— Э! Слушайте, не смотрите на него! Он — зэк. Видите ботинки? А беглый или нет, мы узнаем. — Он явно разыгрывал роль оперативника. Достав какое-то удостоверение, раскрыл его, но заглянул в него сам и тут же положил в карман. — Ну так как, сам будешь колоться или применить силу?
— Да иди ты!.. — кровь бросилась мне в лицо. Неужели теперь всю жизнь всякий проходимец будет с ходу узнавать во мне зэка? Что же за печать шлепает каждому из нас проклятая зона? — Тебе-то что? Ты же не опер!
Получив отпор, он слегка смутился.
— Верно, не опер. Геолог. Начальник партии и, между прочим, член бюро! — он свирепо взглянул на меня, но затем его взгляд смягчился, он снова достал флягу, сделал глоток и неожиданно протянул ее мне. — Не обижайся. Бдительность — прежде всего. А это — «Армянский». Высший сорт.
Я молча отодвинул его руку. Девушка приободрилась: я не из компании нахала… Подумав, она пересела от геолога ко мне.
— Ну вот, — он разочарованно поджал губы, — даже пошутить нельзя.
— Шутить надо осторожно, — назидательно проговорила она, — чтобы не обидеть человека. А вы так бесцеремонно… Может, этот молодой человек вовсе не из заключения. Правда, ведь? — она с надеждой взглянула на меня.
— Да зэк он, зэк, — презрительно повторил геолог, — только, похоже, не беглый, — он снова отхлебнул. — А вы, по-видимому, едете на место работы? С похвальной грамотой закончено Канское педагогическое училище, и получено назначение в Тьмутаракань…
— А хотя бы и так! — с вызовом ответила девушка. — Все равно вы не имеете права вмешиваться.
— В вашу личную жизнь? Да я и не вмешиваюсь, просто подбираю кадры для своей партии. В настоящий момент мне нужен радист и повариха. Вы умеете готовить? Кстати, как вас звать?
— Ниной, — машинально ответила девушка, завороженно глядя на геолога.
— Отлично, Ниночка, вы мне подходите. Меня зовут Сурен Георгиевич, — двумя пальцами он поправил прядь волос на ее лбу, — так лучше. Люблю красоту и аккуратность.
Нина вспыхнула и… пересела к нему. Скорей всего, до этого ей никто не говорил о красоте, ибо трудно придумать более нелепое личико: круглое, по-детски одутловатое, усеянное крупными веснушками. Брови и ресницы у нее были неотличимы по цвету от кожи, глаза бледно-голубые с крошечным зрачком-точкой.
Но геолог ее уже оставил и обратился ко мне.
— Пойдешь ко мне, парень? Не пожалеешь, честно говорю.
— Я беглый.
— Получишь профессию, будешь зарабатывать больше доктора наук, женишься. Приданое — шестимесячный оклад, трехмесячный отпуск. Ты же умный, я вижу… Решай.
— Вы что, колдун? — спросила Нина.
— Колдун? Пожалуй… Приоденешься как следует, на книжку положишь.
— Я вор-рецидивист, у меня семь судимостей.
— Судимости снимем. Если согласен, сойдешь с нами в Красноярске, в Управлении оформим документы, переночуем в гостинице в номере с ванной, а завтра — в поле. В Саяны.
— Да будет вам! — мне стало скучно. — Сыт я вашими Саянами. Домой хочу.
— Значит, не по пути, — сказал он.
— А я умею готовить! — вдруг сказала Нина.
— Да? Ты что, девочка, в самом деле захотела в тайгу?
— Да. Романтика — моя страсть.
— Э, слушай! — вдруг рассердился он. — Нельзя же так… Надо маму спросить, самой подумать.
— Но я уже взрослая! — настаивала она. — И потом, мне хочется испытать все.
— Да пойми ты! — он наконец обернулся к ней. — Мне нужны крепкие парни. Такие, как он. Но он не хочет. Дурак. Пять человек надо. А у меня всего один, да и тот пальцем деланный. А работа адовая, без выходных и отпусков, круглый год без крыши над головой, под дождем и снегом, броски по горам…
— Странная агитация, — сказал я.
