На решётчатый потолок забросили палку. Лобан попрыгал, но ему скоро надоело, а Жулька с Риной не унимались. Носом и зубами удавалось только коснуться палки - она лежала поперёк прутьев.
Рина остановилась, наблюдая за братом. Жулька скакал и скакал, и после каждого его прыжка палка меняла положение, поворачивалась и вдруг провалилась в клетку! Свалка, толкотня, волчьи челюсти в труху крушат дерево, и Жульке весело.
Больше всего Жулькино настроение зависело от Четвёртого волка. Четвёртый волк жил отдельно, не в клетке, и когда исчезал, Жулька догадывался, что тот отправился промышлять. Пропадал Четвёртый целую ночь, иногда и половину дня. Зато не было случая, чтобы тот вернулся без добычи. Вероятно, не всякий раз охота удавалась. Когда он совал в клетку лежалое мясо, Жулыка смекал, что умный Четвёртый делает запасы, припрятывая добычу на чёрный день. Волку любое мясо идёт впрок, и Жулька без капризов заглатывал, что давали.
Пришло лето. Подъёмный кран подцепил клетку с волками и поставил на платформу грузовика. Грузовик повилял по дорожкам киностудии, где до сих пор жили волки, и подъехал к воротам. В кузове возле клетки сидел дрессировщик. Он предъявил пропуск и объяснил дежурному, что едет в Ковшинский лес, где студия построила новую базу. Осенью, когда волки обрастут зимним пышным мехом, их будут в Ковшино снимать для кино.
Первая ночь прошла на новом месте тревожно. За высоким забором шумел лес, которого Жулька никогда не слышал. Лес шумел близко, и дальше, и ещё дальше, и совсем издали доносился шелест деревьев. Жулька чувствовал, какой его окружает простор, и волновался. А Лобан, самый сильный и самый осторожный, был перепуган. Он крался от стенки к стенке, поджав к животу хвост, и часто, уставившись перед собой взглядом, начинал пятиться, будто на него надвигалось чудовище. Вместе с ним истерически шарахалась Рина, и это тяжело действовало на Жульку.
К рассвету Жулька вымотался до последнего нерва. Но вот раздались за оградой тяжёлые шаги. Лобан и Рина с Жулькой стали прыгать как безумные. Знакомо забрякали ключи, загремел замок, отворилась со скрипом высокая калитка - и Жулька завопил от восторга, завыл, и вся троица заголосила хором навстречу долгожданному Четвёртому волку...
Какая жизнь началась у Жульки! Каждый день ходили в лес. Жулька и Лобан с Риной рвались с поводков, тянули в разные стороны, и только очень сильные руки могли их удержать.
Волков спускали, они бросались наперегонки. Неслись вдоль заброшенной дороги, с сумасшедшей скоростью огибали малинник и пролетали поляну с высокой травой. Жульке встречались валуны, ямы, торчащие корни. Казалось, Жулька ничего не замечал, ни разу он не остановился. Но где-то внутри у него беспрерывно щёлкал маленький аппарат, и всё, мимо чего Жулька проскакивал не глядя, оставалось в его памяти. И потом, набегавшись, он возвращался к какой-нибудь кротовине или разваленному пню, чтобы рассмотреть их как следует.
Часа не проходило без новостей. То Жулька замечал сороку - сорока молча смотрела вниз, перелетая за волками по вершинам елей. То он увидел трясогузку. Трясогузка заманчиво покачивала хвостом, и Жулька, согнув переднюю лапу, изобразил стойку. Трясогузка вспорхнула, а Жулька, ничуть не огорчённый, побежал к Лобану.
С сестрой Жулька предпочитал не ссориться, а к брату приставал часто. Иногда ему удавалось стащить у Лобана мяса. Но чаще разозлённый Лобан вовремя хватал его за холку, и после короткой схватки Жулька убирался ни с чем.
Сейчас в траве сидел молодой дрозд. Дрозд для Лобана был пока не мясо, а неизвестно что, и Лобан, склонный к исследованиям и сомнениям, толкал птицу лапой, с интересом разглядывал её. Для Жульки тоже дрозд непонятно что такое, но он только пнул его носом и полетел к Рине.
