Я приехал сюда и сразу понял, что вступили в силу те законы, которых я не знал, но предчувствовал раньше. Маленькая деревня из нескольких домов показалась мне знакомой. Я старался вспомнить, где видел странный узор на стене дома, в котором мне предстояло прожить лето, выпавший из трубы и лежащий на крыше кирпич, полукруглую трещину в оконном стекле.
Дома стояли по кругу, земля в центре просела различимой на расстоянии воронкой и, казалось, еще не остановилась до конца в своем медленном движении вниз. Крыши стали скошенными, и если бы продолжить линии их козырьков, они должны были сойтись в одной точке, своей тяжестью давящей на землю. Улицы не было – протоптанная когда-то тропинка, извиваясь перед домами, вырывалась все же из неровного круга к лесу.
Мне пришлось попросить у старухи, жившей в соседнем доме, керосину, чтобы промыть проржавевший замок. Я сидел на старом рассохшемся крылечке спиной к двери и чувствовал, что прислушиваюсь к несуществующим звукам. Это было похоже на напряжение памяти, когда вспоминаешь пропавшее слово – на поверхности воды остался дрожащий след всплеска, а где-то в глубине, навсегда невидимая, плавно кувыркается монета, не достигая дна в бесконечности падения.
Я слышал, как струился вверх жаркий воздух, шевелилась высокая трава и в доме скрипели половицы. И когда я оглянулся и встал, чтобы открыть дверь, движения мои были скованны, и волосы шелохнулись, словно их коснулся ветерок.
В доме я осмотрел все углы, думая при этом, что просто знакомлюсь с новым местом. Потом я был занят уборкой и удивительно умело находил себе работу, о которой раньше даже не подумал бы. Зачем мне понадобилось мыть окна? Эта мысль пришла ко мне в тот момент, когда трещина под рукой скользнула еще дальше, едва не до конца замкнув круг.
Весь день я убирал в доме и к вечеру даже устал. Во сне видел расстилающиеся у моих ног темные горы и посреди них сияющее желтым светом ущелье – в самой глубине свет был ослепительным и поднимался вверх, переливаясь. На его фоне отчетливо чернела фигура человека, летающего с расставленными руками. Раньше я тоже летал во сне, но в эту ночь я впервые видел, как летает кто-то другой, неизвестный мне из-за расстояния.
Днем я пошел в лес. Но шел только по дороге, которая и соединяла деревню со станцией – почему-то не хотелось входить в глубь хмурых и неподвижных деревьев, не шевеливших даже своими кронами. Казалось, что тишина здесь направлена в обратную сторону и втягивает в себя застывшее время. Стало даже интересно – в каком же месте этой дороги я поверну назад? И как только возникла эта вначале шутливая мысль, вместе со мной об этом подумал еще кто-то – по спине пробежал холодок, – я уже оглядывался по сторонам чаще обычного.
Дорога поднялась вверх, и на самом гребне зашелестел вдруг ближний дуб – я скользнул взглядом по его стволу и остановился.
«Самое высокое дерево, и ветер дотронулся до верхушки», – подумал я, стыдясь своего внимания к обычным вещам.
Я поспешил обратно, не глядя по сторонам, ожидая только увидеть прогалину света на выходе из леса.
И хотя деревня открылась издалека в спокойной и притягивающей дымке, хотелось остаться где-нибудь здесь, между лесом и домом, посреди простора воздуха и неба над головой. Я уже тревожился, что начинается время одного чувства, которое овладевает мной полностью, не давая сил думать. Я вспомнил, как последние дни в городе ходил по улицам, почти не разбирая дороги, безо всякой цели бесконечных прогулок, словно ткал самому себе паутину улиц и дворов. И поездка в эту деревню оказалась хотя и придуманной, но все же радостью.
Вернувшись из леса, я более удобно передвинул стол – перед глазами, если поднять голову, было окно. И занялся тем, что перечитывал в своих тетрадях начатые первые страницы, словно пересматривал знакомые до каждой мелкой черточки фотографии.
Такими я вспоминаю сейчас первые два дня, прожитые в этом доме. Остальное время стало совсем другим, и границей оказалась ночь, когда я попытался продолжить первую страницу одной из тетрадей.
Еще зимой в городе я начал писать рассказ, который казался необычным. Я наполнялся чувством вседозволенности и силы, но кто-то отнимал у меня слова. Иногда, далеко от дома, я думал, что будь сейчас передо мной бумага, я написал бы то, о чем не только мечтал, но и буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Открывался переход в другой мир, где все объяснимо, и мне казалось, что я могу по тонкому лучику, сотканному из слов, перенестись туда. Я спешил домой, бросался за стол, но проходили минуты, доказывающие, что счастье утеряно. Я не хотел тех уступок, которые зачастую делает сам себе автор, объединяя в странной сговорчивости одновременно заказывающего и исполняющего. И я опять выбегал из дома, чтобы насладиться счастьем одинокой, не связанной ни с чем, свободы.
