— Это правда, — сказал Ловел, сильно краснея. — Я думаю, вы правы, мистер Олдбок, и боюсь, что должен упасть в вашем мнении, раз я хоть на минуту придал значение такому пустяку. Но я метался среди противоречивых желаний и решений, а вы знаете, какой тонкой бечевкой можно буксировать судно, плавающее на волнах, хотя, когда оно вытащено на берег, его не сдвинуть и канатом.
— Верно, верно! — воскликнул антикварий. — Упасть в моем мнении? Нисколько! Таким вы еще больше мне нравитесь. Теперь каждый из нас может порассказать кое-что о другом, и мне уже не так стыдно, что я тогда так осрамился с этим проклятым преторием, хотя все еще убежден, что лагерь Агриколы должен был находиться где-то поблизости. А теперь, Ловел, будьте, милый друг, откровенны со мной. Почему вы оставили свою страну и ремесло ради праздного пребывания в таком месте, как Фейрпорт? Боюсь, из-за склонности к лени!
— Пожалуй, что так, — ответил Ловел, терпеливо перенося допрос, от которого ему неудобно было бы уклониться. — Но я так оторван от всего мира, у меня так мало друзей, которыми я бы интересовался и которые интересовались бы мною, что само одиночество уже доставляет мне независимость. Тот, чья счастливая или несчастливая судьба касается его одного, имеет полное право поступать сообразно своим желаниям.
— Простите, молодой человек, — сказал Олдбок, ласково кладя руку ему на плечо и круто останавливаясь. — Sufflamina[97], потерпите немного, пожалуйста. Я буду исходить из того, что у вас нет друзей, с которыми вы могли бы делиться достигнутым и которые радовались бы вашим успехам в жизни, что нет людей, которым вы были бы обязаны в прошлом, или таких, которым вы могли бы оказать покровительство в будущем. Тем не менее вам надлежит идти вперед по стезе долга, ибо вы обязаны отчетом в своих действиях не только обществу, но и тому высшему существу, которое вы должны смиренно благодарить за то, что оно сделало вас членом этого общества и дало вам силы служить себе и другим.
— Но я не замечаю в себе таких сил, — уже несколько нетерпеливо отозвался Ловел. — От общества я не прошу ничего, лишь бы оно позволило мне идти моим жизненным путем, не толкая других, но и не разрешая другим толкать меня. Я никому ничего не должен, я располагаю средствами для совершенно независимого существования, а мои потребности так скромны, что эти средства, хотя они и ограниченны, покрывают их с избытком.
— Ну что ж, — промолвил Олдбок, сняв руку и готовясь вновь двинуться по дороге, — если вы такой философ, что довольствуетесь теми средствами, которыми располагаете, мне больше нечего сказать. Я не могу присваивать себе право давать вам советы. Вы достигли acme — вершины совершенства. Но каким образом Фейрпорт стал убежищем для такой философии самоотречения? Это похоже на то, как в старину последователь истинной религии нарочно поселялся среди всевозможных язычников Египта. В Фейрпорте нет человека, который не был бы преданным поклонником золотого тельца, нечестивого мамона. Даже я, друг мой, настолько заражен дурным соседством, что иногда сам испытываю желание стать идолопоклонником.
— Мое главное развлечение — литература, — ответил Ловел. — К тому же обстоятельства, которых я не могу касаться, побудили меня — по крайней мере на время — оставить военную службу. Я избрал Фейрпорт как место, где я могу предаваться своим занятиям, не подвергаясь соблазнам, обычным в более изысканном обществе.
— Так, так! — с глубокомысленным видом произнес Олдбок. — Я начинаю понимать, как вы истолковали для себя девиз моего предка. Вы кандидат в любимцы публики, хотя и не в том плане, как я раньше подозревал. Вы стремитесь блистать как писатель и надеетесь достигнуть этого трудом и настойчивостью?
Прижатый к стене любопытством старого джентльмена, Ловел решил, что лучше всего будет оставить его в заблуждении, в котором никто, кроме самого мистера Олдбока, не был виноват.
— Временами я бываю так глуп, — ответил он, — что лелею подобные надежды.
— Ах, бедняга! Ничего не может быть печальнее, если только вы, как это иногда случается с молодыми людьми, не вообразили себя влюбленным в какую-нибудь дрянную девчонку, что, как справедливо говорит Шекспир, значит спешить к смерти, бичеванию и повешению разом.
