– Типун тебе на язык!!! – взвыл владыка. – Не дай Бог, чтобы латиняне в Болгарию пришли!
– Туда латиняне ни ногой. Там османы будут….
– Не бывать тому! – гневно сверкнув глазами, выкрикнул Киприан. – Не может быть такого, чтобы православие на колени упало!
– Да не упадет, – смягчился пенсионер. – Руси хоругвь эту нести – задача на века оставшиеся. Центром, что земли объединит вокруг себя, да примирит врагов лютых.
– Ну, слава Богу, – с облегчением перекрестился митрополит.
– Больше я тебе скажу: разрастется княжество, да станет на полмира. И до того дойдет, что будут бок о бок жить здесь и латиняне, и православные, и те, кто с Кораном в руках в мир идут. Непростое соседство то будет, – внимательно следя за реакцией Киприана, негромко продолжал мужчина, – да те, кто любовь настоящую в сердце хранит, найдут, чему друг у друга научиться. Прочие же – сами себе на уме.
– Замолкни, чужеродец, – прошипел лишь в ответ Бугыцнит. – Ох, в грех не вводи!
– Что замолкни? Не нравится? – оскалился в ответ тот. – Все вы так! Пока чужеродец то, что слуху любо, глаголить начинает, так все и рады. – А как что нелепое, так на кол, в поруб, да замолкни!
– Замолкни! – истово крестя Николая Сергеевича, прошипел священнослужитель.
– А кто научить просил, что да как говорить?! – оскалился в ответ преподаватель. – А кто за советом явился?! Ты ко мне пришел, а не я к тебе! Я от мира ушел, отринув то, что ведомо мне, да теперь лишь делаю, что князю обещал! – подавшись вперед, яростно выплевывал слова Николай Сергеевич. – Ан нет! Чужеродец знает все, да на все ответ есть у него! Значит, к чужеродцу и дорога прямая! А кто я для тебя, а? Да потешный! Юродивый!
– Да что ты, чужеродец?! – отпрянул назад владыка. – На себя-то не наговаривай, да на других хулу не кажи! С чего ты мне вдруг и юродивый?
– А чего по имени не зовешь, а?! А чего чужеродцем все кличешь?! Все одно, что медведя в клети! – Николай Сергеевич выплеснул на митрополита остатки гнева.
– Есть правда в словах твоих, – закрыв глаза и вновь перекрестившись, отвечал старик. – Прости, коли не так чего, да уж больно слова твои жестоки. – Оба замолчали, словно думая, что теперь делать. Так и сидели, не проронив ни слова более. Уже и лучина, догорев, истлела, обронив угольки в подставленную снизу кадушку, и те с недовольным шипением погрузились в воду. Уже и Ждан, в предбаннике поджидающий, проковылял в помещение и, запалив новую лучину, так же неловко исчез за перегородкой, а они все молчали; каждый о своем. Киприан – потому, что в думы невеселые погрузился. Булыцкий – потому, что, честно сказать, достало его это все. Хотя чего удивляться?! Вон Сергий предупреждал его, когда говорил о том, что не дадут покоя. Всякому грядущее знать зело хочется. Хоть бы и грехом это было.
Первым нарушил молчание митрополит. Вздохнув горестно и перекрестившись, обратился он снова к пенсионеру:
– Кажешь, что хоругвь попранную православия Руси Великой нести труд будет? – с надеждой посмотрел тот на Булыцкого.
– То и кажу. – Николай Сергеевич лишь устало пожал плечами.
– И надежды никакой нет – чашу сию отвернуть?
– Османов, что ли, на колени поставить хочешь? – усмехнулся в ответ преподаватель. – Только если так! – В глазах митрополита вспыхнули сумасшедшие огоньки. – Да ты помни, что тут и латиняне мечи точат, – осадил владыку пенсионер. – Ты лишь повернись спиной, рать отправив в поход. Придут.
