Когда они зашли, девочки начали переглядываться и тихонько смеяться, прикрывая рот ладошкой. Фудзиюки поприветствовал их, они вразнобой ему отвечали, почтительно кланяясь. Спиридонов чувствовал себя не в своей тарелке и смущенно мялся позади учителя.
Фудзиюки сказал еще несколько слов; девушки захихикали громче, бросая на Спиридонова заинтересованные взгляды. Он тоже их рассматривал; увы, нельзя сказать, чтобы контингент борделя так уж его привлекал. Ему не нравились круглые лица и тяжелые веки девушек. Лишь две или три показались ему симпатичными.
И как раз одну из них Фудзиюки, судя по всему, выбрал для него. Пожалуй, среди своих товарок, на вкус Спиридонова, она была самая красивая. Лицо чуть более удлиненное, чем у других, похожее чем-то на лица фарфоровых кукол, виденных им в магазинах Москвы. Сходство усугубляли белила, густо покрывающие лицо, как, впрочем, и нарисованные черные брови, и подкрашенные ярко-красным губы. Спиридонов вспомнил паяцев, виденных им на ярмарке в родной Вятке, и улыбнулся. Девушка тут же прикрыла ладошкой рот – кажется, он ее напугал или смутил улыбкой.
– Это Акэбоно, – представил девушку Фудзиюки. – Она немного говорит по-французски, другие – только на японском. Акэбоно, это Викторо-сан, мой большой друг.
Акэбоно почтительно поклонилась, а Спиридонов спросил себя, получится ли у него что-нибудь путное с этой девушкой. Он не воспринимал ее как женщину – скорее как чудную механическую куклу.
– Викторо-сан, Будда учит нас не пренебрегать и малым, если оно может послужить к совершенствованию, – продолжил Фудзиюки с улыбкой. – Сегодня вашим учителем будет Акэбоно, и я прошу вас слушать ее так же, как вы бы слушали меня. Вам необходимы те дары, которые она может дать вам. А теперь идите, а у меня дела.
Спиридонов хотел было спросить, куда же идти, но Акэбоно, вновь поклонившись, сказала ему:
– Следуйте за мной, монсеньор.
На французском она говорила правильно, но с сильным акцентом. Тем не менее Спиридонов понимал каждое слово.
– Где вы научились так хорошо говорить по-французски? – спросил он, поднимаясь вслед за девушкой на второй этаж.
– Не в Сорбонне, – сказала она и замолчала, а Спиридонов понял, что она шутит, и усмехнулся. Он общался в основном только с Фудзиюки, который был не по-японски улыбчив, но уже знал, что японцы чаще всего шутят с каменным лицом и над своими шутками никогда не смеются.
Они прошли по коридору, и девушка пропустила его вперед, в небольшую комнатку. От былой обстановки тут не осталось ничего, кроме трехстворчатого окна с подоконником, на котором вместо герани занимали место какие-то японские безделушки. Собственно, вся обстановка была столь же скромна, как и на первом этаже, – широкий матрас на полу, невысокий японский столик и японский же поставец из бамбука и рисовой бумаги, да неизменные бумажные картины с журавлями, ручьями и бамбуком. В углу у двери была ширма, но не надо было и заглядывать за нее, чтобы знать: там японцы, как и другие цивилизованные расы, скрывают от глаз предметы личной гигиены.
– И все-таки где вы обучились французскому? – не отставал Спиридонов.
Девушка обернулась к нему и улыбнулась, теребя ладошками концы пояса.
– Я работала в Сайгоне, – склонив головку, ответила Акэбоно и стала мелкими шажками плавно приближаться к нему. – Я ведь караюки-сан[16], из дзёсигун.
Спиридонову это ни о чем не говорило, но девушку почему-то опечалило. Ему показалось, она даже вздохнула после своих слов. Подойдя к Спиридонову, Акэбоно поклонилась, вернее, присела так, что ее колени едва не коснулись земли. Затем быстро встала (она была ему по грудь, ее темечко было на уровне его ключицы) и, взяв маленькими ручками его ладони, положила их на концы своего пояса – и тут же опустила, не дав ему ничего сделать.
– Я должна попросить вас раздеться, – сказала она, склонив голову. – Вы не откажете мне в этой просьбе? Я умоляю вас снять с себя одежды и лечь на эту циновку ничком.
Удивленный такой просьбой, он пожал плечами:
– Можете так сильно не упрашивать. Разве я здесь не за этим?
Акэбоно, которая как раз открыла свой поставец, вздохнула:
– Я такая глупая, я все забываю, что вы – гайцзын. Викторо-сан, я дала вам концы своего пояса потому, что, пока вы со мной, лишь вам принадлежит власть распустить его. Вы – мой господин, пока не покинете эту комнату. Фудзиюки-сама сказал, что вы много и славно потрудились и нуждаетесь в полном цикле токо но хиги[17]. Вы – мой господин, и я должна подчиняться вашей воле; но я караюки-сан, посвященная в это древнее искусство, потому я и вынуждена просить вас делать то, что необходимо. Вы понимаете?
