— Амар сайн, Андрейка! Ранний гость да еще с гостинцем, спасибо, спасибо, сынок. — Осмотрев мясо, добавила: — Зиме подходит конец, а зверь-то какой сытый. Ужо поджарю.
— Не надо, Чимита, не жарь… в горле застрянет.
— С ума спятил, старик, ты-то делишься же.
— Делюсь… мы все делимся… Я-то промышляю с бумагой, с ведома начальства.
— Зверь-то плодится для человека, а его волки пусть давят.
— Так-то оно так, но и сосед наш связался с добрым «волком»… Эту матку-изюбриху на перевале столько лет сберегал… Она сосунком привыкла ко мне, а нынче должна была отелиться. Не пожалел, паршивец.
Чимита молча положила в куль мясо и сунула его Андрейке.
Сосед покраснел и попятился к двери.
— Э, паря, садись-ка рядом, будем чай пить да разговор мужской поведем.
Андрейка облегченно вздохнул и сел на скамейку.
Самагир улыбнулся соседу, закурил и, окинув строгим взглядом Чимиту, заговорил каким-то глухим простуженным голосом. Он всеми силами старался подавить в себе горькое чувство утраты и кипящую злобу на браконьера.
— Вот у нас, Ондре, у эвенков, большой грех бить брюхатых маток.
— То-то и прозвали тебя Одиноким Волком, поди, таежную живность по голове гладил, — съязвила Чимита.
Самагир сердито крякнул.
— Волком был — хищничал в заповеднике… Тогда и человека отправить в Страну предков мог, а копытных бил с разбором — брюхатых маток обходил.
— Сам баил мне, неделями голодал. Попадись тебе в ту пору…
— При чем тут голод?.. Не-е, старуха, у эвенка всегда сидит в нутре совесть, всегда.
Осип запалил потухшую трубку и окинул суровым взглядом своих собеседников.
— Вот, Ондре, слухай, што будет тебе баить старый Самагир, може, и сгодится в жизни. Один раз я пошел с приезжими людьми на голец Двух Близнецов. Тропу показывал им. Привел, куда надо было. Смотрю на них и не узнаю. Глаза разгорелись. Жадно разбивают молотками камни и что-то пишут и пишут. Про еду забыли. Вечером я разыскал старшего начальника и говорю ему: «Уговор наш помнишь? Однако, Самагир пойдет домой?» Он согласился, похлопал меня на плечу и сказал: «Как же, помню уговор-то, помню! Спасибо, отец, к большим богатствам ты нас привел». Распрощался я и начал спускаться с гольца. Но вот беда — в пути занемог. То ли осерчал Горный Хозяин на меня за то, што его богатства выказал ученым людям, и вселил в тело хворобу, то ли простуда вкралась, не знаю. Хворь-то так сильно крутнула меня, што вся сила ушла, осталось одно дерьмо. Ноги отказали, ползу, как червяк. Долго тянулся к дому или нет — не помню. И вот, дополз я до крутого взлобка и понял, што не одолею его. Нет сил моих. А чую, што там вершина горы, вниз-то можно и боком скатиться… «Пропал Оська, тут тебе и сгнить суждено, — думаю. — Ужо закурю, пока пальцы держат спичку с коробком, а то без курева как душе улетать в Страну предков, тоскливо будет». Долго мучился, пока зажег спичку, и задымила моя трубка. Отлегло на душе.
Взглянул вверх, а надо мной, совсем рядом, стоит изюбренок. Подумал я, что злой дух оборотился в зверушку и хочет заманить Оську в свой грешный чум. Стал молитвы читать — не помогает. Ущипнул себя, протер глаза — нет, никакой не оборотень, а живая зверушка.
Кто-то шепчет мне: «Оська, чего мешкаешь, кровь-то изюбра одолеет твою хворобу».
Я послушался. Кое-как поднял ружье и приловчился пальнуть. Дело такое страшное: чуть ружьем не достаю зверушку, а она доверчиво смотрит на меня и большими влажными глазами заглядывает в мою душу. Опустились руки: лучше самому издохнуть.