Однажды вечером, подходя к дому, я остановился. При этом я почувствовал, как что-то изменилось в окружающем меня мире.
Мне показалось, что я не один на улице. Но она была пуста совсем, и только поземка перелетала по асфальту.
И тогда впервые появилась странная мысль, что рассказ мой уже существует, даже не написанный на бумаге.
Жена открыла дверь, и по ее лицу я понял, что выгляжу необычно. Я навзничь стал к стене, вздохнул и сказал: «Хорошо, что я здесь, да?»
Только ей принадлежало единственное в мире движение рукой, когда она пальцами дотрагивалась до моих губ, словно проверяя возможность слов. Иногда мне казалось, что это тайный жест, похожий на снятие печати.
Я лишь молча шевельнул губами, улыбаясь в ответ на ее прикосновение.
Потом мы сели за стол на кухне. Мне не хотелось есть, хотя за весь день, бродя по городу, я даже не вспомнил о еде. Я смотрел в испуганные глаза жены, гладил ее по руке, улыбаясь – значение этой улыбки мне было неважно, – и чувствовал, что это тоже необходимо сейчас делать.
«Помнишь тот бульвар, на котором нам нравилось гулять, если при этом шел снег? Знаешь, кого я там встретил? – Я чуть помедлил и сказал, растягивая звуки в совершенно искреннем счастье: – Анну, да, Анну».
Я поспешил дальше, опережая самого себя. «Я не хотел тебе говорить. Но ведь ничего не произошло, ничего. Мы разговаривали, падал снег».
Вначале жена, кажется, понимала меня больше, чем я сам, но чем дальше я говорил, она тревожилась лицом, пробуя, наверное, все возможные варианты той жизни, которая начиналась у нас, а я знал, что начинается что-то совсем новое.
Я рассказывал, как шел снег, как шевелились губы, как шла Анне шапка – я назвал ее боярочкой, – как я упал, поскользнувшись, и сам удивлялся новому, придуманному миру.
Я входил в него, как в детстве когда-то вступал в понедельник – новое начало времени.
Потом я замолчал, затаился, глядя в темное окно, остановив свой взгляд на отражении жены. Она закрыла глаза и зажала ладонью рот, и в отражении это выглядело картиной, которую, мне казалось, нарисовал я.
«Только, пожалуйста, усни сегодня, я купила снотворное», – сказала она. «Да-да, спасибо, я очень хочу уснуть, только немного посижу и все доем – так вкусно». Мне нравилось это говорить, и жалко было, что нельзя говорить так бесконечно.
Жена ушла, я слышал, как она раздевается, и меня страшно потянуло туда, где шуршала ее одежда, но я сидел оцепенев, глядя в окно, и голые ветки дерева, освещенного фонарем, казались трещинами на стекле.
Я чувствовал, что рассказ мой уже пишется, и начало его было даже прочитано кем-то за короткое время, вобравшее в себя и перелетающую по асфальту поземку, и открытую женой дверь, и оцепенение, в котором я прислушивался к последним словам.
Но странно – я знал, что совсем не хочу писать эти слова на бумаге. Несколько дней я заставлял себя, но после двух-трех фраз начинал ощущать, как в комнате нарастает какое-то странное, неизвестное мне раньше напряжение – я слабел в нем, руки наливались тяжестью, и меня почему-то тянуло оглянуться на дверь.
В конце концов я прятал в стол бумаги, чтобы их не видела открытыми жена, одевался и опять шел бродить по улицам.
Когда уже почти не оставалось сил и я возвращался домой, то представлял те места, где мы были сегодня с Анной, ее неслышный смех и молчаливые слова. И само имя ее было беззвучным.
Чаще всего я видел ее на бульваре, где мы встретились впервые. Она трогала рукой пустые детские качели, толкала их, и качели превращались в маятник, движение их не прекращалось даже тогда, когда мы оглядывались назад уже в конце бульвара.
С женой я был таким же, как и всегда, но знал, что в этом она видит мою неискренность. Однажды она начала разговор о моей бессоннице, о враче, и это было единственное, что вывело меня из равновесия. Я чувствовал себя несправедливо обиженным. Стараясь все же быть спокойным, я долго говорил, что не надо вмешиваться в мои чувства, и чем больше я говорил слов, где-то мною слышанных, тем больше мне было обидно.