Чувствуя некоторое смущение, Спиридонов кивнул. К тому, что происходило, он готов не был. Вместо «обители разврата и похоти» он словно попал на какой-то ритуал масонов или теософов – пока Акэбоно все это говорила, она успела извлечь из поставца несколько кувшинов, плошек, полотенца, какие-то палочки (их она воткнула в специальные стоечки на поставце, после чего каждую быстро потерла ладонью – палочки задымились легким благовонным дымком)…
Спиридонов тоже не терял времени даром и раздевался. К счастью, он уже освоился в японской одежде и обнажался сноровисто и проворно.
– Вам предстоит долгий и приятный отдых, – произнесла Акэбоно, поднимая на него взгляд. – Вы…
Она охнула и прикрыла рот ручкой. Спиридонов был выше пояса обнажен.
– О, светлые духи Нихон, – воскликнула Акэбоно, и в ее голосе прозвучал неподдельный испуг. – У вас все тело в…
Она употребила незнакомое ему слово, но о смысле его догадаться было нетрудно, учитывая свежие шрамы на теле и еще более свежие синяки, результат тренировок под учительством Фудзиюки.
– Вас пытали? – спросила она с болью в голосе. Слово torture далось ей с трудом, но она выговорила его старательно, как гимназистка. Спиридонов кивнул и улыбнулся:
– Можно и так сказать.
– А вы рюси? – уточнила она и, когда Спиридонов кивнул, продолжила: – Никогда бы не сказала. Вы похожи на англиеси, и щеки у вас выбриты. Я, правда, рюси лишь однажды видела, когда пленных вели через город. Они большие и страшные, и у всех бороды. И глазами так сверкают, а одеты во что-то такое грубое.
– В шинели, – пояснил Спиридонов. – Не самая красивая одежда, зато защищает от ветра и холода.
– Вы такую сшинелью тоже носили? – не то спросила, не то констатировала Акэбоно. – Нет, вы не похожи на рюси.
– Я не большой? – усмехнулся Спиридонов (он был довольно высок, не зря же его отобрали в Кремлевский батальон).
– Нет, нет, вы очень большой, – поспешно ответила Акэбоно; Спиридонов тем временем освободился от остатков одежды и стоял в костюме Адама, отчего-то нимало не смущаясь присутствием молодой японки. – Очень, особенно… – Акэбоно смутилась и добавила почти шепотом: – Особенно там… я не встречала еще таких больших гайцзынов, не говоря уж о наших. Французы, немцы и итальянцы поменьше.
Спиридонов довольно улыбнулся: Акэбоно ему польстила. Вспомнив, что она просила его лечь ничком, он поторопился исполнить ее просьбу.
– Так вы говорите, что я большой, значит, не страшный? – спросил он, укладываясь. Акэбоно тут же опустилась с ним рядом, сев по-японски. В руках у нее были две плошечки, остро пахнущие чем-то незнакомым.
– Да, не страшный, – ответила она. – Вы человек с большим сердцем, как Фудзиюки-сама.
Эта сентенция польстила Спиридонову еще больше. К тому же, как он теперь знал, окончание «сама» при фамилии было признаком максимально возможного уважения. А он уже настолько проникся добрыми чувствами к своему учителю, что похвалу в его адрес воспринимал так, словно похвалили его.
А затем он почувствовал теплое прикосновение в области лопаток, Акэбоно касалась его лишь кончиками пальцев, но от этих бархатных ощущений, казалось, исходило тепло. Касания были трепетными и нежными, иногда напоминая дыхание ветра, иногда – легкость упавшего листа или крыла бабочки. Временами Акэбоно трогала его многочисленные синяки, и они, конечно, отзывались болью, но даже эта боль немедленно вплеталась в симфонию нежности ее касаний, становясь ее частью. Ее прикосновения, казалось, оставляли следы на коже, и через какое-то время (а надо заметить, с началом священнодействия время для Спиридонова словно остановилось) ему стало казаться, что у него на спине появился рисунок из этих теплых следов. Закрыв глаза, он представил его себе – бамбуковые заросли на фоне горы с причудливыми облаками вокруг вершины, а на переднем плане (на пояснице) – выходящий из этих зарослей тигр, спешащий к водам ручья…
– Я прошу прощения, – сказала Акэбоно смущенно, – я сделала ужасную глупость, непозволительную глупость. Я написала у вас на спине иероглиф, хоть его и не видно глазами, а только телом.
– Какой же? – хотел знать Спиридонов.
