Почувствовав, что ими движет не просто жажда славы и наживы, другие предпочли не вмешиваться: в конце концов, никому не хотелось получить рану, предназначенную другому.
Вокруг Леменора и Норинстана сомкнулось кольцо верных графу людей; если бы он приказал, любой бы не задумываясь нанёс Артуру роковой удар сзади, взяв на себя все последствия. Но Норинстан медлил, полностью полагаясь на своё превосходство. И он оказался прав: Артур начал уставать, на мгновенье потерял бдительность, за что тут же поплатился — граф нанёс ему мощный удар по шлему. Баннерет упал. Роланд поднял коня на дыбы, чтобы как бы случайно добить беспомощного противника. Но тут судьи подали знак трубачам, и те объявили об окончании поединка. Копыта коня Норинстана опустились на землю, а не на голову баннерета. Пришлось смириться с неудачей, хотя не такой уж и неудачей — шатаясь, Леменор поднялся на ноги уже без шлема.
Трубы возвестили об окончании второго турнирного дня, и гербовый король объявил о том, что участники с честью исполнили свой долг и вправе покинуть поле, ибо приз уже назначен, и вечером будет вручён дамами самому достойному. Барьеры открылись, и на ристалище выехали знаменосцы. Участники медленно покидали поле; раскрасневшиеся от усердия герольды трубили до тех пор, пока последний их них не оказался за пределами ристалища. На поле остались только трое убитых; ещё семеро были ранены и лежали между канатами. Прибавив к числу жертв двоих задохнувшихся в своих доспехах, устроители пришли к выводу, что турнир выдался на редкость спокойным.
Благодарные зрители не сомневались, что вечером прелестная маркграфиня Кетрин вручит приз Роланду Норинстану — никто, кроме него, не преломил столько копий, не вышиб из сёдел стольких противников. Жанна тоже знала это и с трепетом ожидала вечера, когда граф после церемонии награждения среди прочих девиц поцелует и её.
Турнир длился неделю; в предпоследний день, накануне прощального пира, маркграф по просьбам дам возобновил копейные поединки. Для победителя был назначен новый, особый приз, что ещё больше подогрело интерес зрителей к "модной забаве".
Путь к победе был тернист, и ввиду отсутствия разделительного барьера нередко сопровождался потерей лошади, поэтому у участников (если у них были на это деньги) всегда имелось наготове несколько запасных коней, которые, в случае проигрыша, становились собственностью победителя вместе с доспехами побеждённого (или побеждённых). Выбитый из седла считался пленником победившего и должен был заплатить выкуп. Но эта традиция медленно изживала себя, и великодушный победитель все чаще отказывался от выкупа, удовлетворившись денежным призом.
Привыкшая к роли турнирной королевы прекрасная ветреная маркграфиня Кетрин вместе с прочими зрителями наблюдала за интереснейшим поединком, который, судя по всему, должен был выявить претендента на обещанный приз: на изрытом копытами ристалище сошлись победитель меле и его неудавшаяся жертва. Они съезжались уже не в первый раз, не в первый раз привычно наклонялись вперёд, прижимая подбородок к груди, поднимая щит и плотнее усаживаясь в ленчик седла. Сквозь щель забрала каждый из противников видел только щит, шлем и коня противника. И у каждого было всего несколько секунд, чтобы принять решение, выбрать, куда нанести удар. По шлему или в голову? Удар в голову сулил заманчивую перспективу сорвать с противника шлем — но не соскочит ли копьё? Ударишь в центр щита — возможно, выбьешь противника из седла.
Но раз за разом копья безрезультатно ломались.
Несомненно, граф Норинстан был намного опытнее и искуснее противника и поэтому должен был победить, но не победил. Исход схватки предопределило одно незначительное обстоятельство, настолько ничтожное, что граф даже не обратил на него внимания — в копыто его лошади попал крохотный камушек. Он причинял неудобства его коню, и, пытаясь избавиться от инородного тела, конь в самый ответственный момент сбился с ритма, притормозил, сильно ударив копытом о землю. Камушек выскочил, но Роланд поплатился за это победой — воспользовавшись удобным моментом, баннерет выбил его из седла.
С этого дня Роланд Норинстан возненавидел баннерета Артура Леменора.
Опозоренный поражением, граф удалился. Маркграф несколько раз посылал к нему пажа с приглашением на пир, но он так и не появился. Маркграф рассчитывал увидеть его после утренней службы и ради этого добровольно лишил себя сна, совсем не лишнего после шумной попойки, но его надежды не оправдались. Не выдержав, он сам отправился к нему, но был встречен лишь беспорядком, который остаётся после спешного отъезда. Заспанный часовой подтвердил, что Норинстан уехал на рассвете.