Над речкой высилась сосна с обмытыми, оголёнными корнями. Из-под сосны на Рину потянуло живым запахом, и она ухватилась за корень. Волчица изгрызла толстый, железной прочности корень, измочалила его и принялась за следующий. Этот корень был потоньше, и Рина, упёршись в землю ногами, рванула его, сломала и откусила оба конца. Затем начала бешено рыть землю. Ход показался ей узким, и ещё один корень затрещал у Рины в зубах.
Молодая волчица работала с таким ожесточением, что Жулька не решался принять участия и только наблюдал. Он дрогнул, и мышцы его напряглись, когда из-под сосны метнулось гибкое тело. Ласка бросилась в воду, и в ту же секунду за ней прыгнула Рина.
Маленький хищник успел переплыть ручей и взбежать по отвесному склону, но здесь Рина его настигла. Зверёк поднялся на задние лапы, над ним нависла волчица. Угрожающий и полный страха визг пронёсся по лесу - и прервался. Рина всё стояла там. Она оглянулась на Жульку. Тогда и Жулька переплыл ручей. Рина насторожённо наблюдала за ним, и он только понюхал мёртвую ласку. Затем волки, балуясь, скатились под обрыв и шлёпнулись в воду, оставив ласку на берегу.
Если полное ведро приводило Жульку в восторг, то речка окончательно лишала его разума. Пока Лобан, для начала полакав, сосредоточенно погружался, Жулька успевал обрушиться в речку, вскопать под собой илистое дно, взбаламутить воду и выхватить обросшую водорослями и улитками увесистую корягу. В корягу вцеплялась и Рина, начинались борьба, прыжки и кувырканье. И вот коряга забыта, Рина топит Жульку, а Жулька вырывается и падает на спину Рине. Оба грязные, с облипшей шерстью, с довольными мордами барахтаются, кряхтят...
У Лобана намокли только лапы, брюхо и шея снизу. Он давно вылез на берег, стоит, глядя куда-то вдаль, и тихонько, про себя, поскуливает.
У него всегда тоска. В клетке тоска, и в лесу тоска. Для чего Лобану могучее тело и неутомимые ноги, если не надо охотиться и кусок мяса получаешь готовым? Для чего верный глаз и понятливое ухо, если лес только для развлечений? Постоянно в напряжении его нервы - для чего? Ведь никогда, никто, ничто не угрожает тебе и твоей стае. Где она, волчья настоящая жизнь?
А Жульке хорошо. Накупавшись, он карабкается на крутой бережок, охотно сползает на животе обратно, опять лезет и обрывается вместе с комьями глины, чтобы ещё раз с наслаждением ухнуть в речку.
То и дело он вспоминает о Четвёртом волке. Жульке надо знать, где тот находится, и он считает, что лучше всего Четвёртому быть постоянно рядом и на виду.
Жулька не настолько глуп, чтобы не заметить, что Четвёртый ходит на двух ногах и не покрыт шерстью. Да и ещё многое понимает Жулька: Четвёртый вроде бы и не волк. Но и не человек, потому что все люди Жульке чужие, а этот - свой.
Волки умеют считать, и Жулька давно сосчитал, что не трое составляют его семью, а четверо. В конце концов, нечего ломать голову над странностями Четвёртого. Он в семье добытчик, он старший и настолько свой, что кто же он тогда, если не волк?
Сейчас Жулька пробегает мимо Четвёртого, и вслед ему несётся одобрительное: "Жулик! Ай, Жулик!"
Жулька сразу поворачивает обратно. Четвёртый всегда разговаривает покровительственно, но с разными интонациями, и Жулька отлично улавливает это. Для каждого Четвёртый имеет свой голос. С оттенком почтительности и насторожённости - для волчицы, с уважением и сочувствием - для Лобана и с восхищением - для Жульки.
Четвёртый почёсывает и гладит Жульку. Жулька очень доволен, но он при этом не закатывает глаза, как Рина, и не обмирает, как Лобан. Он косится зорко, ловко выхватывает у Четвёртого из кармана рукавицу и уносится с нею, ликуя.