Когда я сказал: «В конце концов, ты не можешь сказать, что я тебе изменяю», – жена заплакала. Мне стоило огромного труда сказать: «Давай только обойдемся без врачей, и не плачь», – и погладить ее по плечу.
Весна ничего не изменила, оказавшись только временем между холодами и ожидаемым летом. С женой мы решили, что мне надо побыть одному, пожить где-нибудь в деревне. Все было устроено через друзей, купивших недавно дом в деревне, куда сами они в это время поехать не могли.
И рассказ, который я начал писать зимой, но так и не продвинулся дальше нескольких фраз на тетрадной странице, я решил дописать здесь.
Я сел за стол вечером и долго смотрел, как отсвечивает закат в трещине стекла. Если покачать головой, то круг оживал, переливаясь, и красный свет его стекал вниз. Я подумал, что если трещина соединится как-нибудь в замкнутую линию, то будет напоминать скорее овал – словно застывший выпуклый портрет на гладком камне.
Было совершенно тихо, и я подчинялся этой тишине, стараясь не пошевелиться, и только тихонько покачивал головой. Вдалеке за окном темнел лес, и воздух там был неподвижен.
Я включил лампу и начал писать. Первые слова оказались продолжением тишины и покоя, и я уже предчувствовал радость, которая замаячила впереди. Первая страница была уже перевернута, и я не хотел останавливаться – слова наконец дождались своего проявления.
Странный звук, на который я вначале не обратил внимания, все чаще и чаще заставлял меня прислушиваться. Похоже было, что скрипит перо – я ведь давно не писал, и сейчас держал его под непривычным углом, стараясь, чтоб линия была потоньше. Но звук несколько отставал от пера. Я старался не прислушиваться, чтобы не отвлечься от готовой фразы, но внимание помимо моей воли переключалось на этот скрипящий, с легким позваниваньем, звук.
Когда я написал имя «Анна», звук при этом вздрогнул и на мгновение завис неуловимым вздохом.
Я поднял голову и увидел, что забыл задернуть занавеску на окне. Прямо передо мной, ясное до зеркальности, было мое отражение, а рядом, в центре овальной трещины, через туман стекла беззвучно шептали слова чьи-то губы. Лица нельзя было разобрать – я застыл, вглядываясь в это пятно, и почувствовал, как шевельнулись волосы.
Звук еще полностью не исчез и доносился от окна. Казалось, кто-то настолько осторожно давит на стекло, что трещина расходится, вытянув обычный звон стекла в бесконечно тоненькую линию. «Паутинка звука», – пронеслось в моей голове.
Я оглянулся и быстро встал, пересилив себя. И все исчезло – и звук, и шевеление за стеклом. Я закрыл на минуту глаза, чтобы дать им отдохнуть – наверное, они устали от яркого света лампы – тонкие лучики всегда покалывали глаза через мелкие дырочки абажура.
Постояв так еще немного, я подошел к окну и вялой, словно перетруженной рукой затянул занавеску. Хотелось ходить по комнате, но я уже прислушивался к каждому шороху и опять сел к столу.
Хотя я и не смотрел в сторону окна, все внимание было устремлено туда. Писать не хотелось, забылось то плавное и быстрое, почти не зависящее от меня движение, в котором вспыхивали новые слова. Но я все же взял ручку и даже внутри себя смог усмехнуться тому, что начал писать с самым легким нажимом – из-под пера выходила тонкая, совсем как паутинка, линия.
Я хотел описать тот жест, которым Анна поправляла завиток, все время выбивающийся у нее из-под шапки.
«Так Анна могла касаться волос ребенка, чтобы поцеловать его, спящего», – написал я и прислушивался к едва различимому стеклянному поскрипыванию, нарастающему и вдруг опавшему в слабом вздохе. Я взглянул в сторону окна, и занавеска качнулась. Во мне холодом пронеслись слова, которых я не понял сам. По потолку пробежала тень, и показалось, кто-то стоит за моей спиной. Оглядываться не хотелось – я представлял пустую комнату, но видел себя сзади, оттуда, где мне почудилось чье-то присутствие. Я положил ручку и закрыл тетрадь.
И вспомнил, как однажды шел по бульвару и увидел впереди, в уходящей редкой толпе людей, отороченную мехом шапочку. Я поспешил вслед за ней, и мне действительно казалось, как только я обгоню и оглянусь, то увижу наконец то лицо, ясно представить которое не получалось никогда.
Я слышал быстрый скрип снега под моими шагами, вот к нему присоединяются более легкие шаги, я поворачиваю голову – но странное шевеление воздуха, словно растворенное в белесом свете, мешало взгляду.
