Но план ее был нарушен, так как у соседнего дома стоял ее родитель и о чем-то очень эмоционально разговаривал с мужиком в вишневом шлеме. Наталье крупно повезло, что папаша остановился поболтать с шурином о том о сем и тем самым спас ситуацию.
– Наташка?! Ты, что ли? – прищурившись, окликнул ее Геня. Из-за лихо намотанного шарфа, криво надетой шапки, перекошенного пальто, расшнурованных сапог Кошелев не сразу узнал родную дочь. – Ты что это тут делаешь? Почему ты одна? А бабушка где?
– На полу сидят! Две дур-р-ры! – отчеканила она.
– Как на полу? А ты почему одна на улицу вышла?
– Тебя искать.
– Ты мое сокровище! – растаял Кошелев и, схватив дочь, помчался домой. Влетев в квартиру, он действительно увидел мать с племянницей, сидящих на полу. Зинаида Матвеевна утирала слезы подолом, Арина ковыряла указательным пальцем в носу. – Мать! Ты чо паскудишь-то, в натуре? – заорал он вне себя от ярости, перейдя на почти забытый блатной жаргон.
– Генечка! А что такое? Что случилось? – Зинаида Матвеевна смотрела на сына невинными глазами, часто моргая в знак крайнего удивления.
– Что случилось, что случилось! Чо ты тюльку-то косяком гонишь?! Тебе вообще до лампочки, что ребенок один по улице расхаживает? Хоть бы валторну, в натуре, подняла!
– Генечка! Так немолода уж я! Не могу ж я разорваться на две половинки! Не в силах я... – Гаврилова еще долго объясняла, что конкретно ей уже не позволяет ее возраст, но Кошелев, громко хлопнув дверью, ушел вон с дочерью на руках и смертельной обидой на мать. – Ой! И все всем не так! Никому не угодишь! У всех характеры! Тоже еще девочку нашли! – выпустила пар Зинаида Матвеевна и, коверкая слова, уже совершенно другим тоном спросила внучку: – Солныско мое! Хотесь молечка?
– Хочу! – твердо ответило «солныско» и отпустило наконец бабкину руку.
Как ни странно, любовь Гавриловой к Арине после этого довольно неприятного инцидента только еще больше возросла, стала даже какой-то болезненной. Теперь бабка ходила за ней по пятам и в прямом смысле слова сдувала с Ариши пылинки.
* * *Снова наступила весна.
Арине стукнуло шесть лет.
Зинаида Матвеевна жила только ею и редкими встречами с бывшим мужем.
У Авроры жизнь шла полным ходом – прежние поклонники, так и не добившись ее расположения, исчезали сами собой, появлялись новые – сходили по ней с ума, признавались в любви, помимо руки и сердца предлагали дачи в Барвихе, «Волги» с личным водителем и полное содержание. Наша героиня лишь смеялась, отшучивалась, откручивалась всеми возможными и невозможными способами, но в сети не попалась еще ни разу – ни разу она не изменила своему любимому супругу, не смогла она, несмотря на великие соблазны, переступить эту порочную черту. Тут надо отметить, что из давних ее воздыхателей остался лишь один Гарик, с которым она продолжала общаться, поскольку общение это имело исключительно дружеский характер.
Геня жениться на матери своего ребенка не собирался – ему по душе была некая неопределенность и, если можно так выразиться, состояние подвешенности.
Юрий стал пить еще больше. Все чаще он не приходил домой ночевать. И все сильнее, яростнее, с каким-то неистовством ревновал он ни в чем не повинную жену свою. Он практически утвердился в бредовой мысли, что Арина не его дочь, а мароновское отродье (как он сам говорил). Доходило до полного абсурда, до неописуемой глупости. К примеру, когда по телевизору показывали известного и любимого всей страной эстрадного певца, прежде чем переключиться на другую программу, Юрик обхаркивал весь экран. Плакат с изображением и автографом, подаренный Авроре Мароновым в знак глубочайшего уважения, Метелкин повесил на дверь в туалете и три дня кряду забавлялся тем, что подрисовывал знаменитому актеру то усы, то бороду, то рога. На четвертый день, пребывая в состоянии чрезвычайного раздражения и гнева, дойдя почти до аффективного состояния, Юрий выколол певцу глаза отверткой и, сорвав плакат, не менее получаса очень эмоционально топтал его ногами в грязных ботинках, приговаривая:
– Гад! Подонок! Я т-те покажу, как чужих жен отбивать! Мерзотень!