– Дай университет, а я, по-твоему будь, люд ученый созову, – буквально взмолился митрополит.
– Дмитрию про княжича напомни. Поторопи; он же, чай, вернулся с победой великой?
– Потороплю, – в знак согласия кивнул головой тот. – А паче, сам на поклон иди. В столице тебе ловчее будет, да воля Божья, а с ней и митрополит Руси Московской – в помощь.
На том разговор и закончился. Потом уже, когда гость успокоился, как положено, разговор о другом потек, да так, что кликнул Булыцкий Ждана, да трав душистых заварить велел ему. В беседах провели остаток вечера. Пенсионер рассказывал о том да о сем из грядущего. Митрополит слушал внимательно, дивясь и охая от удивления, а чаще от возмущения.
Вот и печка, что, случаем воспользовавшись, сладил Николай Сергеевич в келье своей, поразила. Она, хоть и неказиста, – из камней, что от домницы кузнечной остались, смастрячил ее пенсионер, – да уже потрескалась и кое-где развалилась, но все равно тепло держала. И короб, дым выводящий, – так вообще восхитил; ни тебе угару, ни копоти, ни сажи. А еще и избу ненароком не спалишь, а тепло теперь – так постоянно.
– Теперь вижу, что ты не только ратных дел мастер, но и ремесловый золотой, – кивком указал он на печь. – Толковая да потребная. Зимой, думать надо, хороша?
– Да уж получше очага открытого, – согласился преподаватель.
– А Сергий что? Никак в кельях поставить такие повелел?
– Сергий? Запретил. «Блага да нега от трудов во славу Божью только и отвлекают». Так сказал он.
– Сергий – духом силен, – задумчиво пробормотал собеседник. – По натуре своей схимник кроткий, но от своего не отступит. Вера в нем великая. Таких бы боле на Руси, так уже давно бы центром православия быть ей. Ты, Никола, в следующий раз, как с ним беседу вести будешь, на то указывай, что для людин простых это. Что и хворей меньше будет, да и еще чего вспомнишь.
– Благодарю, владыка, – кивнул преподаватель, – за науку.
– Окажи честь, – улыбнувшись, попросил митрополит, – пойдем, покажешь, что у тебя да как в хозяйстве.
– Как скажешь, владыка.
Экскурсия эта затянулась дольше, чем рассчитывал Булыцкий. Визитеру все было интересно. Живо разглядывал он ряд готовых к закладке селитровых ям, расспрашивая и про технологию, и вообще про то, как чужеродец шансы оценивает на успех. Затем к новоделу: срубу, в котором Николай Сергеевич школу замыслил, и беседку, где, по введенному с недавних пор обычаю, монахи проводили время, размышляя над партиями. Здесь, правда, нахмурился Киприан[29], но дальше этого и не пошло, хотя и видно было: недоволен митрополит. Потом и поле футбольное посмотрели, где юнцы в футбол днями гоняли, и брусья, и место отхожее, и кабинку душевую, и грядки, на зиму ветками еловыми щедро укрытые. Все это, хоть по меркам века двадцать первого – тьфу, а не диковины, но на гостя впечатление произвело должное; все дивился он, да примерял в Белокаменной новшества, то и дело проча будущее великое ремесловому делу с руками золотыми. В общем, до вечера провел у Булыцкого время высокий гость, а как смеркаться начало, откланялся и к Сергию засобирался.
– Ох, чуж… Никола, – поправился, спохватившись, он, – сила в тебе великая. Тебе с руками да смекалкой своей – к Белокаменной бы поближе. Оно ведь и тебе ладно: твоим словам – в помощь еще и воля митрополита. Да и рукастых сейчас – пруд пруди; что надо – живо помогут. И Сергию – отрада. Оно, наконец, покой его нарушать не будет никто. Снова служению Богу посвятит себя всецело. А князю, так вообще – почет да слава. Москва – центром станет, откуда по миру диковины растекаться будут, и тебе люд ученый окрест соберется. И вон уж изба свободная для тебя, Никола, есть. И, вообще, мужик ты ладный: бабы любой так мечта. Я с Сергием переговорю, что он-то скажет, то и слава Богу.
