Очень поучительный выдался день. Дожидаясь Кристи, которая готовилась к ужину chez Roussel[112], Макс следил за медленно клонившимся к закату солнцем и давал по мобильнику полный отчет другу Чарли, все еще торчавшему в Лондоне:
— ...таким образом, завтра к вечеру, если этот малый знает свое дело, он нам скажет, что у нас тут за лозы и как с ними обходиться. Кстати, твоя конференция по недвижимости состоится? И ты приедешь?
— На следующей неделе. Я как раз просматривал программу. Ты не поверишь, но на пленарном заседании будет среди прочих обсуждаться вопрос "Роскошная вилла: где и зачем?". Представляешь, какая скучища? Короче, в Ницце я возьму напрокат машину и при первой возможности удеру. Тебе тоже пользительно пообщаться с другом, а то сидишь там сычом в своем чертовом château. Какое обмундирование посоветуешь? Фрак с белой бабочкой? Шорты с панамкой?
Макс не успел ответить: в дверях появилась Кристи. Но как она преобразилась! Волосы гладко зачесаны вверх, маленькое черное платье обтягивает фигуру, на ногах алые туфельки на высоких каблуках — все это наводило на мысль о другой, доселе скрытой стороне ее натуры.
— Выглядишь потрясающе! — непроизвольно воскликнул Макс.
— Что? — прозвучал в трубке озадаченный голос Чарли.
— Да не ты, Чарли. Потом скажу, это довольно длинная история.
— У тебя там телка, что ли? Телку, значит, себе завел. Ах ты, ублюдок.
Жилище Русселя поразило Макса. Он предполагал увидеть скопление ветхих деревенских построек, а подъехав, увидел типичную для Прованса усадьбу. Правда, эта гасиенда была построена из бетона — того шероховатого розового бетона, который не поддается ни времени, ни непогодам, оставаясь неизменно шероховатым и розовым. Дом поражал размерами — массивный двухэтажный куб с длинными низкими крыльями по бокам. Невысокая лестница вела на огромную, устланную кафелем террасу. Перед домом — красивый, ухоженный сад; а кованого железа сколько! Тут и решетки для вьющихся растений, и ворота, и ограда с причудливыми завитушками — хватило бы на целый выставочный зал. Выходит, этот крестьянин, разъезжающий на допотопном тракторе, живет дай бог всякому.
Хозяин сидел на террасе, прижав к уху мобильный телефон, лицо у него было угрюмым. При виде поднимающихся по ступенькам гостей он быстро завершил разговор и, расплывшись в улыбке, пошел им навстречу. Сегодня Руссель был en tenue de soirée[113] — черные брюки, свежая белая рубашка и черный жилет; ну просто Ив Монтан, готовый выскочить на сцену. И только полоска незагоревшей кожи на лбу выдавала в нем человека, который большую часть жизни проводит среди лоз, прикрывая голову кепкой.
— Месье Макс! Мадемуазель! Добро пожаловать!
Наряд Кристи ему явно пришелся по вкусу; с подчеркнутой галантностью он надолго склонился к руке гостьи, исподтишка с удовольствием оглядывая ее обтянутый платьем бюст.
— Сначала непременно apéro[114] — нет, прежде покажу вам мое маленькое имение.
Под его предводительством они отправились на зады дома, где за оградой загона их приветствовала дружным визгом и лаем свора грязно-коричневых гончих, извивающихся от восторга. В дальнем конце загона стояло большое дощатое строение в альпийском стиле, щедро украшенное деревянной резьбой; походило оно не столько на псарню, сколько на швейцарское шале.
— Chiens de chasse[115], — объяснил Руссель, хозяйским жестом указывая на свору. — Ждут не дождутся сентября, начала сезона. От них никто не ускользнет — ни кабан, ни бекас, ни куропатка...
— А почтальон? — поинтересовался Макс.
— Вы большой blagueur[116]. — Руссель подмигнул. — Но поглядели бы, как они гонят дичь. Залюбуешься.
От псарни он повел их к окруженному каменной оградой участку идеально возделанной земли: здесь зеленели образцово-показательные грядки овощей, отделенные друг от друга низенькими бордюрами из самшита и ровными, усыпанными гравием дорожками.
— Мой potager[117], — сказал Руссель. — Случилось как-то увидеть фотографии огородов в замке Вилландри. У меня, ясное дело, поскромнее будет. Хотите взглянуть на мои черные помидоры?