* * *
Ужин кончается. Мясо съедено до последней плёнки. Жулька лижет сахарную косточку, а сам следит за Лобаном. Лобан припал к земле. Он прилаживается к гладкому, круглому мослу, с которого соскальзывают зубы.
Жулька встаёт. Лениво бредёт он мимо Лобана. Замедляет шаг. Лобан занят костью. Жулька придвигается боком. И вдруг мягко кладёт лапу на голову Лобана.
Лапа соскальзывает по большой волчьей морде. Жулька поправляет лапу, и она опускается то на лоб, то прямо на нос. Лобану. Лобан увлечён, он силится поймать зубами скользкую кость. Когда лапа попадает ему на глаза, он только жмурится.
Жулька и его лапа - два отдельных существа. Сам Жулька отвернулся и будто дремлет. Веки его полузакрыты, уши по-лисьи приглажены, Жулька не видит, не слышит, его тут вроде бы и нет. На миг вспыхивает полный острого напряжения взгляд его жёлтых глаз - и опять всё скрыто. А Жулькина лапа продолжает своё дело.
Внезапно с земли, откуда-то из-под Лобанова горла, Жулька выкидывает ещё одну косточку. Движение молниеносно. Волчья лапа скрючена по-кошачьи. Кость взлетает и падает в стороне. Жулька плавно отодвигается от Лобана, отходит. Весёлый прыжок - и Жулька накрывает собой новую кость. И тут же оглядывается.
- Ай, Жулик! - слышит он.
Четвёртый восхищён, и это естественно. Жулька и сам относится к себе неплохо.
ЩЕНЯТА
У нас несчастье! Нашу Дельфу сбила машина!
Дельфа бежала, говорят, изо всех сил, а машина догнала и ударила сзади. Не понимаю, шофёр что, не видел собаку? Белую собаку, днём? Не мог же он нарочно - охотничью собаку, такую красавицу, сеттера! Да и вообще таких людей на свете нет, чтобы догоняли и сбивали собак!
ЩЕНЯТА
У нас несчастье! Нашу Дельфу сбила машина!
Дельфа бежала, говорят, изо всех сил, а машина догнала и ударила сзади. Не понимаю, шофёр что, не видел собаку? Белую собаку, днём? Не мог же он нарочно - охотничью собаку, такую красавицу, сеттера! Да и вообще таких людей на свете нет, чтобы догоняли и сбивали собак!
Сгоряча Дельфа вбежала в сад и легла, а подняться больше не может. И позу не меняет: как свернулась, так и лежит.
Мама привела ветеринара. Я спряталась, чтобы не смотреть. Ветеринар определил, что у Дельфы перелом тазовой кости. Пусть лежит, трогать её нельзя.
Я сижу возле неё на корточках, и меня ужас берёт при виде её красных глаз. Только глазами она и двигает. Блюдце с молоком так и стоит, Дельфа не ест, не пьёт. Уж я-то знаю, какие у неё сейчас боли, я себе ломала руку. Как у неё мозжит внутри и всё разрывается от боли. А она молчит. Вот как надо терпеть...
- Папа, а если дождь?
Папа смотрит на небо. Он охотник, он знает приметы.
- Не будет дождя, - отвечает он.
- А если будет?
Теперь он смотрит мне в глаза, и я проглатываю слёзы. Когда я плачу, он перестаёт меня уважать.
- Пойдёт дождь - раскинем над Дельфой палатку. Но ей лучше на солнце, скорее выздоровеет.
- А у неё срастётся?
- Конечно, срастётся. Ещё пойду с ней на охоту, увидишь. И тебя возьму.
Я не отрываюсь от Дельфы. Когда я поправляю волосы или вытаскиваю изо рта травинку, она косится на мою руку своими воспалёнными глазами, и двигаются её жёлтые брови. Она боится, что я до неё дотронусь.
- Пойдём, ты только беспокоишь её. Мама звала обедать, ты слышала?
- Сейчас.
- Вставай, пойдём.
- Сейчас. Ты иди, я сейчас.