– О бабе, что ли?! – удивленно посмотрел Булыцкий на собеседника.
– Надобно коли, так и о ней.
– Ты тогда уж мне позволь дело это самому сладить.
– Как скажешь. А раз так, то поговорю, чтобы Сергий тебя в Белокаменную отпустил, к князю поближе.
– Спасибо, владыка, – дипломатично ушел от ответа Николай Сергеевич. – Оно, как со слов твоих, так и мед сладкий. А как Богу угодно будет, так и быть тому.
Ничего не молвил в ответ Киприан, да только улыбнулся в ответ. Вот только не понравилась улыбка эта Николаю Сергеевичу. Настолько, что аж мурашки по спине пробежались.
Четвертая часть
Митрополит в монастыре пробыл еще неделю, все больше времени в беседах с Сергием да братией проводя. При этом все свободное от молитв да от общения со схимниками время посвящал разговорам с Николаем Сергеевичем, темы, правда, больные стороной обходя. Ну и диковинам необычным поражаясь. И вроде простые иной раз вещи ладил пенсионер – те, без которых уже и не мыслил себе жизни, а гостю они – что сокровища невиданные. Предбанник тот же при входе в келью. Оно и материала вроде немного ушло, а все равно тепла пусть чуть, но больше сохранялось. И, хоть в богатых избах не диковина совсем, но в землянках да кельях пока никто и не строил такие.
Или стеллаж мобильный взять для свитков берестяных. Тот, что Булыцкий по образу и подобию икеевских собрал. Всех дел-то – прямых стволов молодого орешника настругать, зарубок правильных наделать, да поперевязать их тесемками так, чтобы каркас получился более или менее жесткий, а между направляющими рогожку закрепить. И без гвоздей драгоценных и винтов, пока еще невиданных, обошлось. Тьфу вроде, а Киприан в восторге был. Долго изучал он конструкцию; зарисовки даже какие-то там сделал на берестяном свитке-то.
Или стеллаж мобильный взять для свитков берестяных. Тот, что Булыцкий по образу и подобию икеевских собрал. Всех дел-то – прямых стволов молодого орешника настругать, зарубок правильных наделать, да поперевязать их тесемками так, чтобы каркас получился более или менее жесткий, а между направляющими рогожку закрепить. И без гвоздей драгоценных и винтов, пока еще невиданных, обошлось. Тьфу вроде, а Киприан в восторге был. Долго изучал он конструкцию; зарисовки даже какие-то там сделал на берестяном свитке-то.
Еще – что поразило, – так это картофель. Специально из погреба достал Николай Сергеевич пару корнеплодов, да как смог потушил с грибочками да овощами. Не бог весть, конечно, получилось, но и того хватило, чтобы поразить и Сергия, и владыку. А как показал, сколько из дюжины картофелин снять удалось «ягоды земляной», так и просто пораженно замолчали оба старика, и так и сяк прикидывая; а с чети это сколько получится-то. Булыцкий же, почувствовав интерес, кликнул Ждана да повелел принести кувшин с припасенными для посева пшеничными зернами. Уж сколько Николай Сергеевич дворов обошел летом, в кувшинчики по полгорсти, по горсти собирая зернышки покрупнее, чтобы потом, вечерами, уже когда и верный Ждан вовсю сопел у себя на топчане, перебирать уже собранные сокровища, выбирая самые крупные из них на посев следующего года.
– Так, Никола, – почесав затылок, застыл тот в дверном проеме, – нет ее уже.
– Чего? – поперхнувшись, пенсионер обалдело уставился на товарища.
