– Хорошо, рыбы – это люди. Параллельный мир и все такое… Не, Люсь, я тебе верю, верю… Ладно, не параллельный, другая какая-то заморочка. А, кстати, что с рыбами… хорошо, людьми, которых пеликаны все-таки унесли? Умирают?
– Да. Но по-другому. Пеликаны хватают тех, кто плавает сверху. Они поднимаются поближе к свету. А вместо света попадают в мешок под клювом…
– Ага. А которые просто умирают – те как?
– Снулой рыбы не видел? Служанка вытаскивает, чтоб вода не портилась.
Прилив. Потом – неторопливая еда, неспешные прогулки между прудами, равнодушная болтовня, медлительная любовь, крепкий сон. Прилив. И снова – нога за ногу бродить, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Иногда Хозяйка останавливалась, уставившись на него, как будто пыталась увидеть то, чего нет и быть не может, без всякой надежды. Ее глаза казались мутнее обычного, а привычный запах рыбы становился острее. Он не выдерживал таких пауз и за руку уводил ее в спальню. Хозяйка шла покорно, не говоря ни слова, но Максу казалось, что они идут в разные стороны.
Время просыпалось, разбуженное пеликаньими крыльями, вставало на дыбы, капризничало и бежало, чтобы потом снова бродить в полудреме по мокрой траве. Шло, никому не нужное и никем не замеченное, пока однажды не споткнулось о бортик пруда.
– Я так и знала. Я давно знала, что с ними что-то не так.
Вся рыба плавала вверх брюхом. Макс потрясенно смотрел на бледные животы, мелькавшие в мутноватой воде.
– Они что, все умерли?! – «Катастрофа? Ядерная война?» Он не хотел и не собирался возвращаться, но сейчас ему стало страшно.
– Они давно умерли. Сейчас просто стало видно.
Макс присел на корточки, пристально вглядываясь в воду.
– Смотри, они же шевелятся!
– Да? – Хозяйка с сомнением поболтала ногой в воде. Рыбы шарахнулись в стороны. – Ну, шевелятся… Это ничего не значит.
– И некоторые нормально плавают. – Макс кивнул на несколько рыбешек, снующих у самой поверхности.
– Теперь нет смысла отгонять пеликанов. – Хозяйка присела на берегу. – Да и раньше не было. Какая разница – умереть от страха в мешке или просто так. Все равно они уже передохли. Разом больше, разом меньше…
– Но не дохлые же! Посмотри… бодренько так плавают…
– Бодренько кусают друг друга, бодренько рвутся к поверхности… поближе к пеликанам, – насмешливо подхватила Хозяйка. – Сдохли, понимаешь? Все! А кто еще живой – так это ненадолго… и их слишком мало. Не стоит возиться.
– Жалко ведь…
– Чепуха.
– Я все-таки один из них. – Макс испуганно всмотрелся в ее холодное лицо.
– Никто не заставляет тебя возвращаться, любимый… Тебе же лучше здесь. А они все умерли давно, они мертвые – мертвые глаза, мертвые мозги, мертвые руки. Плавают вроде стаей, а каждый – отдельно… Кого тут жалеть?
Макс кивнул. Здесь хорошо, так уютно, и не надо думать… Это там – все подряд важно, а здесь – всего-навсего рыбы, бессмысленные губастые морды, бессмысленное существование. Зачем волноваться? Теплый соленый ветер издалека – чуть тревожный, приятно-бередящий… Соглашайся, Макс, соглашайся – пусть девчонка несет свою философскую пургу, зачем тебе спорить? Тебе не надоело каждый день размахивать рогаткой?
– Главное, что мы любим друг друга, правда? Нам теперь не о чем жалеть…
– Угу, – ответил он, зарываясь лицом в ее колени. Пахло цветами и немного рыбой.
– Люся… Люсь! Прилив проспим!
– Ну и что? – Она завозилась, обнимая его, устраиваясь поудобнее.
– Люсь, давай просыпайся. Надо.
