Вторая конференция была масштабнее, продолжительнее и насыщеннее результатами, чем первая. Она длилась четыре месяца, с июня до октября, вместо двух и приняла тринадцать конвенций, а не три, как предыдущая. Поскольку Соединенные Штаты настояли на участии латиноамериканских государств, несмотря на возражения европейских держав, в Гаагу приехали 256 представителей 44 наций (в первой конференции участвовали 108 делегатов из 26 стран). Ввиду многочисленности участников заседания проводились в Ридензаале, замке нидерландского парламента в центре Гааги, а не в загородном парковом дворце «Хёйстен-Бос». На конференцию прибыли многие прежние делегаты, но немало участников первого форума 1899 года отсутствовало. Буржуа из Франции и Бернаерт из Бельгии снова возглавляли свои делегации, но не было ни Мюнстера, ни Понсфота, ни Стааля, которые к тому времени умерли. Не приехали Эндрю Уайт, Мэхэн и Фишер. Председательствовал снова российский представитель, господин Нелидов, престарелый дипломат с такими же манерами и голосом, как у предшественника, выражавшими неприязнь к тому, что ему приходилось делать. У него было неважное здоровье, и он поручал руководить российской делегацией напыщенному профессору Мартенсу, который сам страдал подагрой и часто уединялся в своей комнате. Российская делегация, похоже, не отличалась единством мнений: об этом свидетельствовало хотя бы то, что делегаты России остановились в разных отелях.
Барон д’Эстурнель, которого через два года удостоят Нобелевской премии вместе с Бернаертом, вновь представлял Францию, а профессор Цорн, желтушный и изможденный, – Германию. В числе новых лиц были граф Торниелли из Италии, чья супруга сидела рядом с президентом Лубе в тот злосчастный день покушения на ипподроме в Отёе, и одиозный маркиз де Совераль, представлявший Португалию 112. Близкий друг короля Эдуарда, он прослыл в Лондоне «голубой обезьяной»: маркиз умудрялся переспать со всеми самыми красивыми женщинами и все миловидные мужчины были его приятелями. Целая команда новых делегатов состояла из «безупречных денди» Латинской Америки.
Особенно ощущалось отсутствие Понсфота. Когда он умер в 1902 году, Рузвельт отправил его тело домой в Англию на крейсере, сказав: «Я делаю это не потому, что он посол, а потому, что он чертовски хороший парень»113. Его место занял судья сэр Эдуард Фрай, низкорослый и смиренный квакер восьмидесяти двух лет, хотя не настолько смиренный, чтобы уступить руководство британской делегацией коллеге сэру Эрнесту Сатоу, многоопытному дипломату, бывшему посланнику в Пекине, свободно говорившему по-французски, чем не мог похвастаться Фрай.
Доминировали на конференции делегаты Соединенных Штатов и Германии: Джозеф Ходжес Чот, семидесятипятилетний господин с белыми бакенбардами, казавшийся пришельцем из XIX века, и барон Маршалл фон Биберштейн, учтивая и любезная, очень современная личность. Он был всего лишь на десять лет моложе, но во всем выглядел человеком новой эпохи. Чот был добродушен и умен, славился как хороший рассказчик, служил послом в Англии с 1899 до 1905 года. По профессии он был юристом, и благодаря его блестящему выступлению в защиту прав собственности в Верховном суде в 1895 году подоходный налог не вводили еще восемнадцать лет. Он владел роскошным летним особняком в Стокбридже, построенным по проекту Станфорда Уайта. Его белая шевелюра, выбивавшаяся из-под глянцевой шелковой шляпы, стала самой заметной достопримечательностью на конференции.
