— Я не сомневаюсь, что ваш муж один из великих ученых нашего времени, и поэтому я полагаю, мадам, что он и вправду нашел философский камень, иначе говоря, раскрыл секрет Соломона — тайну получения золота с помощью магии. Но на что он пошел ради этого? Я опасаюсь, как бы он не получил свои способности, продав душу дьяволу!
Снова Анжелика прикрыла губы веером, чтобы не рассмеяться. Она ожидала намеков на торговлю, которую вел граф и о которой кое-что знала из доверительных рассказов Молина и со слов отца; она опасалась этих намеков, понимая, что подобная деятельность наносит вред репутации дворянина. Но это странное обвинение, высказанное архиепископом, которого считали хорошо образованным человеком, сначала показалось ей смешным. Говорил ли он серьезно?
Вдруг Анжелика вспомнила, что Тулуза была одним из французских городов, где инквизиция еще имела власть. Ужасный институт Средневековья — трибунал, созданный против еретиков и для борьбы с теми, кто проповедовал новую веру — альбигойскими катарами, сохранял здесь свое исключительное право, и даже сам король не осмеливался оспорить его.
Тулуза, этот веселый город, был еще и красным от крови, ведь почти сто лет назад здесь больше всего убивали гугенотов. Еще до Парижа тут была своя кровавая Варфоломеевская ночь. В Тулузе неустанно проводились многочисленные религиозные церемонии. Это был по-настоящему «звенящий остров», колокола беспрерывно призывали верующих на богослужения, город утопал в распятиях, святых ликах и реликвиях, словно в цветах. Пламя костров испанской инквизиции выжег чистый свет латинского духа, который принесли сюда из Рима древние победители. Рядом с такими шутовскими братствами, как «Принцы Любви» или «Вожаки Юности», известными своими проделками, по улицам шли процессии флагеллантов, которые так истязали себя прутьями и шипами, что на мостовых оставались кровавые следы, а их глаза горели мистической страстью.
Анжелика, увлеченная водоворотом легкой жизни, не задумывалась над этой особенностью Тулузы. Но она знала, что архиепископ — человек, который сейчас сидел перед ней в высоком, обитом гобеленом кресле и пил лимонад, — и есть Великий инквизитор Тулузы.
Ее голос дрогнул, когда она спросила:
— Монсеньор, неужели вы собираетесь обвинить моего мужа в колдовстве?.. Разве добыча золота — это не обычная вещь в стране, которую Господь щедро одарил своей милостью, рассыпав по земле чистый драгоценный металл?!
И тонко заметила:
— Позвольте мне напомнить, что у вас тоже есть золотоискатели, которые промывают песок со дна Гаронны в корзинах и часто находят там песчинки золота или самородки, которые вы потом используете, чтобы облегчить страдания нищих.
— В ваших словах есть здравый смысл, дочь моя. Но именно потому, что хорошо знаю работу по добыче золота, смею утверждать — даже если промыть песок всех рек и ручьев Лангедока, невозможно получить и половину того, чем, должно быть, владеет граф де Пейрак. Поверьте, я хорошо осведомлен.
«В этом я не сомневаюсь, — подумала Анжелика, — и правда, эта авантюра с испанским золотом и мулами началась уже давно…»
Голубые глаза следили за ней. Анжелика немного нервно закрыла веер.
— Ученый не обязательно приспешник дьявола. Не говорят ли, что при дворе есть ученые, установившие подзорную трубу, чтобы смотреть на звезды и горы на Луне, и Гастон Орлеанский, дядя короля, занимается этими наблюдениями под руководством аббата Пикара[68]?
— Действительно, к тому же я знаю аббата Пикара. Он не только астроном, но и главный королевский геометр.
— Вот видите…
— Церковь, мадам, обладает широтой взглядов. Она позволяет проводить любого рода исследования, даже такие весьма рискованные, как опыты аббата Пикара, о которых вы говорили. Я скажу больше. В архиепископстве у меня в подчинении есть один ученый священник из ордена францисканцев-риколлетов, монах Беше. Долгие годы он исследует превращения металла в золото, но все это с разрешения — моего и Рима. Признаюсь вам, до сих пор это обходилось мне довольно дорого, особенно что касается специальных компонентов, которые я должен выписывать из Испании и Италии. Этот человек знает самые древние традиции своей науки и уверяет, что для успеха необходимо получить высшее откровение, которое может снизойти или от Бога, или от Сатаны.
— Добился ли он успеха?
