Удар, нанесенный по шляпе Лубе, оскорбил и возмутил всю Французскую республику. Комитеты и муниципальные советы изо всех регионов страны дружно слали телеграммы, выражая негодование и преданность, заверения в которой вряд ли можно было от них получить несколько лет назад. Лубе объявил, что он приглашен и намерен присутствовать на скачках в Лоншане в ближайшее воскресенье 102. Лиги и газеты с обеих сторон начали готовиться к демонстрациям и собирать свои батальоны. Правительство предприняло экстраординарные меры. По всему маршруту от Елисейского дворца до Лоншана были расставлены эскадроны кавалерии и бригада пехоты, а ипподром охраняли драгуны Garde Républicaine (республиканской гвардии), вооруженные ружьями и стоявшие через каждые десять ярдов бегового круга и у всех окошек, где принимают ставки. Конная полиция надзирала за лужайкой. Более 100 000 человек столпились вдоль пути следования президента и на ипподроме, у многих в петлицах виднелись красные розы, символ левых. Вновь угроза правых заставила рабочих выйти на улицы наверняка не для защиты буржуазного государства, а для того, чтобы продемонстрировать презрение представителям правящего класса. Присутствие более шести тысяч служителей закона предотвратило восстание, но весь день происходили стычки, рукопашные схватки, эпизодические мятежи, сотни людей были арестованы, некоторые репортеры, полицейские и демонстранты получили ранения. Когда толпы вечером вернулись в Париж, волнения и беспорядки охватили кафе и ресторанчики; одни кричали “Vive la République!”, другие – “Vive l’Armée!” Противники забрасывали друг друга бутылками, стаканами, графинами и подносами, в качестве тяжелого оружия применяли столы и стулья; прибыли отряды полиции; ярость и вражда оборачивались разбитыми и окровавленными головами. Даже за пределами Парижа, в пансионе Бреста, где совместно обитали офицеры и профессора, «молодые люди, в равной мере возбужденные любовью к Франции», не понимали друг друга и вздорили, чуть ли не доводя дело до дуэли. «Пора было объявлять Божье перемирие» [76], – писала газета «Тан».
Но делать это не пришлось. Когда через неделю после Лоншана правительство вновь пало, страхи были настолько велики, что на протяжении восьми дней никто не мог сформировать новый кабинет. Вакуум заполнил человек, заявивший о намерении «ликвидировать» дело Дрейфуса и выдвинуть условия, которые при других обстоятельствах были бы неприемлемыми. Этим смельчаком был Рене Вальдек-Руссо, пятидесятитрехлетний господин, ведущий юрист Парижа и блестящий оратор, прозванный «Периклом Республики». Католик из Бретани, состоятельный, знатного происхождения, он производил хорошее впечатление благородными манерами, короткой стрижкой и усами, любил охоту и рыбалку, обладал даром писать акварелью и безупречно одеваться. Рошфор называл его Waldeck le pommadé [77], поскольку он всегда был прекрасно одет и причесан. Им восхищались радикалы, одобряли центристы, то есть он был juste milieu [78].
От пересмотра дела Дрейфуса уже нельзя было отвертеться. Дабы удержаться на посту под неизбежными ударами противников, Вальдек преднамеренно решил сформировать правительство, которое было бы неприемлемо для обеих противоборствующих сторон и могло парировать все наскоки. Он избрал социалиста Мильерана на должность министра торговли и военного идола, маркиза де Галифе, «мясника» Коммуны, на пост военного министра. Реакция прессы и парламента на этот выбор была беспрецедентно бурной. «Чистейшей воды безумие… лунатизм… чудовищно… позор!» – раздавалось со всех сторон. Назначение Мильерана не только бесило правых: оно провоцировало скандал и небывалый раскол в его партии и в Социалистическом интернационале. Согласиться на пост в капиталистическом правительстве было равноценно предательству Иуды. Жорес, опечаленный и встревоженный, уговаривал Мильерана отказаться от предложения, но Вальдек знал, кого заманивает в кабинет, знал, что этот человек не устоит перед соблазном. Социалисты теперь должны были делать выбор: поддержать правительство Вальдека или не поддерживать на предстоящем голосовании о доверии. Если правительство не устоит, начнется хаос. Жореса убедил аргумент Люсьена Эрра 103: «Разве социализм выиграет оттого, что рабочий класс не поможет спасти Республику?» Но фракция Геда не желала ни на йоту отступать от концепции классовой борьбы. Социалисты, утверждал он, «вошли в парламент, хотя мы и являемся врагами государства, только ради того, чтобы бороться с вражеским классом». Жорес предупредил: если социализм будет придерживаться такой линии, то он превратится в «стерильный и непримиримый анархизм», но Гед не поддался. Union Socialiste раскололся, двадцать пять членов парламента согласились поддержать правительство, семнадцать – отказались 104. Гед вдохновлял свою фракцию предложением приветствовать появление нового правительства в палате депутатов криками “Vive la Commune!” [79], но и он сам, и его фракция воздержались от голосования, чтобы не оказаться в лагере правых.