Долго я лежал после этого. Набрался силы, поднял голову, а изюбренок тут же стоит. Присмотрелся — вроде как глазами манит меня, зовет к себе наверх. Подвинулся я на локоть вперед — изюбренок подался назад, а по глазам видать, доволен, бодрит меня, «так, мол, так». Я снова подался, зверюшка отпрыгнула и уже веселее смотрит на меня. Откуда-то взялась у меня сила — заполз на взлобок, одолел окаянную гору. Изюбренок мой отскочил в сторону на седловину горы, а вниз ни шагу.
Лежу, отпыхиваюсь. Проклинаю свою хворобу и немочь, распекаю на чем белый свет стоит всех злых и добрых духов и даже до самого Горного Хозяина добрался. Это все Антона — друга наука. Он всю дорогу мне толмачил: «Нет ни духов, ни «хозяев», все выдумали шаманы». Знамо дело, я и сам убедился в этом, но все же, когда смерть-то стоит за затылком, понятно, и молитву вспомнишь по старой привычке.
Малость отлегло, я поднялся на локти, огляделся кругом. Вижу, мой изюбренок насторожился и смотрит под гору. По всему видать, чего-то боится. Э-хе, думаю, не зря липнешь к человеку. Зарядил берданку боевым патроном и ползу вниз. Изюбренок мой не отходит от меня. Большими ушами поводит, а в глазах страх горит. Сполз, значит, я в ключ, тут меня и обдало дурным духом. Мне стало все понятно — медведь задрал матку, а теперь мясо душнит, чтоб для него слаще да мягче оно стало.
Подполз к большому дереву и стал осторожно осматривать колодник. Знаю повадку черного зверя, заколдуй его шаман, любит лежать под колодой, где сыростью да холодком веет. «Или хитрит, или дрыхнет обжора», — думаю я.
Вдруг ветер повернул. «Теперь набросит человечий дух на зверя, а он, так и знай, из-за мяса налетит драться», — только успел подумать, как из-за черной колоды показалась большелобая голова. Зверь вздыбился над колодой и взревел страшным голосом, сердитые глаза сверкают огнем — хотят увидеть супротивника.
Самагир достал свою трубку и не спеша начал очищать ее от нагара. Потом набил табаком и запалил. Любит старик делать паузу в самом интересном месте своего рассказа. Чимита знала эту манеру Осипа и потому молча продолжала мять шкурку ондатры. А Андрейка нетерпеливо заерзал на скамейке. Старик ухмыльнулся и продолжал свой рассказ:
— Дьявол его задери! Мешкать-то некогда, взял да и бабахнул в грудь. Завалило дымом. Смотрю, показалась колода, а зверя нет. Знаю его, чертяку, на обман шибко мастер, прикинется дохлым, а чуть сунься к нему, залапает, загрызет.
Нож в зубы и ползу к колоде. Прислушался. Приподнялся над колодой, заглянул: лежит. Пырнул ножом. Не тут-то было, всю силенку проклятая хворь отняла. Кое-как перегрыз горло и напился горячей крови.
Потом навалилась на меня дремота, давит, окаянная, удержу нет, чую, как проваливаюсь в мягкую утробу медведя, кто-то вертит меня и окутывает темным медвежьим пухом…
Долго я спал. Шибко долго. Проснулся на другой день. Лежу рядом с медведем. Небо надо мной смеется. Деревья тихо шепчут, уговаривают Оську, штоб он не умирал. Птицы весело поют — хвалу возносят солнцу, дающему тепло, изобилие и любовь.
На соседнем дереве бельчиха-мать распекает свою детвору, велит им сидеть в гнезде-гайне. Догадываюсь, соболь привалил к мясу. Говорю шумливой матери: «Не бойсь, сестра, соболько изюбрятины нажрался, не тронет твоих бельчат».
Тут и самого потянуло на еду. С трудом распорол зверю брюхо и добрался до нутра. Рву по-волчьи зубами, глотаю, давлюсь. Такого жору у меня, кажись, никогда не было, нет, не припомню.
