Его ранили несколько раз, одна рана была серьезной – японская сабля пропорола бок там, куда, по преданию, сотник Лонгин ткнул копьем Христа, чтобы убедиться в его смерти. Воды из раны не текло, но начавшееся кровотечение старалось за двоих. Вскоре от потери крови его замутило, перед глазами поплыли темные полосы и пятна. У него выбили из рук саблю, кто-то сильно заехал ему по спине чем-то тупым, возможно, прикладом. Упав на землю, он понял, что теперь надеется только на быструю смерть. Затем еще попытался подняться на ноги, но новый удар поставил крест на его усилиях, а заодно и погасил сознание.
Глава 4. Учитель
Виктор Афанасьевич достал из пачки новую папиросу и закурил. Курить он начал в Порт-Артуре, и совершенно зря – через полгода, когда махорка стала дефицитом, он жестоко страдал от этой дурной привычки. В плен он попал в двадцатых числах октября, между третьим и четвертым штурмами, точнее сказать не мог – дни сливались в один непрерывный поток, и единственное, что он смог выяснить после войны, – что это произошло за несколько дней до битвы за Высокую гору. Будучи тяжело раненным и, как и все остальные защитники блокированного города, сильно истощенным от постоянных нагрузок и недоедания, он лишь каким-то чудом не отдал богу душу. Сначала он валялся в забытьи от кровопотери, затем, вопреки усилиям японских медиков, к чести последних, ухаживавших за пленными не хуже, чем за своими солдатами, его настигла лихорадка.
Человеку штатскому, должно быть, невдомек, что лихорадка, тиф и гангрена отняли намного больше солдатских жизней, чем пули и осколки, бомбы и гранаты, штыки и сабли. Потому Нобелевская премия Яну Флемингу за открытие пенициллина была выдана без особенных обсуждений. Появление антибиотиков по своему значению для человечества намного важнее, чем многие другие открытия, но обыватель, как правило, не имеет об этом ни малейшего представления. Слова «лихорадка» или «контузия» ничего не трогают в его душе.
Спиридонов в те дни был, как никогда, близок к смерти. Более того – окажись на его месте кто-нибудь послабее, он бы не выжил. Но организм Спиридонова, пусть и не без труда, выдюжил. Впоследствии он часто думал, что лихорадка, продлившаяся почти шесть недель, была для него милостью Божьей. Когда он в горячке метался по набитому рисовой соломой японскому тюфяку, одиннадцатидюймовые виккерсовские гаубицы, как уток в тире, расстреливали уцелевшие после почти безнадежной, но лишь по роковому совпадению не удавшейся попытки прорыва во Владивосток корабли эскадры. Истратившие последнее топливо и снаряды, беззащитные и неподвижные красавцы «Ретвизан», «Цесаревич», «Севастополь», «Полтава», «Пересвет» и «Победа» ничем не могли ответить врагу. Им оставалось лишь умереть, притом умереть совсем не геройски.
Сознание постепенно возвращалось к Спиридонову с восемнадцатого декабря – незнакомыми запахами, непривычным вкусом мисо-сиро, которым его кормили, горечью хинина на губах, непривычной жесткостью циновки под ним…
Вскоре он понял, что в плену, однако еще не знал, сколько он здесь пробыл. Впрочем, это было не важно. Он не знал, что творится за хлипкими стенами госпиталя, но верил, что бои продолжаются, что русские солдаты все так же стойко держат оборону в ожидании скорой уже деблокады победоносными войсками генерала Куропаткина…
Пожилой, во всяком случае, с точки зрения Спиридонова, врач пытался говорить с ним на довольно хорошем для восточного человека французском. Спиридонов пытался ему отвечать. Он назвал себя и свое звание и поинтересовался, в каком статусе здесь находится.
– В статусе опасно больного, но, хвала светлым духам Нихон, уже выздоравливающего, – улыбаясь, ответил врач. Впрочем, о статусе можно было не спрашивать – часовой, дежуривший у его, если это можно так было назвать, палаты, совершенно определенно свидетельствовал, что Спиридонов в плену врага.