На следующий день они десять минут, стоя, вопили: “Vive la Commune! A bas les fusilleurs! A bas l’assasin!” [80] Этот ор предназначался прежде всего генералу маркизу де Галифе, князю де Мартиг, почти семидесятилетнему старику с бронзово-красным лицом и яркими глазами, смотревшему на спектакль насмешливо и испытывавшему смешанные чувства удовлетворения и презрения. Он сражался в Крыму, Италии, Мексике, Алжире и при Седане, где повел свой полк в последнюю кавалерийскую атаку, сказав офицеру: «Один из нас должен остаться в живых!» На него произвели большое впечатление патриотизм и бесстрашие Гамбетты, и он всегда считал себя правоверным республиканцем и ненавидел Буланже. Глаза сверкали на багровом лице, обрамляя нос, напоминавший клюв хищной птицы, он держался по-прежнему бодро и молодо и всем своим обликом походил на неустрашимого главаря разбойников или беззаботного grand seigneur. Несмотря на серебряную пластину на животе и хромоту из-за ранений 105, он играл в теннис в Тюильри, а его любовные похождения, о которых рассказывали со всеми пикантными и даже непристойными подробностями, восторгали завсегдатаев «Биксио». Однажды мадам де Кастильоне показала ему свой портрет в обнаженном виде кисти художника Бодри. Когда маркиз спросил – действительно ли она так красива, как на картине, мадам разделась и улеглась на софе. «Картина гораздо интереснее», – сказал ей Галифе. Его называли sabreur de la pаrole [81], потому что он рассказывал свои истории с таким же жаром, с каким шел в кавалерийские атаки. Он верил в эффективность армии, доверял Пикару, который служил под его началом, и стал в силу этих обстоятельств поборником пересмотра дела Дрейфуса. За этот грех его отлучили от «Жокейского клуба», а став министром, он сам вышел из клуба «Серкль де л’Юньон», но не из-за расхождений во мнениях, а больше вследствие презрения к «имбецилам», позволившим арестовать себя в Отёе. «Нельзя принадлежать к клубу, члены которого арестовываются; это не способствует общению». Эксцентричный и язвительный, когда-то очень богатый и теперь гордящийся тем, что живет на одну пенсию, маркиз де Галифе обладал натурой «интеллектуальной, отважной, нахальной, презиравшей смерть и любившей жизнь».
Все эти качества ему были необходимы на посту военного министра, когда в деле Дрейфуса наступала кульминация. Когда ему надоело глумление экстремистов Геда в палате депутатов, он неожиданно поднялся и рявкнул: “L’assassin, prеsent!” [82] Гул поднялся неимоверный. Националисты, радикалы, центристы, все вскочили со своих мест, потрясая кулаками и выкрикивая ругательства. Мильеран, как и Вальдек, юрист, седовласый, подстриженный en brosse [83], с черными аккуратными усиками, в пенсне, чье поведение обычно было наступательное и уверенное, казалось, сник. Его усы подергивались, и он стал похож на «огромного кота, попавшего под ливень»106. Галифе, как успели заметить некоторые депутаты, записывал имена. Впоследствии он объяснил: «Я подумал, что неплохо бы этих парней пригласить на обед»107. Вальдек безуспешно пытался говорить, простояв у трибуны целый час, но его слушали не более десяти минут. Он все-таки добился утверждения правительства с перевесом в двадцать шесть голосов.
Галифе «не питал никаких иллюзий» и согласился войти в правительство, поскольку оно «обещало угомонить Францию, если это еще возможно», писал он княгине Радзивилл: «Газеты правых просят меня последовать примеру Буланже, левые требуют, чтобы я отрубил головы всем генералам, которые им не нравятся. Публика состоит из идиотов. Если я дотронусь до виновного генерала, меня обвинят в уничтожении армии. Если я воздержусь, меня обвинят в предательстве. Какая дилемма. Пожалейте меня». В действительности, хотя он и считал Лубе «слишком буржуазным», ему импонировало быть министром, и маркиз выглядел «радостным и веселым» на рауте в «Биксио». Он рассказал занимательную историю о полнотелой, но достаточно привлекательной леди сорока пяти лет, пришедшей к нему в кабинет с предложением небольшой сделки – купить 20 000 лошадей для армии. Ему был обещан миллион. «Миллион? – ответил он. – Это совсем немного в сравнении с двадцатью пятью миллионами, которые я получил от “синдиката”, о чем все говорят. Сходите к Вальдеку. Он завидует мне, так как получил только семнадцать миллионов».