Обжору всегда гнет на сон. Я снова спать. Так со мной было дня три. Утром на четвертый день встал на ноги. Кружится голова, тошнит, как с перепою. Подумалось: «Надо водицы испить и умыться, все будет легче». Дошел до Духмяной, наклонился над речкой, а из воды смотрит какой-то страшный зверь — лохматый, черный. «Злой дух пужат… эка, нашел время», — думаю я. Попятился, он — тоже. Тут я раскумекал. Стыдно стало, спужался самого себя. Осмотрелся кругом, вижу, ко мне наклонилась горбатая береза, бодрит меня и тихо смеется. Стало легче. Чую, кто-то подошел сзади и следит за мной. Я оглянулся. Из-за куста черемухи на меня смотрит мой изюбренок. Знамо дело, старые приятели, улыбнулись друг другу. Говорю:
— Ожил Оська-то, теперь держись возле меня, в обиде не будешь.
Привел я зверушку на перевал к скалам-бойчам, штоб знала глупышка место, где можно схорониться от хищников. Тут и собачки разыскали меня. Бросились чертяки на изюбрушку, но я взревел на них, унял. А изюбренок скок, скок с камня на камень, заскочил на бойчу-отстой и дразнит оттуда собачек.
— Теперь здесь и спасай свой живот, места тут кормистые, а придет время большого мороза, подкормлю тебя сенцом, — баю зверушке, а она смотрит на меня большими своими глазами, ушами хлоп-хлоп, дескать, все понятно, благодарствую, человек. Вот так и завелась у нас с Чолбон дружба. Иду на охоту — она встретит и проводит, с охоты плетусь — тоже.
В Медвежьем Ключе рассолил солонец, без соли-то зверю тоже худо. Там же есть полянка с мою шинель, в сенокосное время копешечку сенца ей сгоношу. И до чего же понятлива зверушка, до прихода времени большого мороза не подходит к сену, значит, бережет. Вот хитруха!
Самагир многозначительно посмотрел на Андрейку, набил трубку новой порцией самосада, запалил и опустил седую голову.
Не утерпел Андрейка, спросил у старого:
— А собаки-то как? Наверно, гоняли Чолбон?
— Э, паря, собачки-то с понятием народец! Ни-ни, даже наоборот, оберегали ее.
— От кого же, Осип-бабай, охраняли-то ее?
— Знамо, от волкоты да рысей.
— Но-о?! — неожиданно вырвалось у Андрейки, и он с недоверием посмотрел на Самагира. «Наверно, шутит старый бабай», — подумал он.
— Вот тебе и но-о… Как-то ночью собаки мои подняли шумиху на дворе, пришлось подниматься с постели. Оделся, обулся, выхожу на крыльцо. Псы мои гавкают в сторону перевала. Взглянули на меня и махнули в горы.
Утром старуха кликнула собачек к корму, а двор-то пустой. Пришлось брать берданку да шагать по их следам. Следы-то привели на перевал к Белым скалам. Смотрю вверх, на своей бойче стоит моя Чолбон, а по соседству с ней на выступе скалы притаилась матерая рысь, такую я отродясь не видывал. Собачкам, видать, надоело гавкать, лежат под бойчой и следят за хищником. О, паря, тут мешкать не будешь, пальнул, и рысь долой с бойчи. А моя Чолбон прыг, прыг ко мне, радехонька кружится вокруг меня, и собачки тоже ластятся, дескать, хвали нас, твою Чолбонку выручили. Так-то мне стало хорошо, будто грузную понягу с мозольных плеч сбросил.
Самагир закрыл глаза и задумался.
— И от волков тоже отбивали? — спросил Андрейка.
— И от волчья выручали… А вот от человека-то не сумели уберечь… Не вернешь теперь Чолбон… Куда пойду?.. Кому буду жаловаться?..
— Знамо, куда надо идти, только все боишься, што назовут тебя доносчиком, в худые люди попадешь, — сверкая черными глазами, укорила Чимита.
Самагир закрыл заскорузлыми пальцами лицо и еще ниже склонил седую голову.
Андрейка, не попрощавшись, выскочил на двор и мелькнул мимо окон.