Проклятая слабость делала любую мысль о побеге несбыточной. Оставалось только ждать, и Виктор Афанасьевич ждал, набираясь сил на непривычно скудном больничном питании. Сперва он даже решил, что его специально морят голодом, но затем убедился, что это не так – персонал госпиталя питался еще скуднее.
Двадцать третьего декабря доктор, которого, как выяснилось, звали Фудзиюки Токицукадзэ, навестил Спиридонова с кувшином саке и двумя чашками. Виктор Афанасьевич тогда с горем пополам мог уже сам садиться. Поздоровавшись, Фудзиюки разлил саке по чашкам и одну протянул Спиридонову.
– По какому поводу банкет? – слабо улыбнувшись, спросил тот, принимая посуду.
– Повод хороший. – Фудзиюки был очень улыбчивым даже по сравнению с другими японцами. – Скоро это безумие, как можно судить, закончится.
– Какое безумие? – уточнил Спиридонов на всякий случай, хотя, конечно, догадался, о чем идет речь.
Фудзиюки пожал плечами, совсем для японца нехарактерно:
– Война, конечно. Вы знаете что-то более безумное?
– Никогда об этом не думал, – искренне признался Виктор Афанасьевич. – В моем возрасте философские размышления о смысле жизни непопулярны.
– Нет ничего хуже войны, – убежденно сказал доктор, отпивая саке. Спиридонов последовал его примеру. Напиток обладал непривычным сладковатым вкусом, но неприятным не казался, хоть Спиридонов и пробовал его впервые.
– А предательство? – неожиданно спросил он. – А трусость? Подлость?
– Все это – часть войны, ее дети, – ответил Фудзиюки. Говорил он медленно, подбирая слова, зато чисто, почти без акцента. – Люди Запада говорят, что можно воевать честно, но я уверен в обратном. Подлость, низость, предательство… – он задумался, слегка морща лоб, отчего стал похож на сычика, который жил на чердаке у них в Вятке, когда Спиридонов был маленьким, – держат шлейф войны. Вы понимаете, о чем я?
Спиридонов кивнул, думая о другом. «Война скоро закончится… наши деблокировали Артур? Но, если это так, отчего Фудзиюки спокоен? Ведь это же означает для Японии военное поражение! Не может же быть, чтобы…»
Спиридонов отогнал мысль слишком жуткую, чтобы ей быть реальной. Он не верил, что Порт-Артур мог пасть. Он слишком хорошо помнил, как героически сражались его защитники, какие творили чудеса самоотверженности, да только…
– Скажите мне прямо, – медленно проговорил он, – отчего вы решили, что война вот-вот закончится?
Фудзиюки посмотрел на Спиридонова сочувствующим, жалостливым взглядом.
И тот все понял. Его бросило в жар, словно давешняя лихорадка решила вернуться. Он побледнел, стал белее стены.
Это не могло быть правдой…
Однако это исчерпывающе объясняло спокойный и довольный вид доктора. На мгновение Спиридонова пронзило желание ответить ему ударом, таким, чтобы крошились зубы и кровь заливала циновки. Невероятным усилием он сдержался. В конце концов, Фудзиюки спас ему жизнь. И слабость… слабость – руки едва могли удержать чашку с напитком. Он отвел глаза, опрокинул в себя остатки саке и отставил посудину на низкий столик у койки.
– Сегодня ваш командир генерал Стессель, – в устах Фудзиюки эта фамилия прозвучала шипением гадюки, «Сштесшсшерь», – подписал капитуляцию, – сообщил доктор, опустив глаза.
Спиридонову стало дурно. Он чувствовал себя так, словно его в темном переулке поленом огрели. Фудзиюки расценил его молчание по-своему.