Тот вечер и та ночь были одними из ужаснейших в жизни Роланда. Его давило бремя позора, глухой обиды и чёрной ненависти; граф, словно дикий зверь, в бешенстве расхаживал из угла в угол, круша всё, что попадалось ему под руку. Первым его порывом было убить своего турнирного коня, и он убил бы его, если бы не мужественное вмешательство конюха, спрятавшего животное от хозяйского гнева. Но участь бедняги была предопределена: граф велел отдать его в качестве выкупа Леменору. Он больше не мог на нём ездить.
Под утро, немного успокоившись, Роланд послал к Артуру одного из пажей с приказом узнать, что он должен отдать победителю.
Баннерет заявил, что из уважения к его мастерству удовлетвориться конём и суммой в размере тридцати фунтов. От доспехов Леменор отказался. Граф велел позаботиться, чтобы баннерету было выплачено вдвое больше, и немедленно уехал, нарушив неписанное правило, велевшее ему не менять места жительства до окончания расчётов с победителем. Но той ночью ему было плевать на все правила и законы на свете.
Роланд возвращался в свой замок раздосадованным и подавленным; его никогда так не унижали. Мало того, что его победил заносчивый юнец — так ещё и на глазах у невесты! Невесты, которая была не безразлична графу. Честь его была задета и требовала отмщения.
— Ничего, — с усмешкой думал Норинстан, снова и снова воскрешая в памяти события злосчастного турнира, — я ещё завоюю сердце баронессы! Не согласится выйти за меня по-хорошему — я силой заставлю её стать моей женой. Я не допущу, чтобы это ничтожество женилось на ней. Она глупая девчонка, наплети ей с три короба — она и поверит! А уж баннерет в этом поднаторел. Да пошли они оба ко всем чертям!
Граф задумался и бросил взгляд на дорогу: петляя, она взбиралась на холм, на самой вершине которого росло молодое деревце. Зелёное, хрупкое, тянувшееся к солнцу. Человек, как оно к вечному (или тоже конечному?) светилу, стремится к счастью, порой, даже сам того не осознавая. Счастье… Тонкая эфемерная материя без цвета, запаха и определения, лишённая формы и объяснения. Или просто спокойствие и уверенность в завтрашнем дне
— Верно говорят, что нет на свете существа безмозглее женщины! Но если бы только безмозглого! Будьте прокляты, орудия Дьявола, совращающие нас с истинного пути! Вам следует помнить своё место, а место Ваше — у ног хозяина. Я же позволил женщине повелевать собой, вторгаться в мои мысли, застилать пеленой мой разум. Да разве хоть одна женщина стоит бесчестия? Нет, видно, рассудок мой помутился, если любовь женщины что-то для меня значит. Слаб, слаб ты душой, если поддался искушению Дьявола! Но помешательство пройдет, я буду держать её в ежовых рукавицах и позабочусь о том, чтобы она была примерной женой.
Роланд задумался, перебирая в памяти картины недавнего прошлого. Внезапно лицо его помрачнело, и граф пробормотал:
— Как я его ненавижу этого баннерета! Повстречай я его сейчас на дороге, то, клянусь всеми святыми, убил бы безо всяких угрызений совести!
* * *
Дома у Жанны состоялся неприятный разговор с отцом. Начался он, впрочем, вполне мирно.
— Ты, должно быть, довольна, что я взял тебя с собой? — спросил барон, вечером на следующий день по приезду зайдя к дочери.
— Спасибо, отец, очень.
— И как тебе жених?
— Граф Норинстан? — Она напряглась, словно натянутая струна.
— А у тебя есть другой? — усмехнулся Джеральд. — Что ты о нём думаешь?
— Его умение красноречивее любых моих слов.
— Так он тебе понравился?
— И да, и нет.
— Объясни!
— Понимаете, отец, как рыцарь он был хорош, лучше всех, и даже досадное поражение в последнем копейном поединке не умаляет его умения, но…
— Какое ещё "но"? Чего тебе ещё?
— Он поступил дурно в меле. Там был один рыцарь… Граф хотел ударить его после того, как он упал.
— Почему ты так решила? Не потому ли, что на земле оказался твой баннерет?! — Барон сердито сдвинул брови. — Я ничего не заметил. Но, даже если и было что, граф заслужил свой приз. На твоём месте я бы радовался успехам жениха.
— Почему ты так решила? Не потому ли, что на земле оказался твой баннерет?! — Барон сердито сдвинул брови. — Я ничего не заметил. Но, даже если и было что, граф заслужил свой приз. На твоём месте я бы радовался успехам жениха.
— Волею Вашей я его невеста, но сердцем своим — нет.
— Мне нет дела до твоего сердца! — рявкнул Джеральд, с трудом подавив желание дать ей затрещину, оттаскать за волосы. — Вы помолвлены, ты станешь его женой.
