Роль барона Андрея Ивановича Остермана в падении Меншикова надобно осветить особо. Покровительствуя карьере Остермана, назначив его главным наставником императора, Меншиков не разглядел в услужливом бароне опасного карьериста, нравственность которого позволяла ему ради карьеры предавать и продавать своих покровителей, если это предательство сулило выгоду.
По отношению к Меншикову Остерман проявил не только двуличие, но и коварство. Он всячески пытался усыпить бдительность князя, убедить его в том, что Петр относится к нему с прежней благосклонностью. Хитроумному Остерману это вполне удалось. Доподлинно зная отношение Петра к светлейшему, он, например, 19 августа перед отправлением с царем на охоту послал Меншикову следующее письмо из Петергофа — ответ на послание светлейшего к царю из Ораниенбаума: «Сего момента получил я вашей высококняжеской светлости милостивейшее писание от 19-го. Его императорское величество радуется о счастливом вашей великокняжеской светлости прибытии в Ораниенбом и от сердца желает, чтоб сие гуляние ваше дражайшее здравие совершенно восстановить могло, еже и мое верное всепокорнейшее желание есть; при сем вашей высококняжеской светлости всенижайше доношу, что его императорское величество намерен завтра после обеда отсюда идти и ночевать в Стрельне, а оттуда в понедельник в Ропшу, и надеюсь, что в четверток изволит прибыть в Петергоф, и хотя здоровье мое весьма плохое, однако ж туда ж побреду. Вашу великокняжескую светлость всепокорнейше прошу о продолжении вашей высокой милости и, моля Бога о здравии вашем, пребываю с глубочайшим респектом вашей высококняжеской светлости всенижайший слуга А. Остерман». По подсказке Остермана Петр, чтобы рассеять всякие сомнения Александра Даниловича, сделал собственноручную приписку: «И я при сем вашей светлости, и светлейшей кнегине, и невесте, и своячине, и тетке, и шурину поклон отдаю любителны. Петр».
Новое, насквозь лживое послание — опять с той же целью убедить князя, что над его головой нет угрозы: Остерман сообщает о намерении завтра отправиться в Ропшу для продолжения охоты. И далее: «Его императорское величество писанию вашей высококняжеской светлости весьма обрадовался, и купно с ее императорским высочеством любезно кланяются, а на особливое писание ныне ваша светлость не изволите погневаться понеже учреждением охоты и других в дорогу потребных предуготовлений забавлены, а из Ропши, надеюсь, писать будут. Я, хотя весьма худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду».[54]
Меншиков, похоже, поверил написанному и энергично готовился к торжественному освящению церкви в Ораниенбауме, на котором должны были присутствовать царь и вся правящая элита. Для торжеств был выписан из Москвы самый «басовитый» дьякон.
Между тем события неумолимо предрекали скорую гибель Меншикова. Слишком многие были заинтересованы в его падении.
На пути в Петергоф царь остановился на даче канцлера Г. И. Головкина. Здесь ему довелось выслушать жалобу канцлера на Меншикова. Заметим, что еще в мае 1727 года у Меншикова с Головкиным существовали доверительные отношения и светлейший был настолько уверен в его преданности, что именем Екатерины назначил его первоприсутствующим Учрежденного суда по делу Толстого и Девиера. Вскоре, однако, Головкин стал врагом князя. Гавриил Иванович воспользовался случаем, чтобы пожаловаться на беспредельную жестокость Меншикова, назначившего бывшего генерал-прокурора Сената Ягужинского, пользовавшегося уважением Петра Великого, губернатором в далекую Астрахань. Ягужинский доводился зятем Головкину.
Решительно настроены против Меншикова были Долгорукие. «Князь Долгорукий, видя, что ему грозит та же участь, удвоил свои старания, чтобы, во-первых, отразить этот удар и, во-вторых, склонить канцлера, князя Голицына, генерал-адмирала, своих родных и друзей к тому, чтобы свергнуть иго, равно невыносимое». Согласно «Тестаменту» совершеннолетие императора наступит через четыре года, в течение которых, рассуждали вельможи, князь погубит «их всех безвозвратно… если они не оградят себя от его тирании сильными мерами».
По мнению Маньяна, князь А. Г. Долгорукий был инициатором и организатором заговора против Меншикова. Но такая роль недалекому князю была бы не под силу.
