Взглянув на беспомощно лежащего Самагира, Андрейка вздохнул и надел лямку.
— Бабай, двинем?! — как можно бодрее произнес мальчик.
— Подсоби-ка, Ондре, повернуться на бок… може, и подмогу тебе.
Андрейка осторожно повернул старика и изо всех сил натянул лямку. Но как ни старается он, лыжи стоят на месте. Мальчик нагнулся, опустился на четвереньки и напряг все силы.
— Умун, дюр, илан! Умун, дюр, илан![5] — раздается сзади. — Нажмем, Ондрюха!
— На-а-жмем! И-и-их!
Лыжи тронулись.
Андрейка обрадованно спешит, сосредоточил всего себя на одном: только вперед, упасть без дыхания, но не остановиться. Он чувствует, что скоро конец склону горы. Где-то вот рукой подать, совсем рядом, ровное плато с наклоном к Баян-Уле — там спасение. Он напряг все силы. В ушах стоял звон, глаза застилало едким потом, во рту пересохло. «Еще раз!.. Еще два!.. Еще три!..» — подгонял он себя. Вдруг лямки ослабли, и Андрейка больно стукнулся о твердый снег.
— Забрались, паря, одолели шаманью гору, — услышал мальчик голос старика и медленно поднялся на колени.
Внизу, в Баян-Уле, ярко горели огни.
Сквозь боль и страшную усталость у Андрейки пробилась довольная улыбка, он облегченно вздохнул и оглянулся назад.
Восхищенная тайга радостно ревела и аплодировала смелому мальчику.
ГЛАВА 5
Самагир выплыл из густого красноватого тумана. Пошевелился. Заскрипела кровать. Он понял, что выплыл из сна. Сон был тяжелый и сколько продолжался, Оська не помнит. В груди горел медленный огонь. Он обжигал сердце и легкие, затруднял дыхание и причинял боль. Хотелось пить.
Осип начал поворачиваться на бок, кольнуло острым шилом, и он громко застонал.
Рядом шепотом заговорили женщины:
— Кажется, проснулся.
— Тише, возможно, еще спит.
Самагир открыл глаза. Видит синевато-снежный колпак, из-под которого кое-где выглядывают мягкие русые волосы, белый лоб и крутые дуги тонких бровей. «Вот эта бледнолицая женщина вчера наладила руку, — вспомнил он. — Молода, а уже дохтур…»
— Ну, как, дедушка, чувствуете себя?
— Весь грудь огнем горит.
— А рука беспокоит?
— Рука будто нет… совсем чужой.
— Ну, ничего, вылечим! — сказала врач уверенным голосом и ободряюще улыбнулась темно-серыми глазами.
От ласкового взгляда и уверенных слов врача у Самагира потеплело на душе и даже нудная боль на время куда-то исчезла.
Врача позвали по какому-то срочному делу, и она, кивнув Самагиру, легкими неслышными шагами вышла в коридор.
С соседней койки на Самагира смотрели большие глаза, седеющие кудри сползли на брови и закрыли уши.
— А как, батенька мой, дела, очухался? — бойко, с цыганским акцентом спросил сосед.
— Худо, паря… однако, пропаль охотник…
— Э, батенька, не горюй! Сиди на печке, а старуха жратву притащит.
— Не-е, пошто так… Бабе дома сидеть нада… Э-э, там на ферме коров доить, скотишко обихаживать мала-мала…
— А на то, батенька мой, она и баба, чтоб кормила мужика! На ядрену мать держать ее тогды! — цыган весело рассмеялся, цокнул языком и попросил закурить.
— Ук-ты-ы, кака веселый, — подавая кисет, улыбнулся Самагир. — Что болит-то?
— Нога, батенька… нога замучила, гниет, окаянная. Эх-ха, стерва! — глотнув дыму, цыган спрятал самокрутку под одеяло, взял больную ногу и начал раскачивать ее, как ребенка. — Гангрена, чухашь, батенька, чем пахнет дело-то… дохтурша сказала, что оттяпает ее. Отплясал Игнашка Золотарь, и все тут! — Цыган снова затянулся и, взглянув на Самагира погрустневшими глазами, опустил кудрявую голову. — Отплясал, батенька, — чуть слышно прошептал он.