– Не стоит так расстраиваться, – сказал он. – Это правильное решение. В Порт-Артуре осталось меньше десяти тысяч солдат, как-то способных держать оружие. Люди умирают от цинги, тифа и голода. Нет смысла продолжать…
– Есть! – выкрикнул Спиридонов, голос сорвался в писклявый фальцет, но он этого не заметил, бурля негодованием. – Надо продолжать сражаться. Надо…
– Не надо, – тихо ответил доктор. – Зачем? Сколько людей уже погибло на этой бессмысленной бойне? А сколько стало калеками?
– Это не повод сдаваться, – отчаянно возразил Спиридонов, собрав для этого остатки сил. – Разве вы не понимаете…
– Нет, не понимаю, – серьезно ответил ему Фудзиюки. – Одно дело – защищать свой дом с оружием в руках. Но разве Порт-Артур – ваш дом? Разве в этом городе живут русские люди? Разве есть в нем могилы ваших предков?
Спиридонов хотел возразить, но не нашел аргументов. Для него капитуляция Порт-Артура, если, конечно, это действительно произошло, а он не видел причин не доверять Фудзиюки, была позором. В нем зрело и крепло странное, незнакомое и неприятное чувство, вкус которого еще предстояло познать.
– Налейте мне еще, пожалуйста, – попросил он, кивнув на кувшин.
Фудзиюки понимающе покивал и протянул ему полную чашку:
– К сожалению, ничего крепче у меня нет… Наша армия сейчас в положении не намного лучшем, чем ваша. Та же цинга, тот же тиф, та же уйма раненых, искалеченных, умирающих, почти такой же голод, только и того, что японец к этому более привычен. Открою вам тайну: многие наши солдаты стали солдатами… с голоду. У японского крестьянина дневная пища – горсть риса; солдату полагается полтора фунта, не считая прочего, включая мясо и рыбу. Но, чтобы кормить армию, остальная Япония вынуждена еще туже затянуть пояса; крестьянин на землях Ямато делит свою горсть риса с солдатом и работает за них двоих. И это лишь одна из многих причин не любить войну.
– К сожалению, ничего крепче у меня нет… Наша армия сейчас в положении не намного лучшем, чем ваша. Та же цинга, тот же тиф, та же уйма раненых, искалеченных, умирающих, почти такой же голод, только и того, что японец к этому более привычен. Открою вам тайну: многие наши солдаты стали солдатами… с голоду. У японского крестьянина дневная пища – горсть риса; солдату полагается полтора фунта, не считая прочего, включая мясо и рыбу. Но, чтобы кормить армию, остальная Япония вынуждена еще туже затянуть пояса; крестьянин на землях Ямато делит свою горсть риса с солдатом и работает за них двоих. И это лишь одна из многих причин не любить войну.
Он налил и себе из кувшина, после чего продолжил:
– Не пейте залпом, пожалуйста. Вы не привыкли к такой крепости. Саке кажется слабым, но это та же водка и действует так же.
Спиридонов послушался. Отхлебнул глоток и сказал зло, хотя понимал, что Фудзиюки тут ни при чем:
– Мы вас в Порт-Артур не приглашали. Отчего бы не отдать его России? Зачем он вам?
– Нам нужен не Порт-Артур, – невозмутимо пояснил Фудзиюки. – Япония рассматривает Китай как свой… – он помедлил, с сомнением подбирая слово, – нужник?.. Я правильно выразился?
– Смотря что вы имеете в виду, – невольно усмехнулся Спиридонов. – Нужник – это место для отправления естественных потребностей, уборная.
Фудзиюки заметно смутился:
– Нет, я о другом. Место у дома, где держат скот, хранят запасы…
– Задний двор, – подсказал Спиридонов.
Фудзиюки кивнул:
– Вот-вот. Если вы, большие державы, заберете себе Китай – куда маленькая Япония будет продавать свои товары? Где будет брать сырье для себя? Из четырех фунтов мяса на японском столе три привезено из Китая, из десяти куриц в японской лавке восемь китайских, а оставшиеся две выкормлены китайским зерном.