Макс с Кристи повосхищались черными помидорами, полюбовались рощицей дубов, под которыми охотно растут трюфели, восторженно повосклицали перед главным предметом гордости и счастья Русселя — изваянным в натуральную величину грозным диким кабаном, le sanglier rose[118], из того же ярко-розового бетона, что и хозяйский дом. Все вокруг содержалось в безупречном порядке и, несомненно, стоило немалых денег. Быть может, Руссель получил наследство, думал Макс, или выгодно женился. Скорее всего, второе. Во всяком случае, этакое благоденствие никак с ним не вяжется: вечно одет как огородное пугало, будто в кармане у него ни гроша.
Когда гости отдали должное великолепию сада и огорода, Руссель повел их обратно на террасу — знакомиться с женой. Мадам Руссель оказалась смуглой улыбчивой женщиной с едва заметными усиками и склонностью к ярко-оранжевой бижутерии. Она налила по рюмкам анисовую настойку, все чокнулись, выпили и в наступившем благожелательном молчании стали мысленно подыскивать тему для разговора. Макс похвалил открывающийся с террасы вид, а Кристи, придя в себя после первого в ее жизни знакомства с анисовой настойкой, улыбками и жестами постаралась выразить свое восхищение редкостно колоритными серьгами хозяйки дома.
Тут что-то затарахтело, и на террасе появилась дочь Русселей (копия матери, только поизящней), катившая перед собой пир на колесах — сервировочный столик, уставленный яствами. С одного блюда подмигивала глазками сала колбаса, на другом выстроились в кружок клинья пиццы, рядом — квадратики жареного хлеба с пастой из каперсов, оливок и анчоусов, нарезанные длинными ломтиками сырые овощи и к ним соус из анчоусов, отдельно — зеленые оливки и черные маслины, редис со сливочным маслом и на массивном фаянсовом блюде паштет из дрозда; из макушки паштетного холмика торчал клюв несчастной птицы.
— О! — воскликнул Руссель, потирая руки. — Немножко закусим для аппетиту.
Макс тихонько толкнул Кристи в бок:
— Осторожней, не наедайся сразу.
— А это еще не ужин? — изумилась она, глядя на столик.
— Боюсь, что нет.
Несколько минут раздавались лишь невнятные возгласы восхищения. Мадам Руссель, воспользовавшись заминкой, извинилась и вместе с дочерью удалилась на кухню. Взяв широкий нож, Руссель намазал немного паштета на жареный хлебец и протянул Кристи. С трудом скрывая отвращение, она взяла хлебец и, не сводя глаз с клюва, шепнула Максу:
— Что там еще? Голова? Лапки?
Руссель улыбнулся ей, указал на рот и ободряюще закивал головой.
— Очень хорошо, — сказал он по-английски, стараясь припомнить все, чему набрался от дяди Генри. — Ешь от пуза.
— Клод, я хочу вас кое о чем спросить, — сказал Макс. — Помните виноградник на самом краю дядиного участка, тот, который огорожен каменной стенкой? Я пошел сегодня посмотреть на лозы и обнаружил, что там срезано много кисточек. Зачем их срезать? Я, конечно, не специалист, но мне кажется, это наносит некоторый урон урожаю.
Руссель молчал; он наморщил бело-коричневый лоб и выпятил нижнюю губу, обдумывая ответ. Затем с силой выдохнул, отчего губа затрепетала, и наконец произнес:
— Вам здесь многие скажут, что винограднику страдать положено, но этому несчастному клочку земли уже совсем худо. Там одни камни да пыль... — Он печально покачал головой. — Putain[119], даже сорнякам там тошно. Если бы я не прореживал грозди, мы вообще не получали бы винограда, одни булавочные головки. Булавочные головки, — повторил он и для вящей наглядности почти вплотную свел большой и указательный пальцы.
Затем допил рюмку и внимательно оглядел тележку; увы, бутылки там не было. Бурча себе под нос, что жена готова уморить их жаждой, он отправился за очередной бутылкой анисовой настойки.
Пользуясь удобным моментом, Макс рассказал Кристи то, что Руссель поведал ему про страдающий виноградник. Она огляделась, выплеснула остатки настойки в глазурованную, похожую на урну вазу с аккуратно подстриженным кустиком и покачала головой:
— Пусть рассказывает это своей бабушке. Никому в голову не придет так ишачить, если только... Знаешь что? Спроси-ка его...
Но тут вернулся Руссель. Торжествующе размахивая бутылкой, он приготовился блеснуть английскими выражениями, уместными на приеме с коктейлями. Сияя улыбкой, наполнил рюмки и с акцентом совершенно неизвестного происхождения закричал:
— Пьем на дно! Первая кольями, вторая сокол! Ехали!
Кристи тихой сапой подошла поближе к глазурованной урне, ловя момент, чтобы выплеснуть хоть полрюмки сорокапятиградусной анисовой настойки, от которой у нее уже кружилась голова.