— Где работаль?
— Тружусь, батенька мой… слесарничаю в гараже леспромхоза.
— О-бой, шибко ладный ты мужик. Я думаль, ты ездиль туды-сюды… шаляй-валяй, как медведь-шатун.
— Не-е! Теперь я не кочую, хватит мерить белый свет.
После завтрака Самагир задремал. Кто-то осторожно погладил одеяло. Открыв глаза, Осип увидел Андрейку.
— Ты, Ондре, когда приехал?! — обрадованно спросил старик.
— Сегодня утром… был в школе. Наш класс занимается с обеда.
— Шибко отстал?
— Догоню. — Живые черные глаза тревожно скользят по исхудавшему лицу, по толстой руке в гипсе.
— Скоро, Ондре, снова пойдем в тайгу, — заметив тревогу в глазах мальчика, успокоенно сказал старик.
— Вот и хорошо. Бабай, я еще раз ходил к пещере Покойников.
— Пошто?
— Там я обронил книжку из библиотеки.
— Нашел?
— Нашел.
— Вот и хорошо.
— Бабай… Это Кеха свалил на тебя…
— Чо свалил? Какой Кеха?
— Который у нас жил… Он столкнул на тебя снежную глыбу.
— Ты чо баишь, паря!
— Он… Я снова был на скале, там за дерево привязана веревка… Он за нее держался, а ногой столкнул снег… Следы-то остались на кромке снега, все видать.
— О-бой! Сын барсука и вонькой росомахи! Убил мою Чолбонку и меня хотел отправить в Страну Духов, в Нижнюю землю.
— Бабай, я сразу понял, что Кеха обманул меня.
— Как обманул?
— Он после обвала обежал вокруг пещеры и сказал мне, что человек успел уйти, а когда я искал тебя, то никаких следов не было.
Самагир сурово нахмурил седые брови. Темно-медное лицо стало сердитым и упрямым. Задумался. Зачем-то потер небольшой с горбинкой нос. Черные глаза стали жесткими, заискрились злыми огоньками.
— На-ка, Ондре, трубку, запали-ка ее.
Мальчик быстро раскурил трубку и подал Самагиру… Осип несколько раз затянулся и немного успокоился.
— Ондре, сынок, тебе ведомо, где милиция?
— Знаю, бабай.
— Вот, молодец. Там найдешь моево талу Воронцова. Скажи ему, што Оська Самагир лежит в больнице. Он шибко хочет с тобой баить. Пусть не мешкает, а то у Оськи дело худо. Раскумекал, чо сказать-то?
— Понял. Я, бабай, мигом добегу, — сказал Андрейка, собираясь уходить, потом спохватился, достал из кармана плитку шоколада: — Вот, бабай, с чаем покушаешь.
— О-бой, сынок, ты меня совсем маленьким хубунчиком сделал. Ешь сам… усладись вкусным камнем.
— Шоколад едят только больные. Разве ты, бабай, не слыхал про это? Спроси-ка у врача, — улыбаясь, сказал Андрейка и юркнул в дверь.
Через несколько минут запыхавшийся Андрейка остановился у здания милиции. Навстречу ему с высокого крыльца спускалась ярко разодетая девушка и, улыбаясь, рассматривала новенький паспорт.
На крыльце мальчик чуть задержался и про себя повторил поручение Самагира. Затем, открыв тугую дверь, оказался в небольшой комнате, где за столом сидел знакомый милиционер и разговаривал с мужчиной в нерпичьей шубе. Андрейка облегченно вздохнул. Сержант милиции Разуваев жил рядом со школьным интернатом. Он был очень веселым и общительным человеком, играл с ребятами в лапту, рассказывал смешные анекдоты и устраивал борьбу.
Вдруг распахнулась дверь соседней комнаты и оттуда вышел в сверкающих сапогах красивый лейтенант и позвал мужчину в нерпичьей шубе. «Сапоги-то как блестят!» — подумал Андрейка и вспомнил воспитательницу интерната Марью Алексеевну, которая часто бранила их за грязные ботинки.