Любопытно, что среди перечисленных Маньяном заговорщиков отсутствует фамилия Остермана. Это свидетельствует о том, сколь скрытно умел действовать Андрей Иванович, всегда остававшийся в тени и никогда в напряженной обстановке не претендовавший на первые роли. Столь же скрытно он будет действовать в пользу Анны Иоанновны в событиях 1730 года, в осуждении Д. М. Голицына, при возведении на эшафот почти всего клана Долгоруких, гибели А. П. Волынского…
Впрочем, сам Маньян догадывался о том, что без Остермана все же не обошлось. Он рассуждал: «Так как невероятно, чтобы Остерман, приверженец Меншикова, не принимал участия в заговоре, то есть основание думать, что князь Меншиков не должен был полагаться, как он, по-видимому, делал, на привязанность и благодарность этого министра или этот последний рассуждал, что заговор против князя слишком могуч, для того, чтобы основывать свою личную безопасность».[55]
То, что для Маньяна являлось догадкой, было бесспорной истиной для Мардефельда. «Я только недавно узнал весьма секретным и достоверным образом, — доносил Мардефельд 12 сентября, — что именно больше всего способствовало падению Меншикова, а именно: завидуя особому расположению императора к барону Остерману, князь намеревался низвергнуть последнего. Так как он не мог найти ничего, за что придраться к Остерману, то употребил орудие для своих целей и обвинил его в том, что он препятствует императору в частом посещении церкви, что нация этим недовольна, ибо она не привыкла к такому образу жизни своего монарха и пр. Завязался спор, Меншиков угрожал Остерману ссылкой в Сибирь, на что барон якобы ответил, что он, барон, в состоянии заставить четвертовать князя, ибо он вполне заслуживает того».[56]
В этой информации есть сведения весьма сомнительные. Так, едва ли Остерман, человек крайне осторожный, мог напрямую угрожать Меншикову. Но не эта деталь придает ценность свидетельству Мардефельда, а его уверенность в том, что в решении судьбы Меншикова главная роль принадлежит Остерману.
Предчувствовал ли князь, что его дни сочтены, что надобно принимать срочные меры для обеспечения своей безопасности, нанести своим недругам превентивный удар? Сомнительно, чтобы он в полной мере ощутил нависшую над ним угрозу. Источники не запечатлели никаких ответных мер, предпринятых им в дни, предшествовавшие его падению. Несомненно лишь одно: на душе у князя было неспокойно. Он отступил от привычного распорядка дня: по вечерам перестал, как прежде, играть в карты или шахматы, предпочитал побыть в одиночестве.
Видимо, Меншиков рассчитывал на примирение с императором во время освящения часовни в Ораниенбауме, куда были приглашены все вельможи. С трудом удалось уговорить прибыть в Ораниенбаум и царя. Тот сначала согласился, но когда 3 сентября настало время отъезда императора из Петергофа в Ораниенбаум, царь послал курьера сказать, что не приедет.
Освящение часовни состоялось 3 сентября. На празднование прибыли многие важные персоны, но среди гостей не было, увы, главного лица, ради которого и были затеяны торжества. Не было и Остермана, видимо, завершавшего обработку своего воспитанника. Вряд ли пушечная пальба и «великая музыка» способны были поднять настроение князя.
Во время освящения часовни Меншиков допустил еще одну оплошность, которой не преминули воспользоваться его недруги: он сел в кресло, предназначавшееся для императора, что было истолковано как притязания на трон.
На следующий день, 4 сентября, Меншиков прибыл в Петергоф, чтобы встретиться с императором. Встреча, однако, не состоялась — чтобы избежать ее, Андрей Иванович ранним утром потащил своего воспитанника на охоту. Великая княжна Наталья Алексеевна, чтобы уклониться от встречи с Меншиковым, даже выпрыгнула в окно и уехала вместе с братом. В Петергофе осталась одна Елизавета Петровна. Ей-то и излил свою горечь светлейший. Он жаловался цесаревне на неблагодарность императора: ведь именно его стараниями тот занял трон. Меншиков стал перечислять свои заслуги во благо Отечества и закончил свой разговор изъявлением желания отправиться на Украину, чтобы там командовать войсками.[57]
Пробыв несколько часов в Петергофе и не дождавшись возвращения царя с охоты, князь вместе с семейством отправился в Петербург. В этот же день Верховный тайный совет получил повеление императора, переадресованное для исполнения интенданту Петру Мошкову: «Летний и Зимний домы, где надлежит, починить и совсем убрать, чтоб к приходу его величества совсем были готовы, и спрошен он, Мошков, был, как те домы вскоре убраны быть могут. Мошков донес что дни в три убраны быть могут».[58]
Пробыв несколько часов в Петергофе и не дождавшись возвращения царя с охоты, князь вместе с семейством отправился в Петербург. В этот же день Верховный тайный совет получил повеление императора, переадресованное для исполнения интенданту Петру Мошкову: «Летний и Зимний домы, где надлежит, починить и совсем убрать, чтоб к приходу его величества совсем были готовы, и спрошен он, Мошков, был, как те домы вскоре убраны быть могут. Мошков донес что дни в три убраны быть могут».[58]
Император явно давал понять, что не желает жить во дворце своего нареченного тестя.