Он продолжал свои расспросы, причем иногда любезно брал на себя труд и отвечать на них. Увлекаясь археологическими разысканиями, добрейший джентльмен охотно строил теории на предпосылках, часто не дававших для этого надежного основания. И будучи, как, наверно, заметил читатель, достаточно самоуверен, он не терпел, чтобы его поправляли — как в области фактов, так и в области их оценки — даже лица, специально занимавшиеся вопросами, о которых он рассуждал. Поэтому он продолжал расписывать Ловелу его будущую литературную карьеру.
— С чего же вы думаете начать вашу писательскую деятельность? Впрочем, догадываюсь: поэзия, поэзия, нежная соблазнительница юности! Да, смущение в ваших глазах и жестах подтверждает это. А к какому виду поэзии вас влечет? Намерены ли вы воспарить на самые высоты Парнаса или порхать вокруг подножия этой горы?
— Я до сих пор пробовал перо лишь в нескольких лирических стихотворениях.
— Я так и предполагал: чистили перышки и порхали с ветки на ветку. Но, я уверен, вы готовитесь к более смелому полету. Заметьте, я отнюдь не рекомендую вам посвятить себя этому малоприбыльному занятию. Но вы говорите, что нисколько не зависите от переменчивых вкусов публики?
— Совершенно верно, — подтвердил Ловел.
— И что вы не намерены избрать более деятельный жизненный путь?
— Пока я решил так, — ответил молодой человек.
— В таком случае мне остается лишь предложить вам свой совет и помощь в выборе темы ваших работ. Я сам опубликовал два очерка в «Археологическом вестнике» и, таким образом, могу считать себя опытным автором. Одна работа — это критика хирновского издания Роберта Глостера, она была подписана «Исследователь». Вторая же, за подписью «Изыскатель», касалась одного места у Тацита. Могу упомянуть еще об одной статье в «Журнале для джентльменов», привлекшей в свое время немало внимания. Она была посвящена надписи Oelia Lelia. Подпись была «Эдип». Вы видите, я не новичок в делах сочинительства и владею его тайнами. Поэтому я не могу не понимать духа и интересов времени. Теперь я снова спрашиваю вас: с чего вы думаете начать?
— Я еще не думаю о печатании.
— Ну, это не годится! Во всех ваших начинаниях вы должны считаться с публикой, бояться ее. Давайте посмотрим… Сборник небольших стихотворений? .. Нет, такая поэзия обычно залеживается у книготорговца. Необходимо что-либо солидное и в то же время привлекательное. Только не романы или новомодные уродливые повести! Вы должны сразу прочно стать на ноги. Давайте посмотрим… Что вы думаете о настоящем эпическом произведении? О величественной исторической поэме в старом вкусе, плавно текущей на протяжении двенадцати или двадцати четырех песен? Сделаем так: я вам дам сюжет — пусть это будет битва между каледонцами и римлянами, «Каледониада», или пусть она называется «Отбитое вторжение». Такое заглавие подойдет к нынешнему вкусу и даст вам возможность включить кое-какие намеки на современность.
— Но вторжение Агриколы не было отбито!
— Не было. Но вы поэт и пользуетесь полной свободой. Вы так же мало связаны исторической правдой и правдоподобием, как сам Вергилий. Вы можете разбить римлян вопреки Тациту.
— И расположить лагерь Агриколы у Кема — забыл, как вы называете это место, — вопреки Эди Охилтри?
— «Ни слова более, коль любишь ты меня… » А все-таки, я полагаю, вы в обоих случаях, сами того не подозревая, могли бы оказаться совершенно правым наперекор тому историку и голубому плащу нищего.
— Прекрасный совет! Хорошо, я сделаю что могу. А вы не откажете мне в помощи по части сведений, касающихся местности.
— Ну, еще бы! Я напишу критические и исторические замечания к каждой песне и сам составлю общий план. Я не лишен поэтической жилки, мистер Ловел, только я никогда не мог писать стихи.
— Жаль, сэр, что вы не обладаете качеством, довольно существенным для занятий этим видом искусства.
— Существенным? Оно вовсе не существенно. Это чисто механическая часть работы. Человек может быть поэтом, не отмеривая спондеев и дактилей в подражание древним и не втискивая концов строк в рифмы, подобно тому как можно быть архитектором, не умея делать работу каменщика. Неужели вы думаете, что Палладий или Витрувий когда-либо таскали на лотке кирпичи?
— В таком случае у каждого стихотворения должно быть два автора: один — чтобы думать и намечать план, другой — чтобы его выполнять.
— Знаете, это было бы неплохо! Во всяком случае, проделаем опыт. Не скажу, чтобы я хотел выставлять свое имя перед публикой. Ну, а помощь ученого друга можно отметить в предисловии какой-нибудь пышной фразой, какая придет вам в голову. Я же совершенно чужд авторского тщеславия.