– Того, – спокойно отвечал тот, – что пшеница хороша была! Крупна! В кашу-то и в самый раз.
– Какая каша, балда!!! – аж подскочил на ноги преподаватель.
– Обычная каша, – не понимая, чего это вдруг взъелся его товарищ, отвечал парень. – Дело-то обычное: крупную да ладную – в каши. Мелочь – в землю. Чего возиться-то с ней, – Ждан просто пожал плечами.
– А что не так-то, Никола? – вступился Сергий. – Испокон веков заведено так: оно, что покрупней, так и в пищу. Что помельче, так и на посев. – И, видя недоумение пенсионера, спокойно пояснил. – Чего там с той мелочи? Шелуха одна, да и только. Ее кроме как в посев, и некуда больше.
– Прости, Ждан, – поняв, что здесь сам опростоволосился, Николай Сергеевич только и развел руками. – Знать ведь не знал и думать не думал, что так вот оно. Наоборот теперь будет: что покрупнее – на посев, остальное – на стол.
– Да как же так-то? – изумились его собеседники.
– А так, что детки крепки у тех, кто и сам силен да могуч. А хил если кто, так и отпрыскам того, виднее всего, не сулит богатырем стать. Оно то же и здесь: посеешь что, то и жать будешь[30]. Хилое семя и всходы даст такие же. Как семя сильно, так и урожай по осени будет – глазу отрада, Бог ежели погоду даст да не погубит всходы.
– Да ну!
– А вот тебе и «да ну!».
– Так и отрада?
– Истину говорю! – перекрестился Николай Сергеевич. Потом, упомнив, как порой слова его воспринимались, добавить поспешил. – Да не разом, конечно. Два или три хотя бы лета. А еще – землю иначе возделывать, так и овощ диковинный расти будет, да и не с вошь размером, но во! – сжав кулак, продемонстрировал он собравшимся размер. – Хоть бы и огурец, а хоть и свекла да картофелина. Это сейчас с чети[31] вашей урожай весь – три кузовка. А времени пройдет чуть, так и снимать его намаешься! – разошедшись, продолжал трудовик. – Стекло бы еще научиться делать! Так и в зиму можно высаживать ростки.
– Ох, князю отрада будет! – восхищенно всплеснул руками Киприан. – Оно, вон, уже сейчас чем ораву полоненных кормить – Бог ведает. Где Тохтамыш с ордою своею прошел, там пожгли все. А что не успели, так то Дмитрия Ивановича дружины и потоптали. И с княжеств не взять толком ничего, ни у бояр. Сгубили урожай! А народу сколько с ним! Оно вроде как и ладно, что ремесловые появились, а глядишь, уже где-то и кору с деревьев снимать начинают, что на стол поставить-то и нечего. Оно, пока дружина княжеская рядом, так и не буянят ни смерды[32] напуганные, ни бояре[33] битые. Так то пока, да спиной все одно не поворачивайся к таким.
– Во дела, – Николай Сергеевич от удивления аж присел. – А князь-то что?
– Князь с благословения моего – подаяния народу, да на семью по пуду пшеницы да проса, – важно отвечал митрополит. – Да бояр, что позажиточней, обязал инородцев содержать, на землях их расселенных.
– За просто так, что ли?
– Выходит так, – подумав, отвечал тот.
– И что? Бояре-то не буянят?
– Бояре сейчас сами смерть как боятся. В походе столько их повысекли за то, что холопов своих боевых против армии объединенной подняли, да и теперь не щадят. Грех! – вспыхнул свяженослужитель. Потом, подумав, негромко добавил. – Оно же и не подумали прежде похода, ораву чем такую кормить. Зубами полоненные пока скрипят да помаленьку тикать назад начинают. Уже и воеводы по тропам рыщут, ловят, стращают, а – все одно – с голоду дохнуть никому не надобно. Смерды с холопами[34] ладно если тикают, а кто погорячей, так и против бояр зубы точат… Ушкуйники[35] лютуют. Вот и по Оке вниз пошли, так после них – Мамай[36] святого чище, – горестно вздохнул митрополит. Вон, бояре об отъезде говаривать начинают. И те, кто в Москве остался при осаде, и те, кто от греха утек, да потом вернулись. Оно еще неизвестно, что верней: оставаться и в страхе жить, или отъезжать да и в лапы лихим попасть. Оно ведь самые крепкие головы сложили, а те, кто худые, так и князя проклинают!