— Отец, Вы хотите, чтобы я умерла? — Она чуть не плакала. — Да, если Вы прикажите, я выйду замуж за графа, но быстро зачахну и умру.
— С чего тебе умирать? Будешь жить, как у Христа за пазухой, и меня каждый день в молитвах благодарить! Пустоголовая дрянь, бестолочь, неужели прозябание в нищете с этим молокососом прельщает тебя больше, чем беззаботная жизнь с графом?
— Но я ведь люблю его…
— Ах, так у тебя любовь! — За этим последовала увесистая затрещина. — Мне давно нужно было выпороть тебя, чтобы выбить всю дурь из твоей головы, а я всё чего-то ждал, старый дурак! Ничего, посидишь на хлебе и воде — вмиг протрезвеешь и на коленях приползёшь ко мне просить прощения. Упрямая девчонка, я хочу тебя осчастливить, а ты…
— Но я же люблю другого, как же я буду лгать пред лицом Бога, клясться в вечной любви к графу? — Жанна потерла ладонью горящую от удара щёку.
— Безмозглая пигалица! — Как же ему надоели её бесконечные капризы! — Запомни раз и навсегда, что тебе нужно молить Господа не о какой-то там любви, а о выгодном замужестве. А твоя любовь… Много ты из неё денег добудешь? Любовь пройдёт сразу после свадьбы, а сделанного не воротишь.
— Ну и пусть! Я не могу солгать перед алтарем, я не могу обманывать мужа!
— А ты и не обманывай!
— Но ведь я должна буду поклясться любить его вечно!
— Не любить, а уважать, почитать и быть ему верной до конца своих дней. Не нужна ему твоя любовь! И тебе его не нужна. Любовь — только помеха браку.
— Я понимаю, но всё равно не могу. Я знаю, это противно Вашей воле. Видит Бог, я, как послушная дочь, никогда бы не пошла против Вас, но это сам Господь велит мне поступить так, ведь это он вселяет любовь в наши сердца.
— Не богохульствуй! Твоё упрямство происходит от Дьявола, а не от Всевышнего. Неблагодарная, так-то ты отплатила мне за заботу?! Я твой отец — моя воля — закон! — рявкнул Уоршел, вконец теряя терпение. — Норинстан — счастье всей твоей никчемной жизни!
— Да, отец. Но…
— Нет, вы только её послушайте! К ней сватается граф — а она нос воротит! Я до сих пор удивляюсь, с чего бы он к тебе посватался. Такой отец для твоих детей — а ты привередничаешь! Дождёшься ведь, что я тебя в монастырь отдам!
— Вы так хотите выдать меня замуж, потому что сами женитесь? — тихо спросила девушка.
Отец не выдержал и ударил её. Жанна потеряла равновесие и упала, больно ударившись плечом о постель.
— Не твоё дело, соплячка! — в бешенстве орал барон. Он ударил её снова, снял пояс и несколько раз от души вытянул её по спине. Она не кричала, она боялась кричать. — Ты выйдешь за графа, мерзавка, ты будешь делать всё, что я тебе прикажу! Поняла?
— Нет, не выйду! — крикнула девушка, закрыв лицо руками. По щекам градом катились слёзы. Сжавшись в комок, она ожидала новых побоев. И они последовали.
— Не выйду, не выйду, не выйду! — верещала Жанна, увертываясь от ударов.
— Выйдешь, чёртова кукла! — Отец пару раз энергично тряхнул её за волосы.
— Нет! — уже не так уверенно возразила баронесса. На неё обрушился громкий поток отцовской брани, закончившийся очередными побоями. Правда, после этого барон ушёл.
Плечи Жанны сотрясались от рыданий. Скрючившись, она лежала на постели, плотно прижав локти к телу. Губа кровоточила. Ссадины, оставшиеся от тяжёлой отцовской пряжки, ныли; всё тело было в синяках. Её никогда вот так не били. Не избивали.
Из-за загородки крадучись вышла Джуди, заохала и заахала при виде госпожи. Баронесса подняла голову и посмотрела на неё сквозь пелену спутавшихся, растрепавшихся волос, слипшихся от слёз. Она велела принести какую-нибудь плошку с водой и долго тупо смотрела на разбитую губу, огромный густо-фиолетовый синяк на плече и оплывшую красную отметину на лице. Ничего, это пройдёт, только вот спине очень больно. Поставив кувшин с водой на место, Жанна снова заплакала, сетуя на горькую судьбу. Джуди, как могла, пыталась её успокоить.
— Не плачьте, — говорила она. — Всё переменится к лучшему, уж поверьте!
— Да, да, — всхлипывала баронесса, — но будет слишком поздно!