Он продолжал мотаться на работу к жене, надеясь застать ее с одним из воздыхателей. Он появлялся так же неожиданно, как и прежде, только злился по любому поводу все более безудержно и ожесточенно. Так что терпения у Авроры оставалось в запасе все меньше и меньше, а любовь к супругу таяла и таяла, как снежный сугроб под теплыми лучами солнца. Последнее время наша героиня жила вспышками этой самой любви, когда после очередного бурного скандала Юрик говорил ей, целуя ушко:
– Басенка! Я так по тебе соскучился! Ты не представляешь! Прямо сил никаких нет – аж все тело ноет! – И томление мужа передавалось Авроре, как электрический ток по проводу оставшейся, не совсем угасшей любви. И сладостная истома овладевала вдруг нашей героиней. В такие моменты она знала наверняка – уверена была как никогда, что не прожить ей без Юрика. Пусть он ревнив, пусть стал выпивать, пусть думает, наконец, что Ариша не от него, хотя прекрасно знает, что это не так. Пусть все будет как есть – она стерпит, уж переживет как-нибудь, потому что любит... Ну что ты будешь делать?! Любит она Метелкина, и все тут!
* * *Что-то мы совсем забыли про Владимира Ивановича. А ведь он не выпал из жизни, пока Аврору окружала масса поклонников, пока Зинаида Матвеевна воспитывала Арину, пока Метелкин бесновался и ревновал супругу чуть ли не к фонарным столбам, придумывая в своем воображении фантастические истории ее измен! Гаврилов жил, дышал полной грудью, работал в засекреченном НИИ, по-прежнему воруя оттуда пластмассовые лотки, химические карандаши, бутыли ацетона и глицерина и толстые черные перчатки. И хоть жил Гаврилов под одной крышей с умалишенной (по мнению Зинаиды Матвеевны) Галиной Калериной, он остался неисправимым бабником и, как в старые добрые времена, ездил по местам своей грешно проведенной молодости вспомнить пережитое и покаяться или просто «катался на трамвайчиках» по две недели кряду, взяв в таинственном НИИ отпуск за свой счет. По приезде он дарил Калериной не кофточки с шарфиками в знак примирения, как это было в случае с первой женой, а все чаще награждал ее разного рода венерическими заболеваниями. Та поначалу удивлялась, потом каким-то непостижимым образом дала себя убедить супругу, что все эти неприятные болезни есть не что иное, как результат их еженедельного мытья в общественной бане:
– Там, Галюнчик, еще и не такое подцепишь! – вылупив глаза, кричал он, плюясь и отбивая мелкую дробь по чему придется. И Галюнчик верила, продолжая посещать рассадник заразы, будто подсознательно боясь докопаться до истины.
А Гаврилов гулял... И не просто «ходил налево», а гулял по-черному, внаглую. Он приводил случайных дам (несомненно, легкого поведения) с улицы домой, а если вдруг жена возвращалась раньше положенного, Владимир Иванович умудрялся с блеском выйти из положения:
– Одевайся быстрее! – шептал он очередной знакомой, швыряясь в нее ее же одеждой. – Давай, давай! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. – Что ты возишься! – шипел он и, натягивая брюки, бежал открывать дверь. – А-а! Галюнчик! Как я счастлив, что ты сегодня пораньше! Ты знаешь, кто у нас в гостях? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. – нервно стучал он костяшками пальцев по стене. – И не догадываешься! Моя троюродная сестра, дочь тети Маши! Ты помнишь тетю Машу?
– Не-ет, – мычала Калерина, а Владимир Иванович уже ловил сзади ее плащ.
– Ну что ты! Такая здоровенная тетка, на мужика похожа!
– Да я не помню, – отмахивалась Галина. – Ну что ты, Гаврилов, ей-богу!
– А это... Как тебя звать-то? – спрашивал он, как пишут в пьесах, «в сторону».
– Риммой.
– О! Римка! Ты скажи, скажи, как... Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. На мать-то похожа! Одно лицо!
– Ой! Гаврилов! А чего это вы так сидите? Какой же ты бестолковый!
– Что такое, Галюнчик? – с лицом херувима вопрошал Владимир Иванович.
– Что такое? Сестру-то хоть чаем бы напоил! Я сейчас в кондитерскую, а вы пока чайник поставьте! Я мигом, мигом! – И Калерина, накинув плащ (пальто или кофту – в зависимости от времени года, а то и вовсе ничего не накидывая), убегала в ближайшую булочную.
Вернувшись, она обыкновенно в недоумении разводила руками, озадаченно спрашивая супруга:
– Гаврилов! А где ж сестра-то?
– К другому брату мотанула! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – отстукивал он по столешнице и весело орал на весь дом: – Ах ты, мой Галюнчик! Ах ты дитя мое невинное! Настоящий ангел, а не женщина!
– Да хватит тебе, Гаврилов! Ой! Хи! Хи! – скривив свой рот-яму, в которую Владимиру Ивановичу порой нестерпимо хотелось плюнуть хоть разочек, говорила она, а он налетал на нее с разбегу и с жаром принимался целовать «настоящего ангела» в темные густые брови, напоминающие наросты «детенышей» на кактусе, в пучковатые, волосатые бородавки у губ и носа.
