба, хотя чистопородной гречанкой не показалась мне и она — скорее, полукровка. В лёгком платье, полупрозрачном, так что вся фигура легко просматривается, полы платья откинуты так, что левая нога открыта до пояса, руки закинуты за голову — соблазнительно стоит, надо отдать должное. А вот несёт какую-то тарабарщину — видимо, на греческом, в котором никто из нас ни в зуб нога. Лучше бы, на наш взгляд, заткнулась и сплясала стриптиз, как её рабыни. Но «досточтимому» и «почтенным», похоже, нравилось.
Впрочем, мучили нас выслушиванием не пойми чего недолго. Дав нам насытиться, а танцовщицам — закончить своё выступление, хозяин дома, переглянувшись с возлежавшей рядом Криулой — та как раз закончила говорить дочери что-то, не слишком её обрадовавшее — подал гетере знак потихоньку закруглиться, что та и сделала.