– Спи…
– Люська… – он зевнул, – проспим ведь пеликанов…
Теплые нежные руки обхватывают, не пускают. Уткнуться бы в плечо, заснуть…
Макс подскочил, как от удара, ошалело огляделся. По солнцу видно – до прилива еще часа три. Можно поспать.
– Люся…
– Угу… отстань…
– Давай поставим будильник.
– Не валяй дурака, я же сказала – плевать теперь на прилив. Хватит дергаться. И часов у меня нет. Спи.
А ведь врет, есть у нее будильники, целая куча. И чего она уперлась, жалко ей, что ли?
Чувствуя себя вором, Макс прокрался вниз по корявой сырой лестнице в крошечную комнатку с пыльным окошком под потолком. Попахивало плесенью, а часов было так много, что пришлось пробираться сквозь тиканье, обдираясь об острые углы звуков и цепляясь рукавами. Воздух стал густым и колючим, от тиканья во рту чесалось, как будто наелся нечищеных ананасов.
Схватить будильник, круглый, ярко-красный, с самодовольной физиономией и смешным звонком-ушами. Осторожно выглянуть на лестницу. Старуха не должна появиться, но кто знает – вечно ее заносит в самые неожиданные места. Почему так страшно? Чего такого – одолжил у любимой девушки будильник…
Макс скользнул на лестницу, аккуратно прикрыл скрипнувшую дверь. Наверху мелькнула тень. Он замер, с ужасом представляя, как скрюченные руки служанки забирают у него часы, как она поджимает губы и укоризненно качает головой. Колени стали ватными, вместо внутренностей образовалась засасывающая пустота. Обмирая, Макс вернулся к Люсе. Хозяйка спала.
Она даже не шевельнулась, когда загремел красный будильник. Макс на цыпочках выбрался из комнаты – Хозяйка только вздохнула и перевернулась на другой бок. Макс подхватил корзину с галькой, рогатку и вышел из дома. Небо на западе уже стало сизым от заполнивших его птиц.
Он стрелял и стрелял, отфыркиваясь от залепляющих лицо перьев, задыхаясь, чувствуя, как постепенно отнимается рука. Пеликаны захлебывались булькающими криками, били крыльями, но улетали. Последний камень… «Как она только справлялась одна?» – мелькнула мысль.
Позади раздались ехидные аплодисменты.
– Смотри, – кивнула Хозяйка на ближайший пруд, – даже пеликаны не хотят их. Кого ты спасаешь?
Во взбаламученной воде лениво кружились рыбы, мелькали бледными брюхами. В этот раз их почти не стало меньше.
– Они не мертвые! Они просто уснули, и ты это знаешь!
Хозяйка пожала плечами.
– Это не важно. Умерли или уснули – какая разница?
– Конечно… тебе – никакой. Тебе просто надоело!
– Мне не надоело, я просто устала.
– И они устали. Они заснули! А ты можешь их разбудить, можешь, но не хочешь… Зачем тебе столько будильников?
Хозяйка звонко расхохоталась, запрокинув лицо. Бессильно помотала головой, прикусила губу – глаза снова стали холодными и чужими.
– Да, не хочу. Почему я должна за них волноваться? И, пожалуйста, не стреляй больше в пеликанов. Чем быстрее они доедят рыбу, тем лучше.
– Т-ты… ты понимаешь, что ты говоришь? – опешил Макс.
– Прекрасно понимаю. Пруды освободятся, и мы разведем в них кувшинки. Сейчас это нельзя сделать – рыбы съедят ростки.
– Так добей сама!
– Зачем самой, если есть пеликаны? – равнодушно улыбнулась Хозяйка.
– Вытрави, перелови, съешь… Может, подавишься!
– Милый, ну зачем ты злишься? Представь, как станет красиво! Мы будем гулять вечером среди прудов, любоваться цветами, и не будет этого рыбного запаха…
– Мы не будем гулять.
– Почему?
– Я ухожу.
– Уходишь? Обратно в свой мир, к этим ходячим мертвецам? – Она сжала кулаки. – Снова будешь плакаться пьяным девкам на одиночество?