– Но нам не нужен Китай! – возразил Спиридонов. – Нам нужен только Порт-Артур! Просто хотя бы один незамерзающий порт в тихоокеанских водах…
Доктор покачал головой:
– Расскажите об этом Мэйдзи тэнно[5], – сказал он с некоторой иронией в голосе. – Но не забудьте добавить, что в свое время британцам в Индии нужно было только два-три порта, чтоб торговать. И что сейчас Индия?
– Россия – не Британия, – опять возразил Спиридонов.
Фудзиюки снова кивнул:
– К счастью для нас, да. Но к несчастью для вас.
Он сам взял у Спиридонова чашку, которую тот все же опустошил, и налил еще.
– У вас, рюси, мягкое сердце, – заметил он с грустью. – Но ваша беда не в этом. В этом скорее ваша сила. Да, жестокие пока побеждают, но так будет не всегда. Ваша слабость в том, что вы считаете себя хуже других. Я говорил с одним вашим моряком, ему пришлось отнять ногу…
– Как к вам моряк-то попал? – удивленно спросил Спиридонов.
– Он из маршевой роты, – пояснил Фудзиюки. – Когда мы взяли Высокую, за оружие взялись не то что моряки – а старики, женщины, да что там, дети от восьми лет… Его корабль «Забзяка»…
– «Забияка», – поправил его Спиридонов.
– …был потоплен огнем наших гаубиц. Ну он и пошел на фронт. Сам кочегар, здоровый, как сумоист, когда ногу потерял, ревел, как младенец, а сейчас раздобыл где-то чурочку и строгает себе протез. Думаю, он не пропадет.
Фудзиюки отхлебнул саке.
– Он сказал мне странную вещь… мол, японцы победили, потому что у них английские пушки, а английское, дескать, лучше русского. Хотя в наших штабах сейчас за голову хватаются – насколько ваше оружие превосходит наше. На вашу винтовку Мошуна[6]…
– Мосина, – вновь поправил его Спиридонов.
Фудзиюки извинительно улыбнулся:
– Мне трудно запоминать ваши слова. Я их невольно делаю похожими на японские. Так вот, на вашу винтовку буквально молятся. А ваши солдаты считают, что английское оружие лучше. Но хуже всего, что так считают не только солдаты, а генералы.
Фудзиюки вздохнул:
– Дурак не так страшен, как дурак, облеченный властью, – грустно проговорил он. Спиридонов не мог с ним не согласиться.
* * *Они просидели в тот день допоздна, до момента, пока Спиридонов не почувствовал сокрушительную усталость. Фудзиюки сразу заметил это, помог пациенту улечься и ушел.
Навестил он его на следующий день, застав Виктора Афанасьевича в угрюмом настроении. Проснувшись, Спиридонов вспомнил вчерашнюю новость о капитуляции крепости, и давешнее ощущение накатило с удвоенной силой. Оно было горячим и горьким, с болью утраты в нем смешались обида, унижение и острое чувство несправедливости. Видит бог, русские солдаты сражались отчаянно и умело. Противник задавил их числом. Японцы не достойны такой победы, по крайней мере на взгляд Спиридонова.
– Как дела? – спросил Фудзиюки, улыбаясь ему.
– Как сажа бела, – машинально по-русски ответил он и, видя тактичное недоумение доктора, поспешил перевести: – Паршивые у меня дела.
– Что-то болит? – обеспокоился Фудзиюки.
– Ага, – подхватил Спиридонов. – Сердце.
– А не должно, – серьезно ответил доктор, – сердце у вас в порядке, иначе бы вы не перенесли… – он сделал паузу и внимательно посмотрел на Спиридонова. – Простите, кажется, я не так вас понял. Вы ведь… иносказательно?
А Спиридонова понесло:
– Скажите, Фудзиюки-сан… – о том, что такое окончание прибавляют к именам уважаемых людей, он слышал раньше, – если бы вашей стране дали вот так по мордасам, что бы вы тогда чувствовали?