Папа уходит. Нос у Дельфы высох и стал серым. Наверное, у неё температура. А вот тут вот, сбоку, под такой гладкой, блестящей на солнце шерстью - какая тут сейчас невыносимая боль!
Приходит мама. Она садится рядом на траву. Посидела, помолчала и говорит:
- Всё-таки ей хочется быть одной. Когда очень плохо, хочется быть одному, верно?
Я говорю:
- Когда я болею, то мне - нет. Мне лучше, если со мной посидят.
- А взрослым лучше, когда покой. Дельфа ведь взрослая.
Мама встаёт.
- Ты можешь ей помочь? - спрашивает она.
Я поднимаю голову:
- Как помочь?
И замечаю, какое у мамы бледное, расстроенное лицо.
- Тебе кажется, ты ей сейчас помогаешь? - спрашивает мама.
Я молчу.
- Тогда зачем же ты тут сидишь?
Мы идём к террасе. Мы идём между кустами чёрной смородины. Мама впереди, я за ней, я оглядываюсь - и вижу Рекса! Рекс протаскивает через щель в заборе своё толстое брюхо!
- Мама! Рекс!
Она успевает схватить меня за руку.
Этот трёхмесячный дурень Рекс всегда с ходу бросается на Дельфу. Этому дураку только бы повозиться.
- Пусти! - кричу я.
Мама не сводит глаз со щенка.
- Тише, - шепчет она, - он поймёт...
- Он сейчас кинется! - говорю я и заливаюсь слезами, дёргаю руку, потом гляжу, изумлённая...
Щенок бежит, болтаются длинные уши, вот заметил Дельфу, поскакал неуклюжим галопом. Он приближается к ней со спины, даже её больных глаз ему не видно. Подлетел. Она только скосила зрачки, и он с ходу, как, бывало, бросался на неё, плюхнулся на землю и ползёт к ней.
Издали, весь вытянувшись в струнку, высовывая длинный красный язык, он пытается лизнуть её в морду. Она смотрит мимо. Он опрокидывается перед ней животом кверху, вскакивает и подпрыгивает, виляет, лёжа на боку. И даже до сих пор, спустя многие годы, я вижу на солнечной траве ярко-рыжего щенка и молодое просиявшее мамино лицо...
ФИТИЛЬ
Кошка вывела котят в тёмном подполе избы. Они вылезали через продушины, играли на солнце, однако люди могли смотреть на них только издали. Малейший шорох - и вся тройка скрывалась в своём логове.
На зиму хозяева забивали продухи в фундаменте, чтобы от дождей и снега под избой не заводилась сырость. Стояла осень, хозяйская дочь с детьми собралась домой - она жила в городе. Перед отъездом пробовали выловить котят, но безуспешно. И городские отбыли, прихватив с собой кошку, уверенные, что без матери котята выйдут сами.
А котята, осиротев, стали ещё осторожнее. Старики хозяева не кормили их. Кое-кто из соседей подливал молока в консервную банку. Видели, как появляются котята, озираясь, принюхиваясь, и как лакают, насторожённые, готовые мгновенно исчезнуть.
Зачастили дожди, пора было заканчивать подготовку к зиме, а один ход под избой всё не могли законопатить. На котят началась облава. Выманивая их, ставили еду, сторожили у лаза. Мёрзли, чертыхались, кляли безмозглое зверьё, но продолжали охоту, и двоих удалось поймать.
Оставался последний, самый дикий. До сих пор никто не слышал его, теперь он начал кричать. Сутки напролёт, с редкими перерывами, неслось из-под избы пронзительное мяуканье. Иногда он высовывался - и его голос слушала вся улица.
Не только ребятишки - взрослые занятые люди заговорили о котёнке. Он досаждал своими воплями, а ни вытащить его, ни заставить замолчать было невозможно. Замуровать живую душу ни у кого не поднималась рука. И многие считали, что делать ничего не надо. Котёнок порченый, никакая сила его к людям не пригонит, а холод и одиночество обязательно скоро доконают.