На лице барона Маршалла, посла в Константинополе, дюжего господина с привлекательной внешностью и двумя дуэльными шрамами на щеке, всегда была «маска интеллектуального высокомерия, означавшая презрение к человеческой глупости»114. Он любил играть в шахматы и музицировать на пианино, выращивать цветы и безостановочно курил тонкие сигареты, сбрасывая пепел с шелковых лацканов сюртука жестом, демонстрировавшим, что он с таким же пренебрежением относится ко всем проблемам. Барон презирал и общественное мнение, считая, что оно формируется газетами. Правительство, не умеющее держать в узде прессу, не стоит ломаного гроша. Самый лучший способ контролировать газеты – «не пускать в дверь журналистов». Не менее сурово он относился к коллегам-делегатам. Профессор Мартенс для него был «шарлатаном… не обладающим элементарной тактичностью». Барбаросу из Бразилии он считал «самым скучнейшим человеком», Фрая – «добрым старцем, не имеющим никакого представления о современной жизни». Но Торниелли отличался «мягким и мирным характером», и особенно барону нравился японец Цудзуки, «превосходный человек», учившийся в Германии, говоривший по-немецки и «испытывавший искреннюю преданность по отношению к его величеству». Российского военного делегата полковника Михельсона, назвавшего войну ужасным событием, которое необходимо предотвращать, барон обвинил в пустословии, простительном для баронессы фон Зутнер, но «скандальном» для полковника. Чота он назвал «самой выдающейся личностью» среди делегатов, обладавшей «необычайным интеллектом, глубокими юридическими познаниями и политическими способностями».
Барон Маршалл сам спровоцировал скандал, когда во время обсуждения предложения об ограничении минирования предостерег против принятия законов войны, которые могут оказаться бессмысленными под воздействием «законов реальной действительности». Его ремарка вызвала бурное комментирование в прессе, в том числе письменный ответ в «Таймс» поэта-лауреата. Альфред Остин написал, что слова Маршалла служат предупреждением о будущей германской агрессии 115, которое должны взять на заметку все соседи – Голландия, Бельгия, Франция и Австрия. Британия тоже должна принять предупредительные меры, включая призыв на военную службу. Поэт-лауреат закончил письмо строкой из стихотворения своего предшественника лорда Теннисона: «Form! Form! Riflemen, Form!» [105]
Как и прежде, отовсюду в Гаагу понаехали поборники мира, включая Берту фон Зутнер и Стеда, который снова взял на себя роль независимого rapporteur, докладчика. Вновь он начал печатать хронику событий, информацию об участниках, дебатах и частных договоренностях, на этот раз в формате ежедневной газеты Courrier de la Conférence («Вестник конференции»). Блиох преставился еще в 1901 году, его место занял Эндрю Карнеги и заложил первый камень в фундамент нового Дворца мира, на сооружение которого пожертвовал 1 250 000 долларов. По общему согласию все нации-участницы должны были внести свой вклад в строительство дворца материалами, наилучшими в стране, с тем чтобы отразить «всемирную добрую волю и надежду». Как и прежде, социалисты, а теперь еще анархисты и сионисты устроили международные конгрессы в Амстердаме, чтобы привлечь и к себе внимание мировой общественности. Голландский пастор и пацифист Домела Ньивенхёйс 116, умудрившийся совмещать анархизм с религией и в то же время сохранять чистосердечную искренность, страстно порицал Карнеги как «торговца смертью», строившего Дворец мира и принимавшего заказы на вооружения «даже от японцев», – обвинение верное в принципе, но опоздавшее по времени. «В случае объявления войны должны забастовать все трудящиеся независимо от национальности, и тогда войны не будет!» – провозглашал Ньивенхёйс.
Работа конференции, как и прежде, проходила в комиссиях: по арбитражу, по законам и обычаям сухопутной войны, по законам и обычаям морской войны и в дополнительной четвертой комиссии – по морскому праву. Буржуа и Бернаерт возглавляли первую и вторую комиссии, Торниелли – третью и Мартенс – четвертую. На открытии конференции приветственная речь Нелидова не произвела никакого впечатления. Первые дни атмосфера на заседаниях была мрачная, мероприятия организовывались хаотично, на пленарной сессии акустика была настолько неудовлетворительной, что делегаты не могли понять, на каком языке к ним обращался один из ораторов – по-английски или по-французски?