К 6 сентября все вещи императора и его сестры, находившиеся во дворце Меншикова, были перевезены в Летний дворец. 7 сентября в Петербург прибыл сам Петр с сестрой. Остановились они не во дворце Меншикова, а в Летнем дворце.
Меншиков впервые в жизни оказался в растерянности. Он не знал, где ему искать защиту. Вельмож, готовых протянуть ему руку помощи, рядом не было. Бывшие соратники, вместе с ним вручавшие корону Екатерине I, находились в ссылке или умерли. С влиятельными членами Верховного тайного совета, канцлером Головкиным и адмиралом Апраксиным, Меншиков был в ссоре. С Головкиным — из-за преследования Ягужинского; с Апраксиным — из-за отказа удовлетворить его просьбу об отставке. (Любопытные подробности о ссоре генералиссимуса с адмиралом сообщил Кампредон в депеше от 9 марта 1726 года: «Дня четыре тому назад адмирал Апраксин собрал у себя всех своих племянников и объявил им, что на его взгляд все начала покойного царя исчезли бесследно, что ему, адмиралу, не позволяют даже удалиться под конец дней своих на покой; между тем, прибавил он со слезами на глазах, у него уже слабеет память и хотя он, подчиняясь требованиям, вступит еще на корабль в нынешнем году, но это будет уже в последний раз».[59]) 8 сентября Маньян извещал свое правительство, что якобы уже был подготовлен указ о ссылке в Сибирь 70-летнего Апраксина «вместе с несколькими другими лицами из высшего класса, которых подозревали в осуждении его (Меншикова. — Н. П.) брачных планов». В депеше, отправленной 10 сентября, он же писал о том, что в бумагах Меншикова обнаружен проект, суть которого сводилась к тому, чтобы удалить из Совета Апраксина, Головкина и Остермана и назначить на их место генерала Г. П. Чернышева, нынешнего рижского губернатора, генерала М. Я. Волкова и «еще одного, носящего ту же фамилию и состоящего советником Военной коллегии Алексея Яковлевича».
В этой критической ситуации Александр Данилович не проявил свойственной ему решительности и напористости в борьбе с недругами. Его запоздалые действия скорее напоминают движения утопающего, хватающегося за соломинку. Так, он велел отправить письмо фельдмаршалу М. М. Голицыну, командовавшему украинской армией: «Извольте, ваше сиятельство, поспешать сюда, как возможно на почте, и когда изволите прибыть к перспективной дороге, тогда изволите к нам и к брату вашему князю Дмитрию Михайловичу Голицыну прислать с нарочным известие и назначить число, в которое намерены будете сюда прибыть, а с Ижоры опять же обоих нас паки уведомить, понеже весьма желаем, дабы ваше сиятельство прежде всех изволили видеться с нами».
В том, что Меншиков обратился за помощью к фельдмаршалу, нет ничего удивительного: после отказа великой княжны Натальи Алексеевны выйти замуж за его сына князю удалось подыскать другую знатную невесту — дочь фельдмаршала Голицына. Переговоры зашли так далеко, что уже был назначен день свадьбы.
Другое письмо светлейший отправил Зейкину — тому самому, которого еще Петр Великий прочил в воспитатели великого князя: «Господин Зейкин! Понеже его императорское величество изволил вспамятовать ваши службы и весьма желает вас видеть, того ради изволите ехать сюда немедленно; ежели же за распугнем ехать сюда не похочете, извольте быть у Александра Львовича Нарышкина, а мы тебя весьма обнадеживаем, что мы вас не оставим, а паче прежнего в милости содержаны быть имеете».[60]
Цель этого письма очевидна — князь, видимо, заподозрил двойную игру наставника императора Остермана и решил заменить его Зейкиным.
«Повседневные записки» зарегистрировали беседу Меншикова с Остерманом, состоявшуюся 5 сентября: «тайно ж разговаривал с тайным действительным советником вице-канцлером графом Остерманом». О предмете собеседования можно догадаться: речь, несомненно, шла об отношениях между князем и Остерманом и между князем и императором.