— Существенным? Оно вовсе не существенно. Это чисто механическая часть работы. Человек может быть поэтом, не отмеривая спондеев и дактилей в подражание древним и не втискивая концов строк в рифмы, подобно тому как можно быть архитектором, не умея делать работу каменщика. Неужели вы думаете, что Палладий или Витрувий когда-либо таскали на лотке кирпичи?
— В таком случае у каждого стихотворения должно быть два автора: один — чтобы думать и намечать план, другой — чтобы его выполнять.
— Знаете, это было бы неплохо! Во всяком случае, проделаем опыт. Не скажу, чтобы я хотел выставлять свое имя перед публикой. Ну, а помощь ученого друга можно отметить в предисловии какой-нибудь пышной фразой, какая придет вам в голову. Я же совершенно чужд авторского тщеславия.
Ловела немало позабавило это заявление, плохо вязавшееся с той поспешностью, с какой его друг ухватился за возможность выступить перед читающей публикой, хотя бы и таким способом, при котором он как бы становился на запятки, вместо того чтобы сесть в карету. Антикварий же был бесконечно счастлив. Как многие люди, проводившие жизнь в безвестных литературных изысканиях, он питал тайную мечту блеснуть в печати. Но его порывы охлаждались приступами робости, боязнью критики и привычкой к лени и откладыванию в долгий ящик. «Однако, — мыслил он, — я могу, как второй Тевкр, выпускать стрелы из-за щита моего союзника. Если допустить, что он окажется не первоклассным поэтом, я нисколько не буду отвечать за его недостатки, а хорошие примечания могут в значительной мере уравновесить бледность текста. Но нет, он должен быть хорошим поэтом — у него истинно парнасская отрешенность: он редко отвечает на вопрос, пока его не повторят дважды; пьет кипящий чай, а ест, не замечая, что кладет в рот. Здесь налицо настоящий aestus[98], или awen[99] уэльсских бардов, divinus afflatus[100], уносящее поэта за пределы подлунного мира. Его сновидения весьма характерны для «поэтического неистовства». Не забыть бы: пошлю сегодня Кексона посмотреть, чтобы наш гость задул на ночь свечу, — поэты и духовидцы бывают небрежны с огнем! » Обернувшись к спутнику, он возобновил разговор:
— Да, мой дорогой Ловел, вы получите исчерпывающие примечания. И я думаю, мы можем включить в «Дополнение» весь очерк о разбивке римских лагерей: это придаст работе большую ценность. Затем мы воскресим прекрасные старые формы, которые в наше время находятся в таком постыдном пренебрежении. Вы должны воззвать к музе, и, несомненно, она будет благосклонна к автору, который в отступнический век, подобно Абдиилу, блюдет верность древним формам поклонения. Затем нам нужно видение, в котором гений Каледонии явится Галгаку и покажет ему шествие подлинных шотландских монархов. А в примечаниях я нанесу удар Бойсу… Нет, этой темы мне не следует касаться теперь, когда сэру Артуру и без того предстоит много неприятностей. Но я уничтожу Оссиана, Макферсона и Мак-Криба.
— Однако нам надо подумать и о расходах по изданию книги, — сказал Ловел в надежде, что этот намек падет холодным дождем на рьяный пыл самозваного помощника.
— Расходы! — воскликнул мистер Олдбок, останавливаясь и машинально роясь в кармане. — Это верно… Я хотел бы что-нибудь сделать, но… А не издать ли книгу по подписке?
— Ни в коем случае! — ответил Ловел.
— Конечно, конечно! — охотно согласился антикварий. — Это несолидно. Но вот что я вам скажу: я знаю одного книготорговца, который считается с моим мнением, и мне кажется, что он рискнет бумагой и типографскими расходами. А я постараюсь продать для вас возможно больше экземпляров.
— Ну, я не корыстный автор, — с улыбкой сказал Ловел. — Я только не хочу потерпеть убытки.
— Тс, тс! Об этом мы позаботимся. Переложим все это на издателя. Я жажду, чтобы вы уже принялись за работу. Без сомнения, вы изберете белый стих? Он величественнее и больше подходит для исторической темы. И это существенно для вас, мой друг: мне кажется, что таким стихом писать легче.
За этим разговором они дошли до Монкбарнса, где антикварий получил выговор от сестры, которая, хотя и не была философом, ждала его у крыльца, чтобы прочесть ему лекцию.