– Там хотя бы есть кому поплакаться. А я и здесь был один, какая разница…
– Но мы же любим друг друга… Макс…
– Я тебя не люблю.
«Выкинула», – понял Макс, оглядевшись. В том мире не было ободранных электричек и сизых многоэтажек за стеклом. Единственный человек, оказавшийся в вагоне, походил на потрепанного бурной общажной жизнью студента. «Сам захотел вернуться», – пробормотал Макс, завороженно уставясь на бутылку портвейна в руках соседа.
– Выпьете со мной? – спросил тот, поймав взгляд.
«Люмпен-интеллигент», – хмыкнул Макс, вспомнив своих приятелей, и молча кивнул, беря протянутый стаканчик.
– Принеси мне сачок, – попросила Хозяйка, внимательно всматриваясь в воду.
– Опять… Ну, выловила один раз, только сердце разбередила, зачем тебе еще?
– Не ворчи. Мне не еще, мне нужен этот…
Сколько их здесь… Все одинаковые, все. Одни побольше, другие поменьше, светлее-темнее, но все одинаковые… сбиваются в плотную скользкую массу, увиливают от сачка, смотрят миллионами выпученных глаз, пенят воду, ускользают… Большинство вверх брюхом, лишь изредка мелькнет темная гладкая спина. Этот? А может, этот? Сачок судорожно бьется, поднимает муть, уже не увидеть, не узнать, даже если он будет рядом. Хозяйка заплакала, громко, отчаянно, лупя сачком по воде и размазывая по лицу тину. Теперь – одна, как миллионы лет до этого, как миллионы лет в будущем… Как в те дни, когда Макс был рядом, – одна.
По дороге домой она зашвырнула сачок в кусты.
– Мне страшно, понимаешь? Мне страшно. – Человек отхлебнул и судорожно закашлялся. – Вот почему я пью эту дрянь? Мне страшно. Живем как не знаю кто, кружимся в мутной воде не пойми зачем, столкнешься иногда с хорошим человеком, а его уносит… А потом мы умираем, и нас быстренько закапывают, чтобы воздух не портили… Я хочу знать, зачем я кружу, какой в этом смысл? Раньше вот неинтересно было, жил как нормальный человек. Нет никакого смысла, вода мутная, света не видно…
– Ты подплыл к поверхности, – пьяно хихикнул Макс. – Хреново тебе придется.
– Мне и так хреново, – ответил тот, разливая остатки портвейна. – Тут, главное, не думать, если начнешь – не остановишься уже. Вот смотри… если я не вижу смысла… то там, – он ткнул рукой вверх, расплескивая вино, – то там – тем более… Вот это страшно. Им-то какое дело до нас?
– Это точно, никакого. Мы плохо пахнем.
– Вот именно, вот именно… Смердим, как гора тухлой рыбы. Ищем свет – а вокруг только темнее становится. Вот, например, любовь…
– Угу, любовь, – кивал Макс, не слушая. За окнами проплывали знакомые станции. Скоро он будет дома.
Уже начался прилив, но она не пошевелит и пальцем. Плевать. Они все давно умерли. Все. И Макс – один из них. На это тоже плевать. Снова одна, но теперь хотя бы – свободна. «Наконец-то я побываю там», – подумала Хозяйка, глядя в сторону моря и прислушиваясь к нарастающему птичьему крику.
Темная стена пеликанов все ближе, затхлый удар воздуха в лицо, скребущий шорох крыльев. Пусть хватают скользкие рыбьи трупы. Пусть вылавливают немногих живых. И если он среди них – что ж, ей все равно.
«Вспомни, Люся», – забормотал магнитофон.
«Щас, вспомнит она», – подумал Макс, пиная подвернувшуюся под ногу бутылку. Подошел к окну, перегнулся через подоконник, глядя на снующие далеко внизу толпы людей.
Всегда один. «Мне тоже страшно», – мысленно сказал он недавнему собутыльнику.