Галифе «не питал никаких иллюзий» и согласился войти в правительство, поскольку оно «обещало угомонить Францию, если это еще возможно», писал он княгине Радзивилл: «Газеты правых просят меня последовать примеру Буланже, левые требуют, чтобы я отрубил головы всем генералам, которые им не нравятся. Публика состоит из идиотов. Если я дотронусь до виновного генерала, меня обвинят в уничтожении армии. Если я воздержусь, меня обвинят в предательстве. Какая дилемма. Пожалейте меня». В действительности, хотя он и считал Лубе «слишком буржуазным», ему импонировало быть министром, и маркиз выглядел «радостным и веселым» на рауте в «Биксио». Он рассказал занимательную историю о полнотелой, но достаточно привлекательной леди сорока пяти лет, пришедшей к нему в кабинет с предложением небольшой сделки – купить 20 000 лошадей для армии. Ему был обещан миллион. «Миллион? – ответил он. – Это совсем немного в сравнении с двадцатью пятью миллионами, которые я получил от “синдиката”, о чем все говорят. Сходите к Вальдеку. Он завидует мне, так как получил только семнадцать миллионов».
Повторное слушание дела Дрейфуса было назначено на 8 августа 1899 года в гарнизонном городке Ренн, в католической и аристократической глубинке традиционно контрреволюционной Бретани 108. Франция напряженно ожидала этого дня, внимание всего мира было приковано к Ренну. Все крупнейшие иностранные газеты отправили в Бретань своих корреспондентов. Лорд Рассел Киллоуэн, лорд главный судья Англии, приехал в качестве наблюдателя. В городе собрались все основные действующие лица, причастные к делу Дрейфуса, сотни французских журналистов, ведущие политические и общественные деятели, литераторы. «Секретный файл» доставили из Парижа в зарядном артиллерийском ящике. Все разговоры были только о том, какой вердикт вынесут судьи. Оправдание Дрейфуса означало бы для его сторонников то, что они отстояли свою правоту; для националистов – сокрушительное поражение, которого нельзя было допустить. Как по команде, они прибегли к прежнему шантажу: Дрейфус или армия. «Надо выбирать, – написал Баррес в газете «Журналь». – Ренн – это Рубикон». «Если Дрейфус невиновен, тогда виновны все семеро военных министров и последний виноват больше, чем первый», – предупредил Мейер в «Голуа». Генерал Мерсье, выезжая в Ренн в роли свидетеля, провозгласил: «Дрейфус будет вновь осужден. В этом деле, без сомнения, кто-то виновен и виновен либо он, либо я. Поскольку я невиновен, то виновен Дрейфус… Он – предатель, и я докажу это».
Ровно в шесть утра 8 августа суд начал слушания в присутствии около шестисот зрителей в lycée [84], единственном в Ренне зале, где могло поместиться столько людей. В первом ряду рядом с бывшим президентом Казимиром-Перье сидели Мерсье, чье желтое морщинистое лицо, как всегда, ничего не выражало, и вдова полковника Анри, укрытая длинной черной траурной вуалью. Позади все ряды заполнили сановники, офицеры в мундирах, дамы в легких летних платьях и четыре сотни журналистов. Полковник Жуост, председатель коллегии из семи военных судей, хриплым голосом объявил: «Введите обвиняемого».
Сразу же все смолкли и повернули головы в сторону маленькой двери в стене справа. Люди смотрели на дверь с некоторым замешательством и испугом, словно боялись увидеть привидение. И действительно, человек, который должен был в ней появиться, больше походил на призрак. Пять лет он был лишен свободы, и никто, кроме членов семьи, адвокатов и обвинителей, его вообще никогда не видел. Пять лет он занимал умы людей в большей мере не как человек, а как идея. Теперь он должен был войти в дверь и предстать перед ними, как Лазарь. Прошла одна тягостная минута, вторая, в зале не слышалось ни звука, стояла абсолютная тишина, «совершенно немыслимая, когда собирается такая масса людей».
Дверь отворилась, в ней показались два стражника и тощая, исхудавшая фигура, изможденное и высохшее подобие человека, еще не старого, но уже и не молодого, со сморщенным, скукожившимся лицом, бестелесного, еле стоявшего на ногах, но пытавшегося держаться прямо, чтобы не упасть. Узнаваемым было только пенсне, с которым он изображался на фотографиях и рисунках. В зале словно подул ветер, публика зашумела, испытывая одновременно и ужас, и жалость к узнику, во взгляде Пикара, чью жизнь дело Дрейфуса изменило бесповоротно и навсегда, сквозил напряженный интерес. Другие персонажи – Клемансо, Кавеньяк, на чьи карьеры тоже повлиял судебный процесс, видели узника впервые.