– Чего так-то?
– А так-то, – оскалился вдруг старик, – что в слова твои князь уверовал да твердо решил при жизни своей еще Москву столицей княжества объединенного сделать! Да дурить начал, окаянный! – гневно закончил владыка.
– А на меня обида какая?! – оскалился в ответ трудовик. – Я, что ли, дела лихие творю?!
– Ты… – буквально взвился собеседник. – Ты, чужеродец, уж больно песни петь горазд, да в песнях твоих еще, кто знает, больше чего: от Бога или от диавола! Ладные! Заслушаешься! Все разом, что кулак! Князь – един! А как до дела доходит, так и беда!
– Ты, владыка, не лихословь, – прежде, чем Николай Сергеевич взорвался, взял слово Сергий. – Волен человек; слова словами, но путь свой каждый сам творит. Каждому решать, какими терниями идти. Никола много чего ладного говорил, да не было и речи о том, чтобы на соседей идти или, тем паче, в полон сгонять народу тьму-тьмущую. То княжья воля была, с благословления моего. На наших душах грех тот, – жестом остановил он собравшегося что-то сказать Булыцкого. – Еще неведомо, что было бы, кабы по воле твоей Тохтамыша казнили да на Орду пошли бы! – повысил он голос, да так, что стоящий в дверях Ждан предпочел исчезнуть в предбаннике.
– А у соседей что же? Купцов отправить за харчем, да и дело с концом, – сбавляя накал, вставил Булыцкий. – Не везде же Тохтамыш прошел! У соседей вон скупиться!
– Так и сказано же тебе; неспокойно нынче стало, – успокоившись, отвечал Киприан. – Оно по лесам теперь лихих – прорва. С земель своих сорванные да на погибель оставленные, потикали от воевод княжьих. Караваны купеческие с дружинами только и ходят. А к каждому-то купцу по ратнику и не приставишь.
– Ну и дела, – только и развел руками пенсионер.
– Вот такие дела, – отвечал ему Киприан.
На том и закончили. Раскланявшись с хозяином, старцы покинули келью, оставив Николая Сергеевича наедине со своими думами невеселыми.
– Грех оно великий, в грядущее заглядывать, – оторвал его от размышлений Ждан. – А почему все? Да потому, что переладить по-своему все – соблазн велик, да судьбы чужие переправить.
– Тебе-то что с того?
– Мне – страх за тебя, Никола, – подумав, отвечал парнишка. – Ты-то как лучше все хочешь; без умыслу злого. Вон, даже Сергий говаривал: от Бога ты, но не от диавола. Тебе знание твое видится во благо для княжества Московского, а кому оно – себе в угоду лишь. А почему все так? Да потому, что слаба людина перед соблазнами; хочется себя наравне с Богом поставить, да все твоими, Никола, стараниями.
– Ну так и что, – усмехнулся в ответ пенсионер. – Руки, что ли, на себя наложить, чтобы знаниями своими в грех не вводить?
– Что ты, Никола! – замахал руками парень. – Грех великий! И свою душу замараешь, и на место святое грех наведешь!
– Значит, других с панталыку сбивать?
– Молиться тебе, Никола, надо. Молиться, – с жаром подался вперед парнишка. – А почему все? Да потому, что очищает молитва смиренная душу от скверны!
– Молиться, – усмехнулся в ответ тот. – Святая ты, Ждан, душа, да на том уже и спасибо.