— Здорово, сосед! Что случилось в нашем интернате?
— Здрасте, дядька Разуваев!.. Я… мне… меня послал дедушка Самагир… Велел позвать его талу Воронцова.
— Какой Самагир? А почему он сам не пришел сюда?
— Он лежит в больнице. Ему плохо, понял?
— Лейтенант Воронцов занят. Подожди, — сухо, по-военному, ответил Разуваев.
Зазвенел телефон.
— Дежурный по отделению сержант Разуваев. Вам кого нужно?.. А кто говорит?.. Хорошо, доложу… Нет. Он скоро придет.
Положив трубку, сержант потянулся и весело подмигнул. Теперь он походил на игривого соседа, а то был какой-то неузнаваемый, сухой, строгий.
— Ну, што, Андрюха, как дела-то?! — в голубых глазах забегали озорные бесенята. — Это ты с какой девчонкой вчера ходил в кино? А?! Уже одиннадцать, а ты с ней тары-бары у ворот!
— Ха, сказал тоже, вчера!.. Я только сегодня утром из дома.
— Фьюить! Верно, паря, я давно тебя не вижу.
— Болел гриппом.
— У-у, это плохо. Много пропустил?
— Две недели. Но я дома все время занимался, догоню.
Сержант закурил и загадочно улыбнулся.
«Сейчас что-нибудь выкинет! Уж я-то знаю дядьку Разувая!» — весело подумал Андрейка.
Милиционер взял лист бумаги и быстро написал несколько слов.
— Утром, Андрюха, я был на реке. Там обнаружил труп и составил вот этот акт. Прочитай-ка, товарищ, и скажи свои соображения. Проверим твою наблюдательность. — Андрейка взял лист и начал читать.
Акт20 февраля 195… года.
Мною, сержантом Разуваевым, на берегу реки обнаружен труп. Пол неизвестен. По бороде — семейский[6].
20 февраля 195… года.
Мною, сержантом Разуваевым, на берегу реки обнаружен труп. Пол неизвестен. По бороде — семейский[6].
К сему: сержант Разуваев.
— Читать быстро и без промедления обнаружить мою ошибку. Ну!
— Ха! тебя тоже называют семейским, а бороды-то нет.
— Ну, допустим, а еще что?
— Вай-вай! Ха-ха-ха! Пол неизвестен, а по бороде!.. Ха-ха-ха! Раз борода — то, значит, пол мужской! Ха-ха-ха!
Андрейка услышал позади себя шаги.
— О, у вас, товарищ, как на концерте Аркадия Райкина!
Веселое лицо Разуваева сразу стало сухим и строгим.
— К вам, товарищ лейтенант, по срочному делу, — милиционер кивнул на Андрейку.
В доме Буина сегодня большая радость. Буин привез из больницы жену с дочкой. Новорожденную нарекли Чимитой.
Бабка Чимита по-соседски домовничала у Буина и за эти дни вымоталась основательно. И сейчас, освободившись от тяжкого труда домохозяйки двух домов, она блаженно чаевничала.
— Значит, Осип-бабай в другой больнице лежит? — еще раз переспросила старуха.
— В другой, бабка Чимита, — убаюкивая дочку, ответила Ханда.
— Я-то уж разыскал бы его. Тайком бы и бутылку «московской» занес, — добавил Буин.
— Там, поди, Андрейка около бабая вертится… Вот уж дружба-то у них! Бедняжка, намытарился с Осипом, сколь страху принял.
— А виновница-то вот где! Твоя тезка! — приподняв ребенка, счастливо рассмеялась Ханда.
— Верно Ханда говорит. Тогдысь как было?.. Помните?.. Ханда свалилась на кровать и давай реветь, а бабка Чимита с ухватом наскочила на меня: «Пьянчужка, такой-сякой, запрягай скорей свою клячу!» Вот и забыли мы про Осипа с Андрейкой.
Взглянув в окно, бабка Чимита сердито отвернулась.
— Опять леший несет этого дьявола.
— Ты, Буин, не связывайся с ним… не давай ему коня, — робко попросила Ханда мужа.