Поведение Меншикова в канун своего падения достойно удивления. Оно дает основание полагать, что князь недооценивал меры опасности, нависшей над его головой, и был ослеплен собственным могуществом настолько, что не допускал мысли о наличии сил, способных его свергнуть. Он смотрел на происходившее как на очередную интригу, хотя и неприятную, но не настолько, чтобы с ней нельзя было справиться.
О том, что ход мыслей светлейшего был именно таков, свидетельствуют его последующие поступки: вместо того чтобы немедленно взять Остермана под стражу (пока это еще представлялось возможным), он вступает с ним в дискуссию, а затем отправляет письма Зейкину, рассчитывая заменить барона в должности главного наставника императора. Но даже если бы Зейкин ответил согласием на это предложение, у врагов светлейшего было вполне достаточно времени для того, чтобы расправиться с ним. Столь же безнадежным был вызов фельдмаршала М. М. Голицына: хотя он и пользовался уважением и любовью солдат и офицеров, но без украинской армии, которой он командовал, фельдмаршал вместе со свитой никакой силой не обладал.
Так Меншиков, будучи генералиссимусом, президентом Военной коллегии и шефом Ингерманландского полка, вместо того чтобы использовать административные рычаги и силу гвардии, предоставил своим противникам возможность перехватить инициативу. Сам же он пассивно ждал решения своей участи.
Надо полагать, что заговорщикам были хорошо известны решительность светлейшего, его умение сметать с пути всех, кто препятствовал его восхождению к вершинам власти. Заговорщики не отпустили князю ни одного дня. Их надежды тоже возлагались на гвардию. Миних предусмотрительно вывел из столицы основанный Меншиковым и верный ему Ингерманландский полк и тем лишил князя военной опоры.
7 сентября, в тот самый день, когда император прибыл в Петербург и когда Меншиков — на этот раз с большим запозданием — отправлял письма фельдмаршалу Голицыну и Зейкину, император (читай: Остерман) послал объявить гвардии, чтобы она слушалась только его приказаний, объявленных ей майорами князем Юсуповым и Салтыковым. Вечером того же дня две дочери Меншикова, невеста царя и ее сестра, прибыли в Летний дворец для того, чтобы поздравить Петра со счастливым приездом. Однако они были встречены так неласково, что вынуждены были тут же ретироваться.
В действиях Остермана нельзя не увидеть почерк самого Меншикова: став на путь открытой схватки, надлежит действовать быстро, решительно и беспощадно, не оставляя противнику времени для того, чтобы собраться с силами и оказать сопротивление.
Судьба князя была решена на следующий день, в пятницу 8 сентября, когда к нему во дворец прибыл майор гвардии Семен Андреевич Салтыков с объявлением ареста — Меншикову запрещалось покидать пределы дворца. Это объявление сразило князя настолько, что с ним случился обморок. По другим сведениям, он вел себя спокойно, с достоинством и жаловался, как жестоко с ним поступают в благодарность за долгую и беспорочную службу.
Добрая и сострадательная княгиня Дарья Михайловна вместе с детьми и сестрой Варварой отправились во дворец умолять Петра о помиловании. Они дождались выхода императора из церкви, пали на колени и просили о пощаде. Сведения о том, как повел себя Петр, тоже противоречивы. Прусский посол Мардефельд доносил, что Петр поднял княгиню и произнес какие-то слова утешения. Австрийский же дипломат Караме сообщал по-другому: Петр прошел мимо просителей, велев передать Меншикову, чтобы тот более его не беспокоил.
Потерпев неудачу у Петра, княгиня с детьми отправилась с мольбами к Елизавете Петровне, Наталье Алексеевне и Остерману, но те тоже не вняли им. Обращает на себя внимание тот факт, что княгиня просила о пощаде не кого-либо из вельмож, а Остермана, не подозревая, что он как раз и является источником всех их бед. До конца не осознал истинной роли Остермана и сам Меншиков. Известно, что он отправил с дороги в ссылку письмо к Остерману с просьбой прислать к нему доктора (князь нуждался в медицинской помощи): очевидно, он был осведомлен о влиянии наставника на императора, но не о его тайном участии в своей собственной судьбе.
Пока же Меншиков обратился с пространным письмом к императору. Он не признавал за собой никакой вины: «Никакого вымышленного перед вашим величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы вашего величества». Далее следовала просьба о всемилостивейшем прощении, освобождении от ареста и, наконец, «дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе».[61]