Я все же уснул, когда стало совсем светло. Когда утром подошел к окну и отдернул занавеску, то показалось, что трещина стала больше. «Не хватало только замечать, насколько она увеличилась», – подумал я, и еще один день начался.
Днем комната странным образом скрывала все воспоминания о ночном времени. Я смотрел на окно, на стол, за которым сидел вчера, и воспоминания о прошедшей ночи тоже прятались до того времени, когда вспыхнут, обновленные. Это становилось уже дневным чувством: ожидание устремлялось к вечеру, не давая пустоты отдыха.
Наверное, надо было опять куда-то пойти, и я выбрал противоположную от леса сторону – там поле поднималось вверх, и хотелось зайти туда, чтобы осмотреться как можно шире вокруг.
Идти пришлось долго, и я устал от подъема. Когда на самой верхней точке оглянулся, то задохнулся от простора – вид открывался такой постоянный в своей красоте, не хватило бы целого дня для совмещения этого пространства с одним человеческим взглядом.
Внизу, вдалеке, маленьким кольцом стягивалась домами деревня, и за ней тянулся бесконечный до горизонта лес, поднимавшийся к небу дальним краем. И верхушки самых высоких деревьев были все же ниже, чем поле. Вчера, когда я выходил из леса, то не заметил, что дальнее поле так высоко.
Разноцветно виднелись крыши домов – казалось, там не может быть ветра, и воздух, оседая, наполняется силой и тяжестью.
Я долго еще так стоял, и чувства мои стали ясными и спокойными. Возвращаясь обратно, я надеялся сразу после обеда продолжить работу. Но подойдя к своему дому и еще не совсем поняв, что же изменилось, я остановился.
На крыше не было того кирпича, который я увидел в первый день. Пустой отпечаток доказывал, что кирпич лежал здесь долго, и только теперь что-то заставило его упасть. Но и у стены дома его не было.
После обеда я не заметил, как уснул. Сидел на кровати, прислонившись к стене спиной, закрыл глаза на минуту – и проснулся, сразу глянув на часы: проспал я сидя два часа. «Ну вот, готова еще одна бессонная ночь», – подумал я. И вспомнил, что видел во сне падение. По наклонной плоскости катился закутанный во что-то человек, и потом издалека я увидел, как темная фигурка летит в пропасть. А снизу горел ослепительный желтый свет, мелькающий, будто исходил от неровного, горящего в глубине огня.
Когда стемнело и я включил лампу, ярко высветившую стол, то почувствовал, что все предметы в комнате уже готовы к странному действу и я уже не в силах его изменить. Я знал, что сяду за стол, и даже если постараюсь избежать этого и лягу, например, спать прямо сейчас, ничего у меня не выйдет.
И стало удивительно спокойно. Думалось легко – перед тем как писать, я часто испытывал состояние легкости и покоя, похожее на сон, в котором не надо ничем управлять, и мысли, не подчиненные воле, свободны и невесомы. Но когда написана первая фраза и выбран путь, уже следуешь только ему, и повороты кажутся ошибками.
Я вспомнил Анну и понял, что сегодня вижу ее намного яснее. Вот-вот ее лицо прояснится до конца, и локон шевельнется у виска, и я услышу наконец беззвучные слова.
Я видел мир, лишенный слов, и думал, что должен заполнить его звуками, и все прояснится: увижу ее глаза, и ветка с дерева упадет на снег, перевернувшись с сухим шорохом. Губы Анны шевельнулись, и мне показалось, я услышал, как она прошептала: «Качнулась ветка на снегу…»
По комнате, будто от закрытой резко двери, пронеслась легкая волна воздуха, и в окне вздрогнуло стекло. Я поднял голову – занавеска еще покачивалась. На улице зашумели деревья – налетел откуда-то ветер, и я представил, как уносится воздух сквозь протянутые в одну сторону ветви березы.
Я почувствовал на плече легкое прикосновение. Понимая ясно и отчетливо, что это мне только кажется, смог даже пошевелить плечом, но не хватало слабого усилия для разъединения реальности и ощущений, которые похожи на отраженный от невидимых предметов свет. Я опустил голову на руки и ждал, что ветер сейчас затихнет, как затихает подпрыгнувшее на мгновение торопливое пламя свечи.
Но прикосновение ощущалось все сильнее, и я уже боялся поднять голову – мне казалось, я увижу рядом с собой молчаливую фигуру без лица. По ногам пронесся сквозняк, словно дверь, внезапно открывшись, впустила с улицы затихающий ветер.
Остатки живого тепла дотлевали внутри меня, а кто-то ждал, когда тепло растает до конца, чтобы увести меня с собой. С трудом, медленно поднял я голову, чувствуя, что дрожу от холода.