– Да хватит тебе, Гаврилов! Ой! Хи! Хи! – скривив свой рот-яму, в которую Владимиру Ивановичу порой нестерпимо хотелось плюнуть хоть разочек, говорила она, а он налетал на нее с разбегу и с жаром принимался целовать «настоящего ангела» в темные густые брови, напоминающие наросты «детенышей» на кактусе, в пучковатые, волосатые бородавки у губ и носа.
Конечно же, Владимир Иванович изредка, будучи твердо уверенный в своем полном излечении от очередного, перенесенного им венерического заболевания, позволял себе встретиться с любимой бывшей женушкой. Либо на нейтральной территории, где-нибудь на лоне природе, в отдаленном месте, до которого нужно еще добираться на электричке (но это исключительно в теплые месяцы). Либо на квартире у Зинаиды, когда Геня уезжал в командировку, а Ариша спала крепким детским невинным сном.
Вот вкратце вам жизнь Владимира Ивановича, если не считать тех пакостей, которые он продолжал делать ежедневно, поскольку не мог существовать без этого спокойно, и мелких попоек с незначительными драками.
Итак, снова наступила весна. И Любашка – двоюродная Аврорина сестра, дочь Ивана Матвеевича, того самого, что был случайно подстрелен своим товарищем рядовым Быченко в мягкое место в начале войны, и химички Галины Тимофеевны, которую Гаврилова застукала много лет назад с мужем своим в кульминационный момент сексуального наслаждения, решилась во второй раз выйти замуж.
Любаша познакомилась с Николаем Васильевичем Кротько в тот знаменательный вечер в ресторане «Ромашка», когда вся ее родня отмечала... Впрочем, Любаша так и не поняла, что отмечало теткино семейство в «Ромашке»: то ли возвращение Юрика Метелкина из армии, то ли прошлогодний Аврорин день рождения, то ли уход самой Зинаиды Матвеевны на заслуженный отдых... Давно это было – около четырех лет назад. За это время Галина Тимофеевна сумела своим доблестным, самоотверженным и, заметьте, совершенно бесплатным трудом заработать прекрасную трехкомнатную квартиру для дочери в новеньком, только что отстроенном доме. Она пожертвовала своей преподавательской деятельностью ради счастья единственного чада, что, надо сказать, далось ей не так уж легко, одна лишь мысль грела ее сердце: Любаха отныне будет жить отдельно. Димочку она, конечно, возьмет на себя – вплотную займется воспитанием внука и его образованием (не зря тридцать лет в школе отпахала!), следуя примеру Зинаиды.
Однако вернемся к сцене знакомства Аврориной двоюродной сестры с Николаем.
Они познакомились в момент празднования неизвестно чего, когда вечер уж достиг своего наивысшего накала. Половина присутствующих в ресторане «Ромашка» танцевала, другая половина швырялась друг в друга стульями, бурно выясняя отношения.
– Девушка, можно вас пригласить? – услышала Любаха у себя за спиной и, не глядя, не видя, кто ее приглашает, не раздумывая, моментально согласилась, слишком уж как-то оживленно кивая головой, выкрикивая с набитым ртом:
– Да-да, конефно! – Она вскочила со стула и повисла на шее незнакомца в очках в толстой темно-коричневой роговой оправе – он, смело обхватив ее за талию, притянул к себе. – Ой! – Любаша ойкнула от этакой решительности со стороны партнера и, положив голову ему на плечо, сладостно прикрыла глаза.
– А я все смотрю на вашу веселую компанию и никак не могу найти подходящее время, чтобы пригласить вас на танец! То тосты произносят, то выпивают, то горячее несут... Меня Николаем зовут, я тут день рождения друга отмечаю, вернее, сослуживца...
– Да что вы говорите! Как интересно! – Любочке вмиг удалось перебороть сонливость, она вдруг подумала: именно этот человек, который держит ее внушительную талию цепкими руками, может стать ее второй половиной и вторым по счету мужем. А почему бы и нет? Знакомство у них вышло очень даже романтическое – она не навязывалась ему, как в случае с Иваном, – он сам пригласил ее танцевать, выделил, так сказать, из общей массы. – А меня Любой звать. Все зовут просто Любашкой. – И круглое лицо ее растянулось в приветливо-нежной улыбке. Улыбаясь, Любаха ухитрилась извернуться и заглянуть Николаю в глаза. – А кто вы по профессии?
– Инженер. Н-да... Н-да... Любочка... – что-то мялся инженер. – Если это возможно... Я даже не знаю... Быть может, вы примете меня за слишком легкомысленного мужчину...