— Э, слушай! Это же не для тебя!
— А для меня?
— Каждые два года — отпуск на три месяца. Хочешь, в профилакторий под Красноярск, хочешь — к морю. И все это — с полными карманами. Все девушки твои. Ну, как агитация?
— Учиться хочу, Сурен Георгиевич, не обижайтесь. «Голубая мечта», как сказал один человек. Закончил девять классов, потом сразу на фронт. Потом служба, а потом лагерь. Еще у меня есть дело, которое надо продолжить.
— Э! Какое у тебя может быть дело? Ты же прямо с нар!
— Повесть, Сурен Георгиевич. А может, роман. Пока не знаю.
— Какой роман? Ты что, сам пишешь?
Я кивнул. Он оглядел меня от стриженой макушки до лагерных ботинок.
— Слушай, сколько тебе лет?
— Двадцать восемь. Скоро исполнится…
— Двадцать восемь… Романы надо начинать писать, когда тебе, по крайней мере, сорок. Когда есть опыт и сил еще много. Двадцать восемь! Стихи пишут в эти годы! И только о любви, потому что ни о чем другом думать не могут. И ничего не знают в жизни…
— Чарльз Диккенс написал первый роман в двадцать пять, — напомнил я.
— Хорошо, — согласился он, — если напечатают, пришли почитать. Как называется?
— «Соловей, соловей, пташечка».
— Про птичек? Не присылай. Некогда читать, работа.
— Не пришлю.
Мы замолчали. Но тут подала голос наша попутчица.
— Вы что же, передумали, товарищ геолог? Зачем тогда звали? Я люблю путешествовать. И потом, я комсомолка! Вам что, дороже бывший заключенный? Вы ему больше доверяете?
— Путешествия, романтика… — Сурен Георгиевич потер ладонью колено. — Вот она, романтика: ревматизм! Говорят, на всю жизнь. А звал, потому что — заносит… Как вырвусь из тайги да увижу такой персик, так и заносит… Я еще не старый. Но ты не в моем вкусе, девочка. Поезжай к маме. Моя работа не по тебе.
— Но вы же меня совсем не знаете! — пошла в наступление Нина. — Я спортсменка, мой папа военный, и, в конце концов, вас могут заставить!
Бедный Сурен Георгиевич! После такого натиска он как-то сжался, стал меньше ростом и, не ответив, полез к себе на полку. А я смотрел на Нину. Похоже, она в самом деле закончила педагогическое училище с Почетной грамотой и не представляла до этой минуты, что кто-то станет ей в чем-то отказывать. Чего доброго, в Управление нажалуется. Впрочем, она вскоре успокоилась и начала обстоятельно готовиться ко сну.
А я смотрел в окно. Назад, в прошлое, уносилась тайга. Точь-в-точь как шесть с лишним лет уносилась назад моя милая Родина. Всегда что-то уносит от нас неумолимое Время.
Сурен сказал, что я ничего не видел в жизни. Дорогой геолог, вас в очередной раз «занесло». Жаль, что вы уже спите и не слышите. Это с высоты ваших пятидесяти мои двадцать восемь кажутся детским возрастом. Но наше поколение не молодо, оно, скорее, слишком зрело. Прямо из детства мы шагнули в голод, холод, в кровь и смерть. Ваши красочные описания будней профессии — детский лепет по сравнению с тем, что пришлось испытать нам, семнадцатилетним солдатам. А потом это несчастье… Вас, кстати, и это миновало, вы взирали на все происходящее с высоты Саянских гор, вам платили профессорскую зарплату за то же самое, что мы, зэки, делали бесплатно. Вы и сейчас на меня смотрите свысока и даже отказались читать мою будущую книгу. А зря. Она о людях, с которыми вы наверняка никогда не встречались, потому что их давно нет на свободе. Они живут только в сталинских лагерях. Точнее, доживают. Россия, которую они любили и служили ей верой и правдой, их предала. Оболваненная большевиками, запуганная их неистовым террором, она отдала своих лучших детей на закланье Сатане. Уже четверть века Зона съедает их одного за другим. Так поедает своих детей гадюка. Я нашел их уже старыми, больными. Они перенесли горя и мук столько, сколько выпало на долю всему русскому народу. Самое невероятное в том, что они продолжают любить свою Родину и, умирая, благословляют ее на жизнь. Они верят в нее даже теперь. Последние из могикан, осколки благородного российского дворянства, дышать с которыми одним воздухом не пожелали большевики. Я согласился их выслушать. Они прошли через мою лагерную жизнь, как луч солнца прорезает тьму, отпечатались в памяти. Я благодарю изверга и тирана, давшего мне возможность увидеть их, всех сразу, пока они еще были живы. Это от них я узнал о своей Родине много такого, что навсегда постарались забыть советские историки, что скрыто от молодого поколения.