Кристи тихой сапой подошла поближе к глазурованной урне, ловя момент, чтобы выплеснуть хоть полрюмки сорокапятиградусной анисовой настойки, от которой у нее уже кружилась голова.
Не успел Макс снова заговорить про виноград, как Руссель придвинулся к нему и, положив на плечо загорелую обветренную лапу, вкрадчиво поинтересовался:
— Скажите, месье Макс, — разумеется, строго между нами, — что вы собираетесь делать с домом?
Макс помолчал в раздумье; его так и подмывало брякнуть какую-нибудь чушь — пусть деревенские сплетники потешатся: устрою любовное гнездышко для футбольной команды Марселя, или страусиную ферму, или школу для заблудших девиц.
— Пока не решил, — признался он наконец. — Я еще не совсем здесь освоился. Во всяком случае, не хочу торопиться.
Руссель похлопал его по плечу и одобрительно кивнул:
— Вот это правильно. Такого дома, да в самом сердце Люберона, теперь днем с огнем не сыщешь. Англичане, немцы, американцы, парижане — все подыскивают тут себе дома. — Он снял руку с плеча гостя и указательным пальцем помешал кубики льда в стакане. — Лучше повременить. Но если надумаете продать, обязательно скажите мне. И — attention[120]. — Мокрый палец закачался перед носом Макса. — Не верьте ни единому агенту по недвижимости. Они все бандиты. Я мог бы порассказать вам кучу историй, вы не поверили бы своим ушам. Но что же это я! Мы совсем забыли про мадемуазель.
Довольно улыбаясь, Кристи стояла возле спасительной урны. Увидев, что ее рюмка пуста, Руссель одобрительно кивнул, предложил ей руку, и все трое двинулись в дом ужинать.
В доме тоже царил образцовый порядок; разнообразие железных изделий с еще более вычурными, чем в саду, завитушками и финтифлюшками поражало воображение. Блики света играли на чистейшем кафельном полу и полированной мебели из темного дерева. В каждой стене была ниша, в каждой нише висела хотя бы одна фотография в рамке. По большей части это были портреты династии Руссель, а также несколько этюдов, на которых мужчины в камуфляже, выпятив грудь, демонстрировали зрителям своих мохнатых или пернатых жертв.
Руссель привел гостей в столовую, где одна стена была целиком отведена прелестям охоты. Там стоял шкаф, за железной решеткой которого частоколом высились ружья; в стеклянном кубе злобно щерилось чучело лисы; к большому деревянному щиту была прибита голова огромного дикого вепря, окруженная веером фотографий Русселя со товарищи, а над длинным обеденным столом густой пеленой висел едкий запах чеснока.
— Ужин скромный, — сказал Руссель, когда все уселись, — так подкрепляется наломавшийся в поле трудяга.
Трапеза началась с caviar d'aubergine, то есть холодного пюре из баклажанов, затем подали блюдо, на котором высилась гора мясных рулетиков с начинкой — в Провансе их почему-то называют "жаворонки без головы". Руссель встал и налил всем густого красного "Шатонёф-дю-Пап" из бутылки с выпуклым клеймом производителя. Глядя на вино, Макс сразу вспомнил про специалиста из Бордо.
— Натали Озе вам, конечно, говорила насчет энолога. Завтра он приедет осматривать лозы.
Наполнив свой бокал, Руссель тряхнул бутыль, чтобы вылить все до капли, и сел.
— Да, вчера звонила. — Он покачал головой и вздохнул. — Уж эти мне бордосцы! Считают, что могут заявиться когда им угодно. Не берите в голову. Я им займусь сам. У вас наверняка есть дела поважнее. Так что предоставьте его мне. — Он поднял бокал и повернулся сначала к Кристи, затем к Максу: — За Америку! За Англию! За entente cordiale![121]
Кристи проголодалась и, не зная, сколь коварно провансальское гостеприимство — здесь ведь слово "нет" в расчет не берут, — чересчур быстро расправилась с первым "жаворонком без головы". Это была ошибка. Мадам Руссель немедленно подложила ей еще рулетик, солидную порцию баклажанной икры и толстый кусок хлеба, чтобы подобрать соус. На этот раз спасительной урны под рукой не было. Только теперь Кристи заметила, что Макс ест очень медленно — внимая монологу Русселя, он только улыбается и кивает.
— Вам тут объяснят, — продолжал Руссель, откупоривая еще две бутылки, — что если перед хорошей выпивкой съесть листья с макушек пяти кочанов капусты, потом можно пить сколько влезет, и хоть бы хны. — Он опять пошел вокруг стола, пополняя бокалы. — Говорят, жареные козьи легкие тоже помогают, но сам я не пробовал. А лучше всего вроде бы действуют клювы ласточек; их надо сжечь и угольки размолоть в порошок. Сыпанете щепотку-другую в бокал, в первый самый, и пейте потом что хотите — никаких последствий. Voilà.