Четыре с половиной года Дрейфус практически не слышал человеческой речи и сам почти все время молчал. Болезни, лихорадка, тропическое солнце, кандалы и жестокое обращение тюремщиков, которые становились только злее из-за распрей во Франции, подорвали его физические и моральные силы. Он едва мог говорить и понимать то, что говорили ему. Он с трудом преодолел три ступени, поднимаясь к трибуне, пошатнулся в какой-то момент, но снова выпрямился, выразил на тусклом лице некое подобие приветствия, поднял руку в перчатке для принесения присяги, сняв шляпу с преждевременно поседевшей шевелюры. Он стоял неподвижно, как статуя. Узник ничего не знал ни о деле Дрейфуса, ни о баталиях в прессе, ни о дуэлях и петициях, бунтах и уличных беспорядках, ни о лигах, судебных тяжбах и взаимных обвинениях в клевете, ни о попытке государственного переворота. Ему ничего не было известно о Шерере-Кестнере, Рейнахе, аресте Пикара, судилище над Золя и вызове в суд Эстергази, о самоубийстве полковника Анри и нападении на президента Франции. Но, очевидно, не только по этой причине сам Дрейфус на многих произвел не самое благоприятное впечатление. Не желая давать никаких поводов для проявления жалости, узник настроил против себя тех, кто приехал на суд именно для того, чтобы испытать это чувство. Дж. А. Хенти, полагавший, как и большинство англичан, что дело против Дрейфуса сфабриковано, уезжал с процесса, выражая сомнения на этот счет: «Человек вел себя и говорил как шпион… и если он не шпион, то у него все данные для того, чтобы им стать»109. Хенти был одним из тех последних романтиков, веривших в несомненность абстрактных концепций вроде понятия справедливости и подозрительно относившихся к любым странностям в человеке.
Но не впечатление, которое производил Дрейфус, решило исход дела. На суд решающее влияние оказали дилемма Мерсье и сам генерал Мерсье, доминировавший на процессе. Хладнокровный, высокомерный и самоуверенный, он взял на себя всю ответственность за приказ не предоставлять «секретный файл» защите, сославшись на «моральный долг». Выступая в качестве свидетеля, он отказывался отвечать на вопросы, которые ему не нравились, а не будучи свидетелем, нагло вмешивался в слушания. Когда обсуждался «секретный файл», генерал настоял на удалении публики, и суд с ним согласился. Когда поднимались вопросы о преднамеренном сокрытии свидетельств армией, цинизмом его ответов, по признанию Рейнаха, «можно было бы восхищаться, если посчитать преступление одним из деяний, достойных любования». Мерсье явно страдает галлюцинациями, написал Галифе: «Он возомнил, что олицетворяет Францию… но все равно он достойный человек».
Проходили недели, слушания не прекращались, как и споры адвокатов, журналистов и наблюдателей, жаркие обсуждения в городе; казалось, что вердикт вот-вот будет вынесен. В Париже появились слухи о государственном перевороте, который должен совершиться, когда будет свидетельствовать Мерсье. Правительство устроило рейды и облавы в домах сотен подозреваемых лиц, арестовав в постелях пятьдесят шесть человек, в том числе Деруледа. Полиции не удалось схватить Герена, который забаррикадировался в доме на улице Шаброль с амуницией и четырнадцатью сотоварищами и выдерживал осаду на протяжении шести недель. «Я не выходил из кабинета с семи утра до семи вечера семь дней в неделю, приготовившись к любому варианту развития событий», – писал потом Галифе 110.
14 августа в чересчур красноречивого и активного адвоката Лабори, «имевшего всегда вид Геркулеса 111 и защищавшегося, как боксер», стрелял, но не убил некий молодой рыжеволосый человек, моментально сбежавший с места покушения с криками: «Я убил Дрейфуса! Я убил Дрейфуса!»112 Имя его так и осталось неизвестным, но инцидент накалил страсти до предела. Поскольку нападавший сбежал с портфелем Лабори и его не поймали, дрейфусары заподозрили заговор националистов, которых уже ничто не может остановить. Они объявили своих оппонентов «убийцами», заклеймили позором «генштаб преступников» и поклялись, что «за каждого из нас мы убьем одного из них – Мерсье, Кавеньяка, Буадеффра, Барреса». «Боже мой, как ужасно завершается столетие!» – написала Галифе княгиня Радзивилл.
Судебный процесс закончился 9 сентября вердиктом, потрясшим весь мир. Большинством голосов – 5 к 2 – Дрейфус был осужден снова «с учетом смягчающих обстоятельств» на пять лет, которые он уже отбыл в узилище, вместо обязательного пожизненного приговора. Поскольку ничто не указывало на освобождение от обвинений в измене, судебное заключение было возмутительным для обеих сторон. Оно было придумано обвинением, которое понимало, что будет легче добиться приговора о виновности, если судьям не придется брать на свою совесть ответственность за возвращение Дрейфуса на остров Дьявола.