— Послушай, Монкбарнс, кажется, и так все стоит ужасно дорого, а ты еще хочешь убить нас рыбой! Зачем ты даешь этой крикунье, тетке Маклбеккит, сколько взбредет ей на ум?
— Что ты, Гризл! — промолвил мудрец, несколько опешивший от неожиданной атаки. — Мне казалось, что я сделал очень удачную покупку.
— Удачная покупка, когда ты дал этой вымогательнице половину того, что она запросила! Если хочешь вмешиваться в женские дела и сам покупать рыбу, никогда не плати больше четверти. А у этой бабы еще хватило нахальства прийти сюда и потребовать рюмку бренди! Но мы с Дженни хорошо отделали ее!
— Право, — сказал Олдбок, лукаво взглянув на своего спутника, — мы должны возблагодарить судьбу за то, что были далеко и не слышали этой дискуссии. — Хорошо, хорошо, Гризл, один раз в жизни я был неправ. Ultra crepidam[101], готов в этом честно признаться. Но к черту расходы! Как говорится, «от забот дохнет и кот». Съедим эту рыбу, сколько бы она ни стоила. А затем, Ловел, вы должны знать, что я еще потому так упрашивал вас остаться на день, что нынче нам будет уютнее, чем в другое время. Вчера у нас был торжественный прием, а я больше люблю следующий день. Мне нравятся analecta[102], или, как я назвал бы их, остатки предшествовавшей трапезы, которые в таких случаях появляются на столе. А вот как раз и Дженни идет звонить к обеду!
ГЛАВА XV
Предоставив мистеру Олдбоку и его другу наслаждаться столь дорого доставшейся им рыбой, перенесем читателя, с его разрешения, в маленькую гостиную позади конторы фейрпортского почтмейстера, где его жена, за отсутствием его самого, сортировала для разноски письма, доставленные эдинбургской почтой. Эту пору дня кумушки в провинциальных городах находят наиболее удобной для посещения содержателя или содержательницы почты, чтобы по наружному виду конвертов, а иногда (если это не клевета) и по тому, что содержится внутри, собирать для своего развлечения отрывочные сведения или строить догадки о переписке и делах своих ближних. Как раз две такие особы женского пола в настоящую минуту помогали или мешали миссис Мейлсеттер в исполнении ее служебных обязанностей.
— Господи помилуй, — сказала жена мясника. — Здесь десять, одиннадцать, двенадцать писем для Теннента и Компании. Эти люди делают больше дел, чем весь остальной город, вместе взятый!
— Погляди-ка, соседка, — подхватила булочница. — Два из них сложены как-то странно пополам и заклеены по краю. Наверно, в них опротестованные векселя!
— А нет ли письмеца для Дженни Кексон? — спросила властительница бифштексов и потрохов. — Лейтенант уж три недели как уехал.
— Во вторник на прошлой неделе было письмо, — сообщила почтмейстерша.
— Письмо с корабля? — осведомилась Форнарина.
— Совершенно верно.
— Ну, значит, от лейтенанта, — заметила повелительница кренделей с некоторым разочарованием. — Я думала, с глаз долой — из сердца вон.
— А вот, оказывается, еще одно! — объявила миссис Мейлсеттер. — С корабля, почтовый штемпель — Сандерленд.
Все бросились вперед, чтобы схватить письмо.
— Нет, нет, уважаемые! — остановила их миссис Мейлсеттер. — Я уже имела из-за вас неприятности. Вы знаете, что мой муж получил большой нагоняй от секретаря в Эдинбурге из-за жалобы насчет письма для Эйли Биссет, которое вы, миссис Шорткейк, вскрыли?
— Я вскрыла? — возмутилась жена главного булочника Фейрпорта. — Вы отлично знаете, сударыня, что оно само вскрылось у меня в руке. Чем я виновата? Людям следует брать лучший воск, чтобы запечатывать письма.
— Что ж, и это верно, — сказала миссис Мейлсеттер, державшая мелочную лавочку. — У нас как раз получен воск, который я по совести могу рекомендовать, если он нужен кому-нибудь из ваших знакомых. Но вся беда в том, что мы потеряем место, если поступит еще хоть одна подобная жалоба.
— Вздор, милая! Мэр все уладит.
— Ну нет! Я не верю ни мэру, ни олдерменам, — сказала начальница почты. — Но я готова оказать вам любезность, и потом мы ведь добрые соседи. Можете рассматривать письма снаружи. Видите, здесь на печати якорь. Наверно, лейтенант оттиснул его своей пуговицей!
— Покажите, покажите! — заинтересовались жены главного мясника и главного булочника.