Я жила по соседству. В ту зиму мне удалось вырваться из города, чтобы поработать в тишине; я уехала в Листвянку и поселилась у Шлыковых. У них имелась свободная комната, "парадная". Обычно она стояла пустая и в ней гремел репродуктор. Но если выключить радио, "парадная" хороша была для работы. Хороша, пока рядом не объявился тот оголтелый кот. Окна "парадной" выходили в сторону дома, под которым он жил.
Пришлось мне обойти соседей, просить, чтобы с завтрашнего дня его никто не кормил.
Котёнок весь день орал до хрипоты, однако уговор соблюдался. Но вечером, когда я шла из кино, вышмыгнула прямо на меня из калитки согбенная старушечья фигурка. Я узнала нашу, шлыковскую бабку.
- Вы чего туда? - спросила я, разглядев у неё в руке пустую банку.
- Жрать ведь хочет, - виновато пояснила старуха.
Пришлось начинать сначала. На вторые сутки котёнок замолчал. В тот день вместо дождя повалил к вечеру снег. Потом ни дождя, ни снега - тишь.
Я соображала, сколько времени котёнок может обойтись без еды. Прислушивалась. Охота у меня была назначена на завтра, но кот почему-то молчал, а ночью, объявили по радио, ожидалось минус пять.
Наконец я не выдержала. Мелко нарезала сырое мясо. Оделась, замоталась платком.
Холодная пыль - не то дождик, не то мелкая крупка - леденила лицо. Далеко в глубь продушины я положила крошку мяса - по усам помазать. Столько же прилепила на краю, у самого выхода. Куски побольше бросила на землю. Пододвинула заготовленный кирпич - затыкать продух. И застыла на своём посту.
Ничего, ни звука не раздавалось под избой, а я чувствовала, что котёнок рядом. Не в дальних углах подвала - рядом. Уже и руки, которые не сообразила сразу спрятать в карманы, у меня закоченели, и через подошвы резиновых сапог начал проникать холод. Котёнок находился тут, живой, насторожённый, я его чувствовала, а положение не менялось.
Наконец едва уловимо ворохнулось у моих ног, и понеслось истерическое мяуканье. Что лежало внутри, котёнок, должно быть, слизнул, что на земле тоже разглядел. И человека он учуял. Слышно было, как он отбегал, с криком рыская под домом. Но запах, от которого котёнок ополоумел, шёл из одного места, и он возвращался к продушине. Я знала, что минута приближается, и в который-то раз мысленно отрабатывала движение: наклон - схватить кирпич, вдвинуть в дыру... А котёнок всё вопил, и голова его высовывалась из дыры и втягивалась как заводная.
И вот он выскочил. Кинулся было обратно - я успела заставить продух. Он метнулся, исчез. Я побежала, крадучись. Заглянула за угол. Котёнок сидел там, вжимаясь в стену, - шевелящееся смутное пятно. Я ринулась к нему, он обогнул дом. И я следом. Мы кружили, мы двадцать, может, тридцать раз обежали избу.
Котёнок взлетел на крыльцо. Раскинув руки, я надвигалась, и уже близко был одичало взъерошенный комок. Я упала на него, он прошипел мне в самое лицо и растворился во тьме.
Надо было унять дрожь в руках, остановиться и подумать. Отогнать бы его от дома. На акацию, что растёт у окна. Летом котята, бывало, забирались на куст, он этот куст знает.
И я отогнала. А как, какие применяла манёвры, не могла после вспомнить. Помнила, что под конец котёнок влез на толстую ветку, я медленно подошла, сняла его - и в руках очутился не кот, а мышь какая-то, настолько мелок оказался герой, взбаламутивший целую улицу.
У Шлыковых поднялись с постелей, будто серьёзное случилось. Котёнок, серый в тёмную полоску, не царапался, не вырывался - окаменел у меня на ладони. Лапы прижаты к белому животу, синие глаза не мигают. Лежит на спине. Тронули его пальцем - завалился на бок, как неживой. Попытались отогнуть лапы - они не поддаются. Будто судорога его схватила. Старик Шлыков отрезал мяса, поднёс к кошачьему носу - никакого впечатления.