— Еще нет.
— Несчастный. Его не замечает ни Бог, ни Сатана, несмотря на ваше высокое покровительство.
Анжелика прикусила губу, сожалея о насмешке. Она чувствовала, что задыхается, и ей было необходимо сказать хоть какую-нибудь глупость, чтобы снять напряжение. Разговор казался ей скорее странным, чем опасным. Она повернулась к двери в надежде услышать неровные шаги мужа, идущего по галерее, и вздрогнула:
— О! Вы уже здесь?
— Я только вошел, — сказал граф, — мне нет прощения, месье, я заставил ждать себя. Признаюсь, меня предупредили почти час назад о вашем визите, но я не мог остановить сложный опыт, который шел в одной из реторт.
Граф все еще был одет в рабочий халат алхимика, который походил на просторную, длинную до пола рубаху, а вышитые на нем знаки зодиака чередовались с цветными пятнами — результатами химических опытов. Анжелика не сомневалась, что это была своего рода провокация; он намеренно пришел в этом облачении, так же, как намеренно обратился к архиепископу Тулузскому «месье», тем самым давая понять, что намерен говорить с ним на равных, как с бароном Бенуа де Фонтенаком.
Граф де Пейрак знаком подозвал слугу, и тот помог ему снять халат.
Потом Жоффрей вышел вперед и поклонился. В лучах солнца его волосы заблестели, роскошные, тщательно ухоженные локоны могли соперничать по своей пышности с парижскими париками, уже входившими в моду.
«У него самые красивые волосы на свете», — подумала Анжелика.
Тем временем граф де Пейрак подвинул высокий табурет и сел рядом с Анжеликой, немного позади жены.
Анжелика не видела его, но до нее доходил свойственный мужу аромат табака.
Кроме того, она чувствовала, что, обмениваясь ничего не значащими словами с архиепископом, Жоффрей де Пейрак не отказывает себе в удовольствии ласкать взглядом затылок и плечо молодой жены и, более того, с дерзостью погружаться в нежные тени корсажа.
Насмешка была тем более явной, ведь все происходило в присутствии прелата, добродетель которого была непоколебима.
Действительно, получив сан в наследство от одного из своих дядей, он не только старался перенять его порядки и взять на себя ответственность за управление одной из значительных епархий Франции, но и быть пастырем людских душ. Образцовое поведение архиепископа, которое не давало повода для критики, делало его еще более опасным.
* * *Анжелике хотелось повернуться к мужу и умолять его: «Прошу вас, будьте осторожны!»
В то же время она наслаждалась этим безмолвным выражением чувств. Ее девственная кожа, лишенная ласки, желала прикосновений более реальных — прикосновений умелых губ, которые бы пробудили ее чувственность. Анжелика сидела очень прямо и немного напряженно, она чувствовала, как огнем горят ее щеки. Она говорила себе, что выглядит смешно и в поведении мужа нет ничего такого, что могло бы разгневать епископа, ведь, в конце концов, она — жена этого человека и принадлежит ему. Внезапное желание захватило ее — уступить ему, закрыв глаза, забыться в его объятиях, принадлежать ему. От Жоффрея де Пейрака, конечно, не ускользнуло ее волнение, должно быть, он сейчас смеется над ней. «Он играет со мной как кот с мышью. Он мстит мне за мое пренебрежение», — думала она в растерянности.
Чтобы скрыть замешательство, она подозвала одного из мальчиков-негритят, дремавшего на подушке в углу комнаты, и приказала ему принести бонбоньерку. Когда мальчик принес коробочку из эбенового дерева, украшенную перламутром (в ней были орехи, засахаренные фрукты, цукаты и розовый сахар), Анжелика успокоилась и стала более внимательно слушать разговор двух мужчин.
— Нет, сударь, — говорил граф де Пейрак, беззаботно жуя фиалковые пастилки, — не думайте, что я увлекаюсь наукой, чтобы узнать тайны власти и могущества. Просто меня всегда тянуло к знаниям. Например, если бы я остался беден, то попытался бы получить должность смотрителя королевских вод. Вы не можете себе представить, насколько мы во Франции отстали в вопросах орошения и подачи воды! Римляне знали об этом в десять раз больше, чем мы, а когда я был в Египте и Китае…
— Знаю, что вы действительно много путешествовали, граф. Не приходилось ли вам бывать в тех странах Востока, где еще помнят секреты волхвов?
Жоффрей рассмеялся.