– Что? Я не понимаю... Что вы хотите сказать? Почему никак не решитесь? – проникновенно спросила Любаха – она знала примерно, что ей сейчас предложит Николай, и отказываться от этого предложения явно не желала.
– Вы не проведете со мной остаток вечера, Любовь? – горячо спросил он, прикоснувшись своими пышными усами к ее короткой шее для пущей убедительности.
– Вы хотите сказать – ночь?!
– Да с вами, Любочка!.. С вами... Я всю жизнь готов провести – не то что ночь! – возбужденно прокричал он.
– Ловлю вас на слове! – игриво промурлыкала Любашка, и она не шутила. Конечно, это случайное знакомство, по логике вещей, должно было бы оборваться после страстной (а может, и не очень) ночи навсегда. Но только не в случае с Любашей! Переспав с инженером в пустой квартире его друга, она буквально вцепилась в Николая клещами. Ее не смущало, что у Кротько нет своей квартиры и он живет в общежитии, что его заработная плата оставляет желать лучшего; две глубокие залысины, идущие от висков к темечку, тоже как-то не особенно заботили ее, не волновали ее даже слишком уж откровенные, какие-то раздевающие взгляды своего избранника на проходивших мимо женщин. «Ничего-ничего, это все пройдет», – так размышляла Любаша, твердо и бесповоротно решив женить на себе Николая. И может, она была права? Может, Кротько был действительно ее последним шансом? Ну а кому, кому она нужна, как скажет Зинаида Матвеевна, с довеском в лице сына от первого брака – с Димулечкой?
И Любаша начала стремительную, наступательную атаку по взятию скалистой, скользкой крепости под кодовым названием «Кротько». Первым делом она сходила в парикмахерскую и, сделав шестимесячную завивку, вечером уже стояла у дверей завода в ожидании жертвы.
Стоило только Николаю выйти на воздух после тяжелого трудового дня, как к нему каждый вечер подлетала Любаша, висла у него на руке и, восхищенно глядя в глаза, лепетала:
– Милый Николашечка, куда сегодня? В кино? Или просто погуляем, побродим?..
Иной раз она приглашала Кротько в театр. Через месяц подобных культурно-просветительных мероприятий Любаша отважилась и позвала инженера к себе домой. И тот пошел! Согласился, на свою голову! Он ведь не знал, наивный, что это его появление перед взором Любашкиных родителей означает лишь одно: неминуемую, верную женитьбу. Иначе говоря – конец его свободной, привольной холостяцкой жизни.
Два года и восемь месяцев Кротько обитал пятым в малогабаритной двухкомнатной квартирке Редькиных, пока Галина Тимофеевна наконец не заработала шикарную квартиру в новеньком доме по совету племянницы Виолетты, которая всю свою жизнь отдала службе диспетчера ДЭЗа и знала, конечно, множество тонкостей и опасных подводных камней в собственной профессии.
Автор затрудняется ответить на вопрос, как Николай выжил эти два года и восемь месяцев, съедая утром одно яйцо вкрутую, а вечером котлету за тринадцать копеек. Это до сих пор остается загадкой. Временами его раздражал Димочка, бесили порой родители невесты, в особенности Иван Матвеевич, который, пропустив рюмку-другую, затягивал одну и ту же песнь и вечно задавал привычный вопрос о том, почему не он сорвал с рейхстага проклятое фашистское знамя. Нередко у Кротько возникало непреодолимое желание бежать из этой квартиры – от навязчивой, сующей не в свое дело нос будущей супруги, но... Но с другой стороны, положа руку на сердце, его жизнь в доме Редькиных была куда как лучше и приятнее, чем в общежитии, где в одной комнате ночевали пять противных мужиков с завода. И Николай терпел, категорически не желая возвращаться в ту клоаку, из которой ему удалось вырваться волею судьбы. К тому же впереди маячила, светилась, мерцая спасительным огнем, новая квартира!
– Коля! Когда мы поженимся? – открыто, без тени смущения, спрашивала Любаха у своего избранника спустя три месяца после банкета в ресторане «Ромашка». Поначалу Кротько уходил от ответа, переключая Любино внимание на убежавшее молоко на плите, на распустившиеся как-то сразу – так незаметно и неожиданно – весенние листочки, но когда тот факт, что Галина Тимофеевна действительно способна заработать трехкомнатную (!) квартиру, стал очевидным и бесспорным, Николай начал отвечать на Любашкин вопрос твердо и убедительно:
– Любик! Вот квартиру получим и свадьбу сыграем!
– Правда? – сомневаясь, уточняла она.
– Конечно! Свадьбу вместе с новосельем справим! Всех твоих родных позовем! Ну тех, которые в ресторане тогда были!
– Неужели всех? – ужасалась Любаха, но на сердце бальзамом разливалось приятное тепло.