Вы посылаете меня учиться. Но я прошел в Зоне не один университет. В камере минской тюрьмы профессор Панченко читал мне лекции по химии; в заледенелом бараке на Тунгуске о Белой Армии рассказывал воспитанник Пажеского корпуса Владимир Миролюбов; мне, а не вам доверял сокровенные мысли один из верных стражей революции балтийский матрос Фомин; мне, а не вам каялся в смертных грехах бывший надзиратель с Лубянки; в разговоре со мной отводил душу Герой Советского Союза генерал-лейтенант Крюков. Зона, как будто специально для меня, собрала их вместе.
Конечно, я буду учиться. У каждого должна быть профессия. Но это не помешает мне выполнить свой долг перед вечными узниками большевизма.
Конечно, я буду учиться. У каждого должна быть профессия. Но это не помешает мне выполнить свой долг перед вечными узниками большевизма.
После Нижнего Ингаша я уже не отрывался от окна — боялся прозевать знакомый поселок. Неожиданно пошел снег, и к Решетам мы подъехали в снежной круговерти. Сквозь метель я с трудом разглядел в начале перрона отставного вертухая Пашку, а в конце — сержанта Малина. Охранники ёжились от ветра, закрывали лица воротниками шинелей и на окна проходящего мимо поезда не смотрели.
И опять я добрым словом помянул Счастливчика — Басова: посоветовал старый лагерник указать в документах конечным пунктом не мой родной Ярославль, а мало кому известный городишко во Владимирской области.
1954–1996
Примечания
1
Исправительно-трудовые лагеря.
2
«Смерть шпионам» — военная контрразведка 1941–1945 гг.
3
ПФС — продовольственно-фуражный склад.
4
ГСМ — горюче-смазочные материалы.
5
ЗБЗ — медаль «За боевые заслуги».
6
Польский спирт.
7
Камера предварительного заключения.
8
Четыре вершка (вершок примерно 4,4 см).
9
Лагерная спецодежда.
10
Предместье Варшавы.
11
Веревка, свитая из ниток одежды, с помощью которой можно передать записку (ксиву) соседям через окно.
12
Житель западной Украины или Белоруссии. Термин «узаконен» с 1939 года.
13
Русская освободительная армия.
14
Вокзал.
15
Сапоги.
16
Побои на допросах.
17
Спрашивали.
18
Деревня (белор.).
19
Кадка для теста, а также для засолки огурцов.
20
Помогите!
21
Прозвище независимых, не признающих воровской власти. Обычно это сильные физически люди, но явление в лагерях крайне редкое.
22
Уголовники называли всех политических фашистами не без одобрения и прямой указки охраны лагеря или тюрьмы.
23
Воровской мир делится на «масти», между которыми идет вражда. Разборки часто кончаются резней. С этим вынужден считаться конвой: воров разных «мастей» в один вагон не сажали.
24
Анаша, марихуана — продукты конопли.
25
Деньги.
26
Карцер.
27
Фальшивая рана или ложное заболевание, иногда очень реально имитирующее настоящее.
28
Одна из воровских «мастей». Себя называют «отошедшими» от воровского «закона», во всем остальном — те же воры.
29
Член семьи изменника родины.
30
Барак усиленного режима.
31
Усиленное питание.
32
Особое питание.
33
Вся обслуга из зэков, включая музыкантов, каптерщика, поваров, помощника нарядчика, бухгалтеров, дневальных.