— Поздно? Для чего? Никогда не бывает слишком поздно. Утрите слёзы, вспомните о своём возлюбленном.
— Только мысли о нем и согревают мое сердце, — вздохнула девушка.
— Только не плачьте, госпожа! — взмолилась служанка. — Не начинайте сызнова!
— Ах, на свете нет человека прекраснее баннерета Леменора! Если бы ты только видела, как он был хорош! — Жанна утёрла слёзы и улыбнулась. — Жаль, что его конь теперь немного хромает.
— Ничего, он купит себе другого, приедет к Вам, помирится с Вашим батюшкой…
— Не помирится: отец почему-то невзлюбил его. А если он кого-то невзлюбил, то ни за что не пойдет на попятную. Отец так несправедлив… Да и баннерет тоже хорош: я подарила ему залог своей любви, а он взглянул на меня только раз! — недовольно насупила губки Жанна. — Он смотрел на эту маркграфиню, прекрасную Кетрин, и как смотрел! И она улыбалась ему… А Леменор? Он улыбался всем, даже баронессе Гвуиллит, но не мне! Как он мог, как он мог?! Ведь он знал, что я там, что я смотрю на него, думаю только о нём…
— Вам показалось, госпожа. Сеньор так Вас любит, что других дам не замечает.
— Нет, он разлюбил меня! — упрямо настаивала девушка. — Я ему больше не нужна.
— Не мучайте себя понапрасну, госпожа, любит он Вас.
— Как же я несчастна! — всхлипнула баронесса. — Нет, я не вынесу этого! Я должна его увидеть, должна! Иначе я не смогу, уступлю им, предам его, ведь я всего лишь слабая женщина…
— Ну, госпожа, всё ещё можно исправить, — заверила её Джуди. — Если хотите видеть своего рыцаря, мы это устроим. Пошлите к нему кого-нибудь, и он примчится к Вам на крыльях любви. А вместе с ним и Метью, — вздохнула она.
— Нет, Джуди, — грустно улыбнулась Жанна, — гонца перехватят.
— Ну, не беспокойтесь о таких мелочах. Если хотите, я сама всё ему передам.
— Ты моя спасительница! Передай ему…
Пока баронесса с воодушевлением говорила о том, что следует сказать от её имени баннерету, служанка сто раз успела пожалеть об опрометчивом обещании.
— В Леменор, положим, меня проведёт Метью, и то если мне повезёт его встретить. А вот как я здесь пройду? Меня ж не выпустят. Можно, конечно, разузнать у госпожи о подземном ходе — но что, если барон застанет меня за этим занятием? Да и лучше, коли застанешь — сколько людей рыщут по дорогам в поисках монеты… Нет уж, не собираюсь я своей шкурой рисковать! Но кого ж послать? Хамфри? Слишком неповоротлив. Джиби? Слишком туп. Лучше бы Джона послать — этот и дорогу знает, и разумом Господь не обделил, да и госпоже услужить он захочет.
Жанна, трепеща от волнения, заставила Джуди несколько раз повторить своё устное послание. Суть его сводилась к тому, что в ближайшем времени баронесса Уоршел отправлялась к двоюродной сестре по матери, Джоанне де М. Служанка обещала присовокупить к этому пламенные надежды госпожи на то, что баннерет некоторую часть пути проедет вместе с ней.
— А ты уверена, — вдруг засомневалась баронесса, — что об этом никто не узнает? Доберёшься ли ты до Леменора?
— Уж как-нибудь, госпожа! Я часто бывала в тех краях — ягоды там много. Я каждую ветку знаю, — солгала служанка. — Но, если хотите, я пошлю вместо себя Джона.
— Да, ты права, лучше его! Беги и вели ему ехать немедленно. Ступай, ступай же!
Джуди отыскала Джона: вместе со старшими слугами и оруженосцами барона он обсуждал недавний турнир и перемывал кости окрестным рыцарям. Несмотря на всё своё обаяние, девушке не сразу удалось заставить его покинуть тёплую компанию и отправиться в путь на ночь глядя.
В тёмном коридоре служанка сунула Джону пару мелких монет и с трепетом поведала тайное поручение госпожи, заставив поклясться Девой Марией, что он никому не расскажет о том, куда и зачем послала его госпожа, кроме как Метью или его господину.
На следующее утро Джон рысцой направился к Леменору; на душе у него было весело, и он напевал одну из своих любимых песенок про "милую Дженни". Решив, что грех торопиться куда бы то ни было в такой хороший день, Джон завернул в харчевню, где за кружкой эля разоткровенничался со слугой другого господина.
— Так ты в Леменор собрался? — удивился его собеседник. — Теперь туда немногие заезжают. А к кому тебя послали-то?
— К баннерету Леменору, — искренне признался слуга. — Мне Джуди за это дельце три пинты эля обещала.