ГЛАВА 3
— Возьми, Кеха, еще стегно, а мне хватит.
— Нет, паря, так-то тебе совсем будет обидно.
Буин взглянул на товарища и улыбнулся. Синие глаза Иннокентия кричали: «Давай, браток, лишне не будет!»
— Лишне не будет, бери, Кеха, — Буин бросил на кучу мяса заднее стегно.
— Ладно уж, с меня пара бутылок «московской», — Иннокентий, довольный дележкой, крякнул, хотел еще что-то сказать, но тут распахнулась дверь, в сени влетел Андрейка, сверкнул гневно глазами и сквозь рыдания крикнул:
— Зачем убили у деда Самагира Чолбон?
Мужики растерянно переглянулись. Буин боязливо выглянул во двор, бросил в угол окровавленный топор и сердито посмотрел на товарища.
— Оськину изюбриху ты убил.
— Разве она Оськина? Она же была в тайге, на перевале.
— Там она жила.
— Почем я знал. Был бы колокольчик или ошейник на шее.
— Застал бы он нас с Чолбонкой, надел бы на тебя ошейник.
— Чо будем делать, а? Он же в милицию заявит.
— Не-е.
— Вот те и не-е! Надейся на тунгуса. Тут, паря, мозговать надо, как ловчее выкрутиться, чтоб сухими выйти.
— Чо думать-то, нада Чимиту просить, штоб уговорила Самагира… Оська-то шибко ее слушает.
— Ладно… делай.
— Попробуем… пойдем, паря, похмеляться.
— Ханда, ставь мясо, — Буин устало плюхнулся на стул.
Смуглая, средних лет бурятка засуетилась у плиты. Иннокентий тоже вошел, без приглашения сел за стол и закурил.
На столе вскоре оказался тазик с большими кусками жирной изюбрятины и бутылка «московской».
— С такой-то закуской не грех и выпить.
Кеха отгрыз пробку и наполнил стаканы. Выпили и молча запустили зубы в сочное мясо.
— Спасибо Самагиру, вырастил нам «коровку», — ухмыльнулся Иннокентий.
Буин поморщился, сердито замотал головой.
Наступило неловкое молчание. Иннокентий трясущейся рукой наклонил бутылку, тишину нарушило бульканье водки. Буин хмельными глазами окинул товарища и бесшабашно махнул рукой. Из водянистых глаз брызнуло хмельное озорство:
— Правильно, Буин, махай на нее. Ну их к ядреной матери.
— О да, ладна, водка-то — свята водица, всех мирит, пойдем к Оське Самагиру. Мало-мало пить будем, мало-мало баить будем, може, простит старик.
— Вот это деловой разговор, молодец Буин, — Иннокентий вынул из рюкзака еще пару бутылок и сунул их товарищу.
Чимита через оттаявшее стекло увидела подходивших Буина и Кеху.
— Идут гости.
— Кто такие? — Осип отложил в сторону шкурку лисенка и подошел к окну. По темно-медному морщинистому лицу его пробежала тень, расширились и засверкали злыми огоньками глаза. Он скрипнул зубами.
— Ты, старый, мотри, не дури!.. Не забывай обычай.
— Знаю, но как стерпеть-то?
— Терпи. Уйдут, потом делай, што хоть. В тайге свои законы, блюсти их надо.
— Ладно, молчи, баба! — Осип трясущейся рукой поднес к пустой трубке спичку.
В сенцах послышался топот, кашель и пьяный говор.
«Обычай… долг гостеприимства… Почему, однако, старики не придумали, чтоб воров и браконьеров вместо угощенья встречать дрыном?!» — думал сердито Осип.
Открылась дверь. С морозным паром ввалились два друга.
— Амар сайн, суседи!.. Здоровате!
— Мэндэ, проходите, садитесь.
Расплывшись в пьяной улыбке, Буин вынул из кармана две бутылки «московской» и поднес одну Осипу, а вторую — Чимите.
Старики, не выдавая своей неприязни, отблагодарили за подношение, как положено. Чимита принесла большого сига, расколотила его обухом топора. Жирную расколотку посыпала солью и перцем, нарезала луку. Получилась холодная закуска.