— Ладно, не ной! — сердито огрызнулся Буин.
Расплывшись в широкой улыбке, ввалился Иннокентий.
— Здрасте, добрые люди. С прибылью вас. Дай бог здоровья Ханде и… как нарекли дочку-то?
— Чимита. Теперь у нас две Чимиты, — с гордостью сказал Буин.
Старуха сердито буркнула что-то, окинула неприязненным взглядом Кеху и пошла к выходу.
— Гони, Буин, этого, — старуха кивнула на Иннокентия, — эту рыжую собаку, душа у него черная, — сурово взглянула на соседа и вышла из дома.
Кеха был слаб в бурятском языке, но понял, что старуха крепко ненавидит его и велит не связываться с ним.
— И пошто она злится на меня? — Кеха состроил жалкую гримасу.
— Она не велит, штоб ты ходил к нам. Шибко ругает меня, — виновато качает Буин головой.
— Махай на этих старух. В девках они ангелы, а под старость чистые ведьмы.
— Не-е, Кеха, ты пошто такое болтаешь? Бабка Чимита у нас самый почетный человек. Она, паря, в молодости такой «ангел» была, охо-хо! В ущелье Семи Волков одна отбилась от белых солдат… Знаешь Чимитину скалу? Вот там она сидела, а тропа — только одному ходить. Один показался — она хлоп, второй вышел — его хлоп… Стрелять близко, ловко, беляки как на ладошке, а она на высокой скале — не достать ни рукой, ни пулей. …Э, паря, орел-девка была! Вот какая наша бабка Чимита, а ты — «ведьма»! — Буин сердито сплюнул.
— Ладно, Буин, не сердись. Была, значит, была, а теперь одна тень от былого.
— Не-е, Кеха, не болтай зря.
Мужики молча закурили. Кеха тихонько толкнул Буина и показал горлышко бутылки. Буин нахмурил брови и замотал головой.
Иннокентий удивленно поднял рыжие брови.
— Да ты што, Буин?! Девку-то надо обмыть… Хошь по старинке, хошь по-новому, все одно без водки не положено в мир вводить… Как-никак радость. У нас теперя на поминках упьются и песни играют, и в пляс пускаются… Там-то все-таки горе. А тут радость!
Буин угрюмо бросил:
— Сами сделаем. Ханда мала-мала поправится, — взглянув на Кеху, улыбнулся и продолжал: — Осипа-бабая из больницы привезем домой. Тогдысь барана резать буду, вина целый ящик куплю… Всех в гости! И ты, Кеха, приходи.
— Хы, паря, тебя не узнать, от бутылки попятился назад.
— Нет, дела много, трезва голова нада.
— Не хошь, как хошь… Буин, дай коня вывезти мясо… Чую, што сусед твой заявит в милицию.
Буин отрицательно трясет косматой головой.
— Сена нету, дров нету… коня самому нада.
— Мне же ненадолго. Вывезу мясо к ущелью Семи Волков и булькну его в Духмяную, пусть ищут… А потом достану и уволоку домой.
— Татэ-э, кака хитра!
— Небось будешь хитрым, когда прижимают тебя, как волка.
— Хэ, паря, дед Самагир-то, когда был молодой, тоже ходил Одиноким Волком, потом понял и сказал себе: «Неладно хожу по тайге». И стал самым честным охотником.
— Ну ево к лешему… со своей честностью — ни на себе, ни перед собой… Я накоплю деньги и куплю «Волгу». Посажу свою Мотю и пропылю по улице, пусть завидуют черти.
— Не-е, Кеха, мой Самбу надежней. Запрягу в сани и — чу, пошел! А твоя «Волга», глёзка, как налим… пока копишь деньгу, можно в тюрьму ходить. Не-е, паря, мой Самбу самый надежный машина, хе-хе!
— Чудак ты, Буин, ни черта не кумекаешь в жизни. Дык дашь конягу-то али нет?
— Нет, сама поеду. Сено нада тащить.
— Э-эх, испортился мужик… Ладно, на себе перетаскаю, — водянистые глаза Кехи загорелись злыми огоньками, стали сухими и даже красивыми.
