И хотя они, казалось, знали все, о чем говорил Сталин, и раньше — и необходимость овладения производством, и необходимость быстрейшей ликвидации хозяйственной отсталости страны, и свои обязанности перед международным пролетариатом, — но все это было увязано теперь с их конкретными хозяйственными задачами.
Сталин словно приоткрыл клапан, через который могли выйти пары, и указал, что делать, чтобы паровоз пошел. Селиверстов связывал мысленно речь с замучившими его пятьюдесятью тысячами факторов.
Игнатов давал себе слово, что, зная теперь, за что ухватиться, он дело двинет и смоет оставшееся после провала на Тракторном пятно.
Игнатов которому теперь все его прежние обиды и опасения относительно проработки казались мелкими, недостойными его как коммуниста, — теперь, после речи, испытывал настоятельную потребность что-нибудь немедленно сделать. Сквозь густую толпу он протискивался к Орджоникидзе: тот еще кричал и хлопал. Когда Серго повернулся, чтобы нагнать Сталина на лестнице, Игнатов схватил его за руку и сказал сердито и громко:
— Пошли меня куда хочешь, хоть на Сахалин…
— Завтра! — крикнул ему Орджоникидзе и, уронив шубу на кресло, поспешил к лесенке, к которой прошел Сталин.
— Ну, Коба, — называя его старым подпольным именем, сказал Серго, — ну… — и, словно больше ничего не мог выговорить от волнения, он перевел дыхание.
Ему хотелось сказать о том, что давно он не видел его таким, что его речь и для него самого была огромна и значительна, и еще многое ему хотелось сказать, по кругом были люди. Сталин улыбался…
А. Сурков. Делегат
М. Шолохов. Письмо Сталина
(Отрывок из романа «Поднятая целина»)Есаул Половцев вынес седло. Вышли. Взяли лошадей. Тронули рысью. Речку переехали за хутором вброд. Всю дорогу Половцев молчал, курить воспретил и ехать велел не по дороге, а сбочь, саженях в пятидесяти.
В Войсковом их ждали. В курене у знакомого Якову Лукичу казака сидело человек двадцать хуторян. Преобладали старики. Половцев со всеми здоровался за руку, потом отошел с одним к окну, шепотом в течение пяти минут говорил. Остальные молча поглядывали то на Половцева, то на Якова Лукича. А тот, присев около порога, чувствовал себя среди чужих, мало знакомых казаков потерянно, неловко…
Окна изнутри были плотно занавешены дерюжками, ставни закрыты, на базу караулил зять хозяина, но, несмотря на это, Половцев заговорил вполголоса:
— Ну, господа казаки, час близок! Кончается время вашего рабства, надо выступать. Наша боевая организация наготове. Выступаем послезавтра ночью. К вам в Войсковой придет конная полусотня, и по первому же выстрелу вы должны кинуться и перебрать на квартирах этих… агитколонщиков. Чтобы ни один живым не ушел! Командование над вашей группой возлагаю на подхорунжего Марьина. Перед выступлением советую нашить на шапки белые ленты, чтобы в темноте своих не путать с чужими. У каждого должен быть наготове конь, имеющееся вооружение — шашка, винтовка или даже охотничье ружье — и трехдневный запас харчей. После того как управитесь с агитколонной и вашими местными коммунистами, ваша группа вливается в ту полусотню, которая придет вам на помощь. Командование переходит к командиру полусотни. По его приказу тронетесь туда, куда он вас поведет. — Половцев глубоко вздохнул, вынул из-за пояса толстовки пальцы левой руки, вытер тылом ладони пот на лбу и громче продолжал: — Со мною приехал из Гремячего Лога всем вам известный казак Яков Лукич Островнов, мой полчанин. Он вам подтвердит готовность большинства гремяченцев идти вместе с нами к великой цели освобождения Дона от ига коммунистов. Говори, Островнов!
Тяжелый взгляд Половцева приподнял Якова Лукича с табурета. Яков Лукич проворно встал, ощущая тяжесть во всем теле, жар в своей пересохшей гортани, но говорить ему не пришлось: его опередил один из присутствовавших на собрании, самый старый на вид казак, член церковного совета, до войны бывший в Войсковом бессменным попечителем церковноприходской школы. Он встал вместе с Яковом Лукичом и, не дав ему слова вымолвить, спросил:
— А вы, ваше благородие, господин есаул, наслышанные об том, что… Тут вот до вашего прибытия совет промежду нас шел… Тут газетка дюже антиресная проявилась…
— Что-о-о? Что ты говоришь, дед? — хрипловато спросил Половцев.
— Газетка, говорю, из Москвы пришла, и в ней пропечатанное письмо председателя всей партии…
— Секретаря! — поправил кто-то из толпившихся возле печи.