«Плавают вроде стаей, а каждый – отдельно…»
Темно, как в мешке. Можешь кричать, можешь молча всю жизнь быть рядом – все равно будешь один. Не отразишься в глазах, мутных, как вода в прудах. Нет никакого смысла, она была права, нет никакого смысла…
Насмешливый птичий крик в голове, клокочущий, отдающий водорослями и солью. Изжеванный бычок, еще влажный от чьей-то слюны, на стремительно приближающемся асфальте. Мятая обертка от разрекламированной жвачки взорвалась цветными осколками. А потом стало темно и тихо.
Первый пеликан проворно нырнул к воде, загребая клювом. Люся подхватила рогатку и, путаясь в подоле, побежала к прудам.
Карина Шаинян Смеющийся
Огромный порт на громыхающем железом морском перекрестке пожрал лицо города.
Города, корчащегося от тошноты в жарком болотном тумане.
Города в чудовищном устье Гуа, ленивой и мутной, вползающей в далекое море затхлыми рукавами. Города посреди рисовых полей, кормящих тысячи белых цапель, и хилых джунглей, с трусливой наглостью тянущих щупальца-лианы.
Я здесь чужак. Может быть, во всем этом есть смысл – в невыносимо широких улицах, и вездесущей плесени, и выхлопах ядовито-желтых такси. Может быть, кто-то умеет любить этот город, озверевший от душной жары и вечно занятый делом. Я – не умею.
Наверное, надо здесь вырасти, чтобы привыкнуть к стеклянным офисным глыбам, окруженным канавами с тухлой водой. С детства пропитаться духом огромных денег и ядом болот. Запахами гниющих фруктов и машинного масла. Далекими воплями корабельных сирен и унылыми причитаниями нищих.
И когда наполняешься этим до краев, тебе дают аттестат, ты надеваешь белую рубашку, мгновенно становящуюся серой от пота, и приходишь в офис. В белых стенах, покрытых синеватой слизью, передвигаешь с места на место влажные пачки долларов. В их шорохе слышен отдаленный грохот порта и рев океанских грузовиков. Пачки становятся все толще, и ты чувствуешь, что жизнь идет не зря, что двигаешься наверх и, может быть, когда-нибудь заберешься так высоко, что попадешь в прохладные и сухие места – как раз такие, в каких рекомендуется хранить продукты, лекарства и деньги. Твоя рубашка всегда будет свежей, а от галстука перестанет одуряюще нести сыростью. И тогда ты поймешь, что любишь этот город с обглоданным лицом и не променяешь его ни на что на свете.
Но я здесь чужак. Мне никто не вручал аттестат, дающий те же права, что есть у цапель, кормящихся на широких и сытных рисовых полях. Я, как и все, каждый день хожу в офис и превращаю тонкие пачки – в пачки потолще. Но в моей жизни нет любви.
* * *Пытаюсь понять этот город. Я хочу знать его историю. Читать на здешнем языке еще трудно, разговаривать – проще. Родриго, лоснящаяся смуглая офисная крыса, брызжущая патриотизмом, с удовольствием просвещает меня. Они воевали, много, за золото, скрытое на болотах. Строили порт, а потом опять воевали, теперь – за золото, которое мог принести порт.
– А потом?
– А потом было самое главное сражение, и Гуа стала красной от крови.
Мутная вода приносила их в устье и оставляла гнить в рыжих болотах. Они покачивались в красной воде бок о бок – разбухшие и примирившиеся. Застревали в тростниках и понимали, что нет никаких сторон и вода была окрашена зря. Потом они начинали смеяться.
– Этот день мы отмечаем каждый год – День крови. Это скоро. Круглая дата. Будет праздник.
И правда смешно.
Сеси – как этот город, огромная и влажная. Она много ест и много потеет. Она может выпить целую бутылку джина, зная, что будет умирать утром. Она курит одну сигарету за другой. Ее поцелуи душат меня.
Я не могу полюбить этот город, но Сеси я почти люблю.