— Я был там, но волхвов не встречал. Меня не интересует магия. Я оставляю ее вашему храброму и наивному Беше.
— Я был там, но волхвов не встречал. Меня не интересует магия. Я оставляю ее вашему храброму и наивному Беше.
— Беше постоянно спрашивает, когда же он будет иметь удовольствие присутствовать при проведении одного из ваших опытов и стать вашим учеником в химии?
— Месье, я не школьный учитель. И даже если бы был таковым, то не допускал бы к науке ограниченных людей.
— Однако этот монах известен тонким умом.
— Без сомнения, в схоластике, но в науках, где необходима наблюдательность, его ум ничтожен: он видит вещи не такими, как они есть, а такими, какими они ему представляются. Я называю подобных людей глупыми и ограниченными.
— Будь по сему, это ваше мнение, я не слишком сведущ в мирских науках, чтобы судить, насколько обоснована ваша неприязнь. Но не забывайте: монах Беше, которого вы считаете невеждой, издал несколько лет назад весьма примечательную книгу по алхимии, и у меня были некоторые трудности при получении разрешения Рима на ее издание.
— Только церкви и заниматься одобрением или неодобрением научных трудов, — сказал граф с пренебрежением.
— Позвольте мне остаться при своем мнении. Разве дух церкви не объединяет природу и все чудесное?
— Не вижу причин для этого. Вспомните слова Господа нашего, монсеньор: «Кесарю — кесарево». Кесарь — это светская власть людей, но также и внешняя власть вещей. И говоря так, Сын Божий желал утвердить независимость души и ее религиозной сущности от сущности материальной, и я не сомневаюсь, что к ней относится и отвлеченная наука.
Прелат покачал головой, а на его губах появилась тонкая улыбка.
— Я восхищаюсь вашей диалектикой. Она достойна великой традиции и показывает, что вы хорошо усвоили уроки теологии, которые посещали в университете нашего города. Однако здесь разрешить споры может только суждение святых отцов церкви, ибо нет ничего разумнее безумия[69].
— Монсеньор, теперь я восхищен вашими словами. Действительно, если дело не касается исключительно церковных дел, то есть догм и морали, и речь идет о науке, то я считаю, что мой единственный аргумент — эмпирический факт, а никак не логические уловки. Другими словами, я должен полагаться на методы опытного познания, которые изложил Фрэнсис Бэкон в своем «Новом Органоне», изданном в 1620 году, а также следовать указаниям математика Декарта: его «Рассуждения о методе» будут в ряду самых значительных трудов по философии и математике.
Анжелика видела, что имена этих двух ученых почти незнакомы прелату, который, между тем, считался эрудитом. Она беспокоилась, как бы дискуссия не приобрела более резкий тон и Жоффрей не стал бы провоцировать собеседника.
«Какая необходимость у мужчин спорить о вещах, не стоящих булавочной головки?» Но больше всего она боялась, что ловкие отступления архиепископа преследуют только одну цель — заманить Жоффрея де Пейрака в ловушку.
На этот раз архиепископ не смог скрыть свои чувства. На его бледных гладковыбритых щеках выступила краска, он прикрыл глаза, и на лице появилось выражение коварного превосходства, которое испугало молодую женщину.
— Господин де Пейрак, вы говорите о власти. Власти над людьми и над вещами. Задумывались ли вы когда-нибудь, что ваши успехи могут показаться многим подозрительными и особенно привлечь пристальное внимание церкви? Ваше богатство, растущее изо дня в день, ваши научные работы, которые привлекают к вам ученых, состарившихся над книгами. В прошлом году я беседовал с одним из них — немецким математиком, — он читал некоторые ваши работы. Ученый в недоумении, как вам удалось разрешить, словно играючи, проблемы, над которыми напрасно бились великие умы нашего времени. Вы говорите на двенадцати языках…
— Пико делла Мирандола[70], живший более чем полтораста лет назад, говорил на восемнадцати языках.
— Ваши таланты многочисленны, вы великолепно рифмуете, вы достигли совершенства, — простите меня, мадам, — в искусстве обольщения женщин…
— А это?
Анжелика с болью в сердце догадалась, что Жоффрей де Пейрак показал на изуродованную щеку.
Смущение епископа переросло в раздражение:
— О! Я не знаю, как вы это устраиваете, но заставляете забыть об этом. У вас много талантов, поверьте мне.
— Ваши обвинения удивили и потрясли меня, — медленно проговорил граф. — Я до сих пор не знал, что настолько привлекателен. Мне наоборот казалось, что я представляю собой ужасное зрелище.