— …То бишь секретаря всей партии, товарища Сталина. Вот она, эта самая газетка от второго числа сего месяца, — не спеша, старческим тенорком говорил старик, а сам уже доставал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенную вчетверо газету. — Читали мы вслух ее промеж себя трошки загодя до вашего прибытия, и… выходит так, что разлучает эта газетка нас с вами! Другая линия жизни нам, то есть хлеборобам, выходит… Мы вчера прослыхали про эту газету, а ноне утром сел я верхи и, на старость свою не глядя, мотнулся в станицу. Через Левшову балку вплынь шел, со слезами, а перебрался через нее. У одного знакомца в станице за ради Христа выпросил — купил я эту газету, заплатил за нее. Пятнадцать рубликов заплатил! А посля уже доглядели, а на ней обозначенная цена — пять копеек! Ну, да деньги мне с обчества соберут, с база по гривеннику, так мы порешили. Но газета денег этих стоит, ажник кубыть даже превышает…
— Ты о чем говоришь, дед? Ты что это несешь и с Дона и с моря? На старости лет умом помешался? Кто тебе давал полномочия говорить от имени всех тут присутствующих? — с гневной дрожью в голосе спросил Половцев.
Тогда выступил малого роста казачок, годов сорока на вид, с куцыми золотистыми усами и расплюснутым носом; выступил из стоявшей возле стены толпы и заговорил вызывающе, зло:
— Вы, товарищ бывший офицер, на наших стариков не пошумливайте, вы на них и так предостаточно нашумелись в старую времю. Попановали — и хватит, а зараз надо без грубиянств гутарить. Мы при советской власти стали непривычные к таким обращениям, понятно вам? И старик наш правильно гутарил, что был промеж нас совет, и порешили мы все через эту статью в газете «Правде» не восставать. Разошлись поврозь наши с вашими стежки-дорожки! Власть наша хуторская надурила, кое-кого дуриком в колхоз вогнала, много середняков занапрасно окулачила, а того не поняла наша власть, что дуриком одну девку можно, а со всем народом нельзя управиться. Ить наш председатель Совета так нас зануздал было, что на собрании и слова супротив него не скажи. Подтягивал нам подпруги неплохо, дыхнуть нечем было, — а ить хороший хозяин по песку, по чижолой дороге лошади чересседельню отпущает, норовит легше сделать… Ну, мы раньше, конешно, думали, что это из центру такой приказ идет, масло из нас выжимать; так и кумекали, что из ЦК коммунистов эта пропаганда пущенная, гутарили промеж себя, что, мол, «без ветру и ветряк не будет крыльями махать». Через это решили восставать и вступили в ваш «союз». Понятно вам? А зараз получается так, что Сталин этих местных коммунистов, какие народ силком загоняли в колхоз и церква без спросу закрывали, кроет почем зря, с должностей смещает. И получается хлеборобу легкая дыхания, чересседельня ему отпущенная — хочешь, иди в колхоз, а хочешь, сиди в своей единоличности. Вот мы и порешили — с вами добром… Отдайте нам расписки, какие мы вам по нашей дурости подписали, и ступайте, куда хотите, мы вам вреда чинить не будем через то, что сами мазаные…
Половцев отошел к окну, прислонился к косяку спиной, побледнел так, что всем стало заметно, но голос его прозвучал твердо, с сухим накалом, когда он, оглядывая всех, спросил:
— Это что же, казачки? Измена?
— Уж это как хотите, — ответил ему еще один старик, — как хотите прозывайте, но нам с вами зараз не по дороге. Раз сам хозяин стал нам в защиту, то чего же нам на сторону лезть? Вот меня лишили зазря голосу, выселять хотели, а у меня сын в Красной Армии, и, значится, я своих правов голоса достигну. Мы не супротив советской власти, а супротив своих хуторских беспорядков, а вы нас хотели завернуть противу всей советской власти. Нет, это не гоже нам! Возверните нам расписки, покедова добром просим.
И еще один пожилой казак говорил, неспешно поглаживая левой рукой кучерявую бородку:
— Промахнулись мы, товарищ Половцев… Видит бог, промахнулись! Не путем мы с вами связались. Ну, да ить от спыток — не убыток, теперича будем ходить без вилюжечков… Прошедший раз слухали мы вас, как вы нам золотые горы сулили, и диву давались: уж дюже ваши посулы чижолые! Вы говорили, что, мол, союзники нам — на случай восстания — в один момент оружию примчат и всю военную справу. Наше, мол, дело только постреливать коммунистов. А посля раздумались мы, и что же оно получается? Оружию-то они привезут, это добро дешевое, но, гляди, они и сами на нашу землю слезут? А слезут, так потом с ними и не расцобекаешься! Как бы тоже не пришлось их железякой с русской землицы спихивать. Коммунисты — они нашего рода, сказать, свои, природные, а энти черт-те по-каковски гутарют, ходют гордые все, а середь зимы снегу не выпросишь, и попадешься им, так уж милости не жди! Я побывал в двадцатом году за границей, покушал французского хлеба на Гали-полях и не чаял оттедова ноги притянуть! Дюже уж хлеб их горьковатый! И много нациев я перевидал, а скажу так, что окромя русского народа нету желанней, сердцем мягше. В Константинополе и в Афинах работал в портах, на англичан, французов насмотрелся. Ходит такая разутюженная гадюка мимо тебя и косоротится оттого, что я, видишь ты, небритый, грязный, как прах, по́том воняю, а ему на меня глядеть — душу воротит. У него ить, как у офицерской кобылы, все до самой подхвостницы подмыто и выскоблено, и вот он этим гордится, а нами гребует. Ихние матросы в кабаках, бывало, нас затрагивают и чуть чего — боксом бьют. Но наши донские и кубанские трошки приобыкли в чужих краях и начали им подвешивать! — Казак улыбнулся, в бороде синеватым лезвием сверкнули зубы. — По-русски даст наш биток какому-нибудь англичанину, а он с ног — копырь, и лежит, за голову держится, тяжело вздыхает. Нежные они на русский кулак, и хоть сытно едят, а квёлые. Мы этих союзников раскусили и поотведали! Нет уж, мы тут с своей властью как-нибудь сами помиримся, а сор из куреня нечего таскать… Расписочки-то вы нам ублаговолите назад!