– Я прошу прощения, – сказала Акэбоно смущенно, – я сделала ужасную глупость, непозволительную глупость. Я написала у вас на спине иероглиф, хоть его и не видно глазами, а только телом.
– Какой же? – хотел знать Спиридонов.
– Тора[18], – отвечала она. – Вы показались мне похожим на молодого тигра, выходящего из зарослей бамбука. Он идет к водам реки, чтобы утолить жажду…
«Чертовщина какая-то», – подумал он, но вслух ничего не сказал.
– Умоляю вас, перевернитесь на спину, – сказала Акэбоно. – Усталость еще не покинула ваши руки и ноги, и я очень прошу вас дать возможность мне использовать свои небольшие умения, чтобы вы могли избавиться от нее.
Спиридонов, не вступая в спор, перевернулся и сел по-турецки.
– Так вам удобно? – спросил он.
Акэбоно кивнула и взяла его руку в свои ладошки.
– Сейчас время для того, чтобы раздеть меня, – объявила она, опустив очи долу. Ее deshabillez-moi прозвучало мягко и невероятно возбуждающе, так, что и сам Спиридонов удивился. Он осторожно взял конец ее пояса и потянул на себя. Пояс змеей пополз вокруг ее талии, приводя в движение все слои ткани, обвитые вокруг девичьего тела. Акэбоно подняла руки, прикрыв лицо, приостановив этим падение одежд, и сказала:
– Но не смотрите на меня, прошу вас.
– Отчего же? – удивился Спиридонов, отпуская высвободившийся пояс, алой лентой упавший к ногам Акэбоно.
– Вам может не понравиться то, что вы увидите, – совершенно искренне ответила Акэбоно. – Европейцы говорят, что японки некрасивые. Что на ощупь мы лучше, чем на вид…
– Позвольте мне самому судить об этом, – мягко сказал Спиридонов, убирая ее руки от лица и опуская вниз. Словно только того и ожидая, одежда Акэбоно скользнула вниз, обнажая хрупкое тело.
Возможно, будь на месте Акэбоно какая-то другая японка, Спиридонову она действительно не понравилась бы. Наверно, будь на его месте какой-то другой русский поручик, ему бы не понравилась и Акэбоно. Ее фигурка вполне соответствовала образу фарфоровой куколки – тонкая, хрупкая, казалось – коснись ее неосторожно, с силой, и она хрустнет и переломится, как сухая веточка.
Но ему Акэбоно пришлась по душе, о чем он и не преминул ей сказать. В какой-то момент он почувствовал удивительную легкость в общении с ней, словно пала какая-то невидимая стена. Словно вместе с поясом он развязал клубок своих собственных условностей, словно вместе с ее одеждами на пол пала необходимость казаться кем-то другим, не таким, как ты есть.
Не вставая, он попытался притянуть Акэбоно к себе, но та, тихо рассмеявшись, с неожиданной силой оттолкнула его:
– Еще рано. Прошу вас, не спешите.
– Почему же? – спросил Спиридонов, чувствуя, как поднимается его желание к этой чужестранке, этой фарфоровой статуэтке с кукольным личиком и маленькой грудкой.
– Мудрые люди, познавшие свой Путь, часто говорят, что силу мужчины, его «ци» можно растратить в утехах подобного рода, – пояснила ему Акэбоно. – Некоторые, познавшие Путь не в совершенстве, доходят до того, что призывают даже и вовсе воздерживаться от радостей плоти. Но лишь совершенные знают, что опасны не сами радости, а лишь неумеренность, излишество и поспешность. Любовь – это такое же таинство, как и все, что делают люди перед лицами богов. Разве может быть иначе? Ведь это любовь создала все, что мы видим вокруг, – и меня, и вас, и дом, где мы сейчас, и землю, где стоит этот дом, и море, омывающее эту землю, и многозвездное небо, отражающееся в этом море. Так разве может любовь губить силы? Нет, напротив, она лишь приумножает их, и лишь наша поспешность все портит, и благо обращает во зло…
– Теперь я понимаю, почему Фудзиюки-сама ищет просветления здесь, в борделе, – пробурчал Спиридонов несколько разочарованно.
Акэбоно уловила эту нотку в его голосе и ответила – почти жалобно:
– Господин мой, тот, кто снял пояс с моих бедер, тот, в чьей власти в этот час жизнь и смерть моя, скажи лишь – и я покорюсь, я дам тебе быстрое наслаждение, острое, как вспышка, и разрушительное, как взрыв шимозы[19]. Но я молю тебя, как Аматэрасу молила своего буйного брата прекратить его бесчинства ради сохранения новорожденной Нихон, послушай мою ничтожную просьбу. Дай мне в полной мере показать свое искусство для твоего же удовольствия. И если это не доставит тебе блаженства, неизведанного тобой дотоле, можешь убить меня, ведь жизнь моя оказалась в твоих руках, едва ты коснулся алого пояса моего.