«Век оба ишачили, а ничего нет, — оглядывая внутренность дома, думал Иннокентий. — Ему-то простительно, таежник-эвенк шмутьем не обзаводится, было б доброе ружье, а она-то, бурятка, должна быть домовитой… Все на честность жмут… Нет, это не нашего бога люди, и с ними пива не сваришь».
— Садитесь за стол, мужики, чем богаты — тем и рады, — услышал Кеха голос хозяйки и сел рядом с Осипом.
Из крохотного шкафчика Чимита достала бутылку водки и разлила по стаканчикам. Однако разговор не ладился. Буин по-бурятски заговаривал то с Осипом, то с Чимитой, но хозяева отвечали односложно, неохотно. Да, как ни говори, между соседями пробежала черная кошка. Иногда Чимита коротко взглядывала на Кеху. Ей давно не нравился этот с водянистыми глазами мужик, который спаивал слабохарактерного Буина и делал что хотел в его доме.
— Дядя Осип, ты уж не серчай… У мово товарища вкралась ошибка, — упрашивал Буин.
— Пей, ешь, сусед, а греховные дела разберем потом, в другом месте. — Самагир хотел еще что-то сказать, но сердито махнул рукой и отвернулся. В сердце старого охотника с новой силой закипела злость на бесчувственных людей. Чтобы немного успокоиться, он глотнул густого чая, поперхнулся, на глазах выступили слезы.
— Тетка Чимита, ты у нас заместо мудрой матери, рассуди нас, пусть дядя Осип простит нашу оплошку, — не унимался Буин.
— То не бабье дело, сами разберетесь.
Долго еще упрашивал стариков Буин, но ничего не вышло.
Иннокентий хотя и не понимал бурятского языка, но для себя он сделал вывод: «Прощения не будет, ухо теперь держи востро».
Самагир шел и думал. Теперь он часто ломает седую голову размышлениями о Реке Жизни и о темном прошлом. Он и сейчас думает, как бы хорошо было, если бы вернуть предков из Страны Духов, чтоб они пожили при новой счастливой жизни, которую дал эвенкам великий батыр Ленин.
Очнулся от раздумий лишь перед разломанной хаткой. Крыша из еловых веток была раскидана во все стороны. От стенок осталось всего три-четыре тычины, остальные лежали на снегу. Березовый прут, к которому был привязан капкан, лежал с обрывком проволоки.
— О-бой! Сто чертей вдогонку, штоб тя разодрали! — Самагир немного успокоился и стал рассуждать: ушел с капканом… Это произошло вчера вечером. Верно, как раз перед вечером сыпала пороша. Не должен бы утянуть далеко.
Осип пошел по соболиному следу по направлению мрачной пещеры, которую называли Чумом Покойников.
«А самец-то могутной, с капканом на лапе, а прет и прет без роздыху», — думает Самагир.
Соболь пересек свежую стежку и запустил в россыпь, у самого Чума Покойников. Осип стал проверять запуск. Чтоб удостовериться, что соболь находится здесь, нужно было охватить местность вокруг россыпи. Обойдя с боков, охотник вошел в пещеру и испуганно попятился. Перед ним кроваво краснели наспех разбросанные части свежей изюбрятины, а в углу возвышалась целая груда звериного мяса.
— О-бой! Пошто столько зверя сгубили?! — невольно воскликнул эвенк. Он понимал, что если мясо в казну сдавать, значит, не было б надобности прятать в пещере. Было очевидно, что били для себя. Шибко жадные люди, шибко худые люди.
Самагир решил съездить в контору и вызвать охотоведа. Присмотревшись, увидел рядом со свежим звериным мясом белые кости. В упор на Осипа смотрел пустыми глазницами человеческий череп и будто силился что-то сказать таежнику. Эвенку стало не по себе. Темно-медное лицо Самагира еще больше сморщилось, он поспешно закрыл глаза, забормотал заклинания против злых духов, охраняющих сон покойников, и, запинаясь о камни, поспешил из страшной пещеры.