«Махнет он зараз в окно, а я остануся, как рак на меле! Вот так влез!.. Ох, мамушка родимая, в лихой час ты меня зародила! Связался с распроклятым! Попутал нечистый дух!» — думал Яков Лукич, ерзая по скамейке, глаз не сводя с Половцева. А тот спокойно стоял у окна, и теперь уже не бледность заливала его щеки, а темная просинь гнева, решимости. На лбу вздулись две толстые поперечные жилы, руки неотрывно сжимали подоконник.
— Ну, что же, господа казаки, воля ваша: не хотите идти с нами — не просим, челом не бьем. Расписок я не верну, они не со мною, а в штабе. Да вы напрасно и опасаетесь, я же не пойду в ГПУ заявлять на вас…
— Оно-то так, — согласился один из стариков.
— …И не ГПУ вам надо бояться… — Половцев, говоривший до этого замедленно, тихо, вдруг крикнул во весь голос: — Нас надо бояться! Мы вас будем расстреливать, как предателей!.. А ну, прочь с дороги! Сторонись! К стенкам!.. — и, выхватив наган, держа его в вытянутой руке, направился к двери.
Казаки ошалело расступились, а Яков Лукич, опередив Половцева, плечом распахнул дверь, вылетел в сенцы, как камень, кинутый пращой.
В темноте они отвязали лошадей, рысью выехали со двора. Из куреня доносился гул взволнованных голосов, но никто не вышел, ни один из казаков не попытался их задержать…
Собирались казаченьки… (песня советских казаков)
2 3 4Колхозная казачья
Из песни, записанной в колхозе «Красный луч», Алексеево-Лозовского района, Северо-Донского округа.
Ф. Панферов. Среди мастеров земли
(Отрывок из романа «Творчество»)Зал бушевал…
Казалось, не будет конца этому безудержному вес-торгу людей. Люди били в ладоши, что-то кричали, каждый по-своему, каждый о своем, и их аплодисменты то затихали, то снова взрывались и оглушающей волной неслись туда — к Сталину, вождю народов.
Сталин стоял за столом президиума. Опустив глаза, он горбился и прятался за наркома Ворошилова. Казалось, тут на сцене этот твердый человек был впервые выбит из своего обычного состояния бурей аплодисментов, криками представителей полей, огородов, конюшен, тракторных бригад… и он, не в силах сдержать этот буйный восторг людей, горбился и прятался за спину Ворошилова. Но Ворошилов сам аплодировал. Он широким размахом бил в ладоши и, смеясь, кивал головой в зал, как бы поддавая жару. Заметя, что Сталин скрывается за него, он отступил на шаг и сам скрылся за Сталиным. И тогда от взрыва аплодисментов задребезжали стекла, заколыхались тяжелые, золоченые люстры.
— Сталину-у-у!
— Отцу нашему-у-у! — неслось из семи тысяч глоток.
И вот на какую-то секунду аплодисменты стихли, кто-то в дальнем углу запел «Интернационал». Сталин глубоко вздохнул, поднял глаза и посмотрел в зал… и песня мгновенно смялась новым взрывом аплодисментов, а Сталин не выдержал, поднял руку кверху, повернул ее ладонью к знатным людям страны — и семь тысяч делегатов дрогнули, ибо каждому из них показалось: Сталин поднял руку ему, для него…
Прошло пять, десять… пятнадцать минут. Люди все неистовствовали, аплодировали, кричали, пробовали запеть «Интернационал», но тут же сминали тесню. Многие из них уже охрипли, многие, уже переполненные радостью, рыдали, многие рвались к столу, чтобы вплотную посмотреть на Сталина, чтобы навсегда запечатлеть его в своей памяти.
Сталин уже давно опустил руку и снова сгорбился, растерянно прятался за Ворошилова. Наконец, он вынул из кармана часы и показал делегатам, словно говоря: «Время бежит. Время дорого», но делегаты как будто только того и ждали — в крики, аплодисменты ворвался веселый смех…