Сеси водит меня по странным местам. Запахи плесени и денег там сильнее, а люди больше похожи на белых цапель. Они пьют в полутьме васку, от которой становится все равно, а потом мучительно болит живот и сжимаются стены. Некоторые кричат от боли и страха. Их отвозят домой, а на следующий день они приходят снова.
Я пью с ними, а потом люблю Сеси в мокрых коридорах с цементными стенами. Иногда это делает кто-нибудь другой, оставляя меня наблюдать. Сеси смотрит мне в глаза и улыбается. В такие ночи я напиваюсь.
Утром мы идем на работу.
По городу ползут щупальца слухов. Когда мои коллеги задерживаются на работе, их жены обрывают телефон. Когда на окна офисов наваливается душная темнота, мы стараемся не смотреть на стекла. Мы продолжаем двигать пачки денег, а потом выскакиваем на улицу и нервно ловим такси, и просим довезти до самых ворот наших домов. Мы боимся.
Из-за стеклянно-бетонных высоток выходит кто-то. Иногда эти «кто-то» выползают из слабо светящихся в темноте канав. Иногда они выбираются из мусорных куч на тротуарах широких асфальтовых улиц. Родриго говорил, что сбил одного – слишком неожиданно выскочил на дорогу. Они одеты в рваные костюмы и покрытые мерзкими пятнами рубашки. Их галстуки скручены в веревки. Они не нападают. Только смеются.
Говорят, те, кто их видел, становятся другими. Те, кто видел смеющегося, перерождаются. Если остаются в живых.
Хайме нашли на улице недалеко от офиса. Инфаркт. Слишком много работал, много переживал, хотел наверх. Сердце не выдержало влажной духоты. Он был моим начальником. Его место занял я. Оказывается, когда ты забираешься выше, не только пачки становятся толще. Ставится отчетливее шум моря. Иногда я различаю скрежет кранов. Корабельные сирены кричат чаще. Теперь я двигаю пачки почти осмысленно.
Исчез Родриго. Поговаривают, что покончил с собой, бросился под машину. Накануне прямо за рабочим столом с ним случилась истерика. На следующий день он не пришел. Родриго делал очень важную работу. Теперь нам придется трудиться за него.
Цифры и печати. Бесконечные ряды чисел и подписей. Разлинованные листы бумаги. Переговоры, похожие на таблицы. Числа. Числа обозначают деньги. Толщину передвигаемых с места на место пачек. То, что мы делаем, – очень важно и нужно. Здесь не место для истерик.
Родриго плакал и кричал, что здесь жарко, как в аду. Всхлипывал, плечи тряслись, никак не мог успокоиться.
Что же, здесь правда жарко. Но это не повод…
Пытаюсь понять, зачем попал в этот город. Меня прислала сюда компания, в которой я работал дома, далеко на севере. Но узнать мотивы высокого начальства трудно, разговаривать с коллегами – проще. Секретарша здешнего босса радостно делится со мной секретами. У них много конкурентов. Они работают хорошо, но конкурентов слишком много.
– И что?
– Мы попросили прислать нам специалиста, и в европейских компаниях стали больше доверять нам.
Они, задыхаясь, приходили на переговоры, расплавившиеся, разлагающиеся от жары. Потом среди смуглых лиц видели мою голубоглазую физиономию и понимали, что боялись зря, здесь не только чужаки. Пили много воды и смеялись, когда переговоры заканчивались удачно.
– Скоро наша фирма будет первой. Мы работаем лучше всех.
И правда…
Сеси уволили. Разбила компьютер, за которым работала, а на переговорах швырнула в клиента бумагами. Она смеялась, когда делала это.
Я продолжаю приходить к ней. Оказывается, Сеси нравится, когда ей делают больно. Мне тоже. Поэтому я никогда не отворачиваюсь, когда другие кладут ее на пол в цементных коридорах. Я заказываю еще один стакан васки и смотрю. Я хочу разрушить нашу любовь. Сеси – тоже. Мы не хотим любить этот город. Нам надо уйти отсюда, пока не поздно.