Он наклонился, и его глаза заблестели, как если бы он только что нашел повод для хорошей шутки.
— А знаете ли вы, монсеньор, что я в некотором роде мученик-гугенот?
— Вы гугенот? — воскликнул прелат.
— Я сказал: в некотором роде. Вот моя история. После моего рождения мать перепоручила меня кормилице, которую она выбирала не по религиозным соображениям, а по пышности груди. Кормилица была гугеноткой. Она увезла меня в свою деревню в Севеннах, над которой возвышался замок мелкого сеньора-протестанта. Неподалеку, как и полагается, был другой сеньор и католическая деревня. Не знаю, с чего все началось. Мне было три года, когда католики и гугеноты схватились между собой. Моя кормилица и другие женщины из деревни нашли убежище в замке дворянина-гугенота. Но к полуночи католики взяли замок приступом. Убивали всех без разбора, а потом подожгли замок. А меня, после того как исполосовали саблей лицо, выбросили в окно, и я упал со второго этажа во двор, покрытый снегом. Снег смягчил падение и спас от горящих вокруг веток. Утром один из тех католиков, кто вернулся поживиться, признал во мне сына тулузского сеньора; он подобрал меня и положил в заплечную корзину вместе с моей молочной сестрой Марго — единственной уцелевшей во время резни. Он попадал несколько раз в снежные бури, прежде чем вышел на равнину. Когда он достиг Тулузы, я еще был жив. Моя мать вынесла меня на солнечную террасу, раздела и запретила врачам приближаться ко мне — она сказала, что они залечили бы меня до смерти. Только к двенадцати годам я начал ходить. А в шестнадцать я сел на корабль. Вот откуда у меня была возможность учиться: сначала благодаря моей болезни и неподвижности, затем благодаря путешествиям. Здесь нет ничего подозрительного.
После некоторого молчания архиепископ задумчиво произнес:
— Ваш рассказ многое объясняет. Меня больше не удивляет ваша симпатия к протестантам.
— Я не испытываю симпатии к протестантам.
— Хорошо, скажем иначе: ваша антипатия к католикам.
— Я не испытываю антипатии к католикам. Я, сударь, человек прошлого и плохо уживаюсь с нашим нетерпимым временем. Мне бы родиться на век или два раньше, в эпоху Возрождения, даже звучит приятнее, чем Реформация. Родиться в то время, когда французские бароны открывали для себя Италию, а за ней блистательную Античность: Рим, Грецию, Египет, библейские земли…
Архиепископ сделал почти незаметное движение, которое, однако, не ускользнуло от Анжелики.
«Он все-таки заманил Жоффрея, куда ему хотелось», — подумала она.
— Давайте поговорим о библейских землях, — мягко сказал архиепископ. — Не говорится ли в Библии, что именно царь Соломон был первым магом; он отправлял свои корабли в Офир[71], где, скрытый от посторонних глаз, превращал простые металлы в драгоценные. История сообщает, что его корабли возвращались нагруженные золотом.
— История также говорит, что, вернувшись домой, Соломон удвоил налоги, а это доказывает, что он привез немного золота и точно не знал, когда сможет пополнить запасы. Если бы он владел секретом превращения металла в золото, то не поднимал бы налоги и не утруждал бы себя снаряжением кораблей в Офир.
— Он был мудрым человеком и, возможно, не хотел, чтобы его тайнами злоупотребляли в государственных делах.
— А я скажу, что Соломон не мог узнать, как превратить металлы в золото, потому что это невозможно. Алхимия — ложная наука, глупая мистификация Средневековья, которая скоро станет полной нелепицей, так как никто никогда не сможет совершить превращение.
— А я вам заявляю, — бледнея, воскликнул архиепископ, — что собственными глазами видел, как Беше погрузил оловянную ложку в приготовленный им состав, и ложка стала золотой.
— Ложка не стала золотой, а покрылась золотом. Если бы этот славный малый потрудился соскоблить верхний золотой слой, то непременно обнаружил бы под ним олово.
— Это правда, но Беше утверждает, что это начало превращения, первая стадия самого явления.
Повисло молчание. Рука Жоффрея скользнула по подлокотнику кресла Анжелики и коснулась запястья молодой женщины.
Граф де Пейрак спросил безразлично:
— Если вы убеждены, что ваш монах нашел магическую формулу, то о чем, собственно, вы пришли просить меня?