Кеха завязал в понягу заднее стегно сохатого, огляделся кругом и покачал головой. «За два дня не перетаскать… Ничего, зато загребу кучу денег». При выходе из пещеры он увидел двух милиционеров, побледнел и, заикаясь, опустился на каменный пол.
— При-при-приветик… ка-жись, влопался…
— Нет, не кажется, а точно, — на суровом лице лейтенанта Воронцова появилась презрительная усмешка. — Что, струсил? А ну, веди-ка нас в свою нору.
Трясущимися руками Кеха достал из кармана пачку «Беломора», сунул папироску в рот табачной стороной и стал зажигать мундштук.
— Поверни папироску-то, кажись, очумел, — заметил сержант.
— О-очумеешь с вами, в такой дыре и то нашли.
Качаясь, словно пьяный, Кеха вошел в пещеру.
— Фьюить! — удивленно свистнул сержант Разуваев. — Вот это накромсал мяска, можно зимовать!
— Пра-правильно, мо-можно, — с надеждой в голосе проговорил Иннокентий, — а што если заберете половину мяса себе… Я — ящик водки поставлю, и по-мирному разойдемся. Ведь тайга…
— Ах ты, гад! Ты нас за кого признаешь? — в бешенстве повернулся Воронцов.
— Свои па-парни, а как волки, — простонал Кеха.
— Ты-то вот настоящий волчина, сколько зверей сгубил, подлец! — лейтенант закурил и кивнул Кехе: — Идем наверх, а ты, Коля, хорошенько прошарь все углы.
«Ох, господи, я ж забыл веревку-то снять!» — полоснула Иннокентия страшная мысль.
— Идем! — приказал милиционер.
— А там-то что делать, одни камни.
— Идем, идем!
Когда поднялись на скалу, Кеха заплакал.
— Сгу-сгубить со-собрались… Все ви-вижу…
— Вот что, гражданин Ерошкин, мы все знаем, и вам придется рассказать обо всем, не отпираясь. Сами видите, вы влипли так, что лучше некуда: все вещественные доказательства налицо… Мясо… вот эта веревка, за которую вы держались, чтоб не свалиться вместе со снежной глыбой. Снегопада не было, и ваши следы все тут. А ну, примерим.
Кеха безнадежно махнул рукой и опустил голову.
— Не надо. Все равно тюрьма.
— Да, придется отвечать.
«Кап, кап, кап»… — капают капели.
«Вот уж и марту приходит конец… У нас в Баян-Уле на маряне[7] растаял снег и там пасутся козы и изюбры. Наверно, Чимита уже посматривает в окно. Ондре вчера написал ей письмо, штоб, значит, готовила мясо на позы и пельмени. Сенца-то, наверно, Буин подвез… И зачем только эмчи-бацаган[8] держит меня в больнице. Кто бы знал, до чего надоели Оське эти белые стены, потолки, болезный люд и порченый воздух. На таком воздухе эвенку одна погибель. Нет, надо баить с эмчи-бацаган, не отпустишь, мол, добром, Оська, сбежит. Эвенк врать не будет», — размышляет Самагир.
— Дедушка Самагир, вас приглашает Елена Васильевна.
— Она где?
— У себя в кабинете.
«О-бой! Однако, шибко серчать буду, если не отпустит», — решил старик.
Осип торопливо прошагал по коридору и, не постучавшись, вошел к хирургу.
— Мендэ, эмчи! Чо, однако, звала?
— Здравствуйте, дедушка Самагир! Присаживайтесь, пожалуйста… Как себя чувствуем?
— Пасибо. Совсем здорова.
— Вот и прекрасно. Вы уж давно проситесь домой, — Елена Васильевна добродушно улыбнулась, — покажите-ка руку. Так… так… Ну что ж, придется отпустить вас. Только обязательно приезжайте через две недели, тогда снимем гипс. А сейчас — идите к Варваре Куприяновне и переоденьтесь в свою одежду.
— Пасиба, эмчи, шибко буду помнить тебя, шибко пасиба! — Осип весело заулыбался, засуетился и, поклонившись, вышел в коридор.