– А где у страны эти «мордасы»? – уточнил Фудзиюки, на мгновение выбив Спиридонова из колеи. Пока тот думал, что ответить, Фудзиюки продолжил: – Ваш Бог учит в таких случаях подставлять другую щеку.
– Я не верю в Бога, – глухо уронил Спиридонов. – Вы, я думаю, тоже.
Веру в Бога он потерял после Дагушаня, увидев, как полкового священника с молоденькой сестрой милосердия прямо в импровизированном госпитале – в старом китайском ипане[7], открытом с тылу, – накрыло прямым попаданием фугасной гранаты. Незадолго до этого дня легко раненный, получив перевязку, он возвращался к себе на позицию – в самый разгар боев разведчики усиливали пехотные части, ибо во время штурма на счету был каждый доступный штык, – но задержался, чтобы помочь донести кого-то до перевязочного пункта. И тут японцы открыли огонь. Спиридонов со своим подопечным залег у какой-то стенки, вероятно, оставшейся от разрушенной фанзы, – значит, по госпиталю японцы стреляли не первый раз.
Он не мог забыть эту сцену. Священник мог бы укрыться, но он как раз подавал Святые Дары умирающему солдату. Тот едва успел их проглотить, как его тело разворотило взрывом. От батюшки осталась только обезображенная голова с опаленной, дурно пахнущей горелым волосом бородой, наперсный крест да причудливо искореженная лжица, не считая окровавленных кусков епитрахили и рясы. Но хуже всего пришлось сестре милосердия, которая с началом обстрела схоронилась у стенки, наивно полагая себя в безопасности, и то и дело крестилась, глядя на батюшку, как израильтяне на медного змия, – она осталась жива. Об этом Спиридонов случайно узнал несколько дней спустя: обгоревшая местами до кости, обезображенная, она в полусознании прожила еще несколько дней. Умирая, она все пыталась перекреститься культей правой руки. Смерть стала для нее избавлением и уж точно никак не победой…
– И да, и нет[8], – улыбнулся на слова Спиридонова Фудзиюки. – Как и вы.
– По-вашему, я лгу? – обиделся он.
– Ложь – это осознанное действие. Вы мне не лжете, вы просто себя плохо знаете. Почему вы думаете, что не верите в Бога?
– Потому что он несправедлив. Он позволяет гибнуть достойным, сохраняя жизнь и благополучие мерзавцам… Почему вы улыбаетесь, Фудзиюки-сан?
– Вы говорите, что не верите в Бога, и тут же начинаете его в чем-то обвинять. Разве можно обвинять то, во что не веришь?
Спиридонов ничего не ответил на это, и Фудзиюки сказал:
– Ваш Бог, Шпиридону-сан, претендует на то, чтобы быть Богом всего человечества, потому вам сложнее. Наши боги маленькие. Идзагани и Идзанами не творили мир из ничего, они всего лишь создали нас, японцев, и прекрасную страну Нихон. Наши боги – это мы сами, они живут в каждом из нас и во всем народе. Я спросил вас, где лицо вашей страны. Оно на ваших иконах, Шпиридону-сан, и в это лицо мы не плевали.
– Называйте меня Виктор, – пробурчал Спиридонов. – То, что вы делаете с моей фамилией, пожалуй, хуже того, что шрапнель делает с человеческой тушкой. Надеюсь, я не коверкаю ваше имя?
– Нет, за исключением того, что считаете моим именем Фудзиюки, – улыбался доктор. – Личное мое имя – Токицукадзэ; Фудзиюки – имя моего рода. Так что вы называете меня по фамилии. Но это и правильно, у нас так принято. Только «сан» не прибавляйте, это моя личная просьба.
– Все у вас, японцев, кверху ногами… – Спиридонов понял, что улыбается, и понял, что Фудзиюки этому искренне рад.