Надо ли говорить – Спиридонов был поражен таким внезапным и бурным проявлением чувств и потрясенно молчал, и Акэбоно продолжила:
– А если ты боишься, что потратишь драгоценное время, – не бойся. Фудзиюки-сама будет долго занят, а как закончит, сам уединится с Юсио, и это продлится долго, ведь Юсио тоже искушена в токо но хиги, почти как я. Ах, какая же я глупая, конечно, намного больше меня…
Спиридонов вздохнул, прерывая ее монолог, и произнес, неловко копируя японскую манеру общаться:
– Продолжайте, пожалуйста. Не мне учить вас мастерству вашего Пути.
Акэбоно, словно того и ожидая, присела на пятки и, прильнув обнаженным телом к его ноге, взяла его ладонь в свои руки и стала ласково пробегать пальцами по его пальцам. Он прикрыл глаза и постарался полностью отрешиться от всего, сосредотачиваясь только на прикосновениях Акэбоно. На ее быстрых, теплых пальчиках, на гладкой, прохладной коже груди и живота, на ее теле, прижимающемся к его ноге…
Он почувствовал что-то сродни опьянению, но без пугающего ощущения потери контроля. Словно теплая океанская волна (волны океана не бывают теплыми, по крайней мере, в здешних широтах – немедленно подсказало сознание, но Спиридонов проигнорировал эту ремарку) подняла его и понесла куда-то, кружа и переворачивая…
Загадочное токо но хиги оказалось действительно сродни волшебству и меньше всего напоминало то, что Спиридонов встречал в веселых домах Казани. Акэбоно словно играла с его чувствами, то и дело причиняя даже легкую и сладкую боль прикосновением к разбитым костяшкам пальцев, к огромному лилово-желтому синяку на предплечье, но эти нотки боли только усиливали палитру неведомого до этих минут удовольствия.
Все продолжалось довольно долго, но ни один миг не показался ему потраченным впустую. И когда он решительно взял тонкие кисти Акэбоно своей рукой, отводя их ей за голову, и уложил ее на спину, она не сопротивлялась. Она была податливой, словно вода, и следовала за тем, куда направляло ее его желание, а он вспомнил вдруг про дудочку Гамельнского крысолова…
* * *На фоне темного, усеянного звездами неба еще более темные контуры пагоды выделялись сплошной чернотой. Эта картина отличалась от всех других, висевших на стенах комнаты Акэбоно, как ночь отличается от дня. В ней было что-то устрашающее, так что Спиридонову стало не по себе.
– Это Темная башня, – уловив направление его взгляда, сказала Акэбоно. – Дом, где живут все наши страхи.
– Зачем ты ее повесила? – спросил Спиридонов, незаметно для себя перейдя с Акэбоно на «ты». – Мне эта картина не кажется привлекательной.
– Когда мне страшно, я беру свой страх за руку и отвожу его в Темную башню, – улыбаясь, ответила Акэбоно. Ее пальчик чертил замысловатые узоры на груди Спиридонова, и ему казалось, что он видит их кожей. Вот две чайки над утесом, вот маленькая смешная собачка, вставшая на задние лапки, а вот кит, у которого вместо фонтана – россыпь звезд… – А потом запираю двери на ключ, а ключ прячу.
– И много там страхов? – спросил Спиридонов, вдыхая запах ее кожи. От Акэбоно пахло теплой свежестью полевых цветов – фиалок, ирисов, васильков, и он представил себе, что так пахнет ветерок, дующий перед рассветом над лугом в далекой Вятке.
Акэбоно вздохнула:
– Хватает…
– Теперь тебе не надо бояться, – поспешил он утешить ее. – Теперь у тебя есть я.
Акэбоно невесело улыбнулась:
– Викторо-сан, ты – Судзукадзэ, добрый ветер при хорошей погоде; но ветер дует не всегда, и не всегда он добрый. Придет время, и ты будешь дуть в другой стране и расправлять другие паруса.
Спиридонов хотел возразить, но она прикрыла ему губы ладошкой:
– В тот миг, когда ко мне пришло наслаждение, яркое, как вспышка, и всесжигающее, как взрыв шимозы, мне пришел стих о нас:
– Если честно, мне вообще не хочется никуда уходить, – грустно сказал Спиридонов. – Но я пленник и сам себе не хозяин. Могу лишь пообещать…
– N’aie pas de promets[21], – перебила его Акэбоно. – Прошу тебя, мой господин.
– Почему? – Спиридонов недоумевал.
– Загадывая наперед, мы гневим богов, – тихо ответила Акэбоно, – ведь только им известно, что будет. Никогда не обещай, и тогда, возможно, тебе удастся то, что ты мог бы обещать. Понимаешь?