— Чудеса, — восхитился Макс. — Чтобы не забыть, запишу себе: обязательно купить немножко клювов.
Перехватив взгляд Кристи, он перевел ей монолог Русселя, но когда дошел до рецепта, в котором главным ингредиентом были клювы ласточек, улыбка ее застыла. Кристи всю передернуло, и она спешно сделала большой глоток вина.
— Ну и публика!.. Птичьи клювы!.. Они что, не слыхали про алкозельцер?
Ужин мало-помалу приближался к кульминации: в столовую торжественно внесли огромный чугун с рагу из дикого кабана в соусе почти черного цвета — от вина и свернувшейся крови. К рагу подали запеченный с сыром картофель и снова наполнили бокалы. Кристи с отчаянием смотрела на дымящуюся перед ней тарелку; этого хватило бы на свору голодных псов. Макс ослабил ремень на брюках. Хозяева с прежним аппетитом принялись за рагу.
Потом, разумеется, было предложено непременно съесть еще кусочек. Затем настала очередь сыра. За сыром последовали огромные куски tarte aux pommes под блестящей корочкой сахарной глазури. В завершение — кофе с ромбиками миндального печенья и — непременно по глоточку marc, отравы домашнего производства.
К этому времени Кристи уже плохо соображала. От переедания она не могла ни думать, ни двигаться и готова была впасть в длительную спячку; ей хотелось одного: найти тихий темный уголок и там свернуться калачиком. Макс чувствовал себя не намного лучше, и даже сам Руссель, судя по всему, выдохся и лишь из вежливости уговаривал гостей выпить еще глоточек marc.
— Незабываемый получился вечер, — прощаясь, заверил Макс мадам Руссель.
Расцеловавшись с хозяевами и пожав протянутые руки, он повел к машине едва волочившую ноги Кристи, сложил ее пополам и засунул на сиденье.
— Ты молодчина, прекрасно справилась с ужином, — похвалил он ее по дороге. — Калифорния может тобой гордиться. Прости, что устроил тебе такое испытание, но я понятия не имел, что нам предстоит настоящий гастрономический марафон. Как самочувствие?
Ответа не последовало. Когда они подъехали к дому, Максу пришлось на руках вытаскивать из машины неподвижное и тяжелое тело, от девушки пахло анисовым ликером и миндальным печеньем. Он доволок Кристи до спальни, уложил, снял с нее туфли и укрыл одеялом. Когда он подсовывал под голову Кристи подушку, она вдруг шевельнулась и прошептала:
— Больше не надо. Прошу вас. Не надо больше.
ГЛАВА 13
Макс сидел на краю bassin, согнувшись и свесив голову между колен; интересно, сердечный приступ начнется до завтрака или после? Из-за сильно припекавшего с утра солнца и вчерашнего перебора приятная ежедневная пробежка превратилась в пытку. Он застонал, подошел к фонтану и сунул голову под холодную струю.
В голове стоял туман; сквозь него вдруг пробился пронзительный вопль мадам Паспарту, наблюдавшей за Максом в кухонное окно:
— Месье Макс! Вы с ума сошли? Вода-то нечистая! В каждой капле тучи microbes[122]. Идите сюда!
Макс со вздохом повиновался. Мадам Паспарту решила взять на себя ответственность за лечение ссадины на его голове — раны, как она ее называла, — и обзавелась множеством разнообразных мазей и перевязочных материалов, которые она теперь разложила на кухонном столе. Бормоча что-то насчет коварства инфекции и благах стерильности, она сняла прежнюю розовую повязку и помазала ссадину ртутной мазью.
— Ну как там? — поинтересовался Макс.
— Помолчите, — скомандовала великая целительница. — Поврежденные ткани требуют очень осторожного обращения. — Высунув кончик языка, она наложила мазь, прикрыла марлевой салфеткой и залепила все большим куском пластыря. — Вот. Я подумала, что на этот раз вы предпочтете белую повязку. Розовая была крайне неуместна.
Макс благодарно улыбнулся.
— А вы Кристи сегодня видели? — спросил он.
— Нет. — Мадам Паспарту молча отступила на шаг, чтобы полюбоваться творением своих рук. — Но я ее слышала.
— Что, совсем плоха?
Мадам Паспарту кивнула.
— Это все мой зять, ему говори не говори — как об стенку горох. Не понимает, что другие люди к такому не привыкли. — Она стала считать на пальцах: — Настойка, вино и еще marc. Тут уж добра не жди. C'est fou[123].