Британцы все-таки вынесли на обсуждение проблему разоружения то ли из хороших побуждений, то ли желая доказать общественности ее бесперспективность. Никто из делегатов не покинул зал в знак протеста, поскольку предварительные разъяснения сэра Эдуарда Грея, хотя и туманные, создали впечатление, что эта тема не получит дальнейшего развития и не создаст неудобных осложнений. Проблему изложил сэр Эдуард Фрай 117, описав возмутительное наращивание орудий смерти и предложив резолюцию, призывавшую «к последующему серьезному изучению» вопроса в том же неопределенном стиле, в каком она была представлена в 1899 году. Нелидов согласился: если ограничение вооружений не вызывало энтузиазма в 1899 году, оно еще менее актуально в 1907-м. Делегаты приняли резолюцию Фрая без голосования. Обсуждение проблемы заняло двадцать пять минут. Стед разразился гневной тирадой по поводу «постыдной и скандальной капитуляции», и даже госсекретарь Рут сделал вывод: инициатива Грея была лишь красивым жестом, предназначенным «для ублажения британского общественного мнения».
Хотя миротворцы и приуныли после «похоронной речи», как назвал Маршалл выступление Фрая, и у журналистов пропал интерес, конференция все же приступила к серьезному рассмотрению проблем, связанных с законами и обычаями войны 118. Делегаты почувствовали подлинную заинтересованность, когда начали обсуждать и готовить проекты документов по вопросам, имевшим прямое отношение к их профессии и присущим войне, как одной из привычных сфер жизнедеятельности человека: о правах и обязанностях нейтральных государств, о силовом взыскании международных договорных долговых обязательств, об открытии военных действий. Они проявляли гораздо больше рвения, чем на первой конференции, будто вопрос стоял не просто о войне, а о войне надвигающейся. Заседания комитетов созывались два раза в день, зачитывались пространные документы, выслушивались мнения и оценки экспертов, разрабатывались новые проекты, велись нескончаемые конфиденциальные переговоры в поисках компромиссов. «Со времени сдачи экзаменов на адвоката я не работал так много и напряженно, как в последние шесть недель», – сообщал Маршалл Бюлову.
Снова обсуждалась проблема сбрасывания метательных снарядов и взрывчатки с воздушных шаров, и делегаты, не желая создавать себе головную боль, продлили запрет еще на пять лет. Все согласились с неприкосновенностью нейтральных территорий, что особенно интересовало бельгийцев, и была разработана конвенция из двадцати пяти статей, устанавливавших соответствующие правила и процедуры. Необычные дискуссии разгорелись по поводу новой проблемы, возникшей вследствие предательского и внезапного нападения Японии на Россию в 1904 году. Они завершились принятием конвенции, запрещавшей открывать военные действия без предварительного неукоснительного предупреждения в форме объявления войны или ультиматума, сопровождаемого угрозой объявления войны. Другая конвенция из пятидесяти шести статей обновляла формулировки законов и обычаев сухопутной войны. По результатам венесуэльских событий 1902 года была принята конвенция, запрещавшая использование силы при взыскании международных долговых обязательств, кроме тех случаев, когда должник отказывается от арбитража. Этот документ свидетельствовал о значительном достижении в сфере международного права.
Ожесточенные дебаты разгорелись по вопросам морской войны, среди которых центральное место заняла проблема захвата коммерческих грузов. Британия была решительно настроена на то, чтобы сохранить за собой право захвата без каких-либо ограничений, считая его важнейшим средством блокады. Германия в равной мере стремилась к тому, чтобы ограничить это право международным призовым судом и другими инструментами вмешательства. С другой стороны, Германия отстаивала, а Британия желала ограничить право на использование субмарин и подводных контактных мин. В отличие от американской делегации, Грей перенял подход Мэхэна к проблеме иммунитета частной собственности. Он инструктировал своих делегатов в том плане, что Британия не может согласиться с принципом, «логически приводящим к аннулированию торговой блокады». Он использовал аргумент, который не мог прийти в голову даже Мэхэну. Британия не может согласиться ни с чем, писал он, что «снижает ответственность за войну устранением некоторых опасений, удерживающих общественность от ее допущения». В более простом варианте это означало: Британия не могла согласиться ни с чем, что, ограничивая вредоносность войны, могло побудить людей к тому, чтобы относиться к ней с меньшей озабоченностью. Британские либералы всегда должны были находить нравственные основания для оправдания политического своекорыстия, и эту практику довел до совершенства и искусно, хотя и замысловато, применял сэр Эдуард Грей.
Восемь конвенций, относящихся к морской войне, устанавливали правила, права и ограничения в использовании средств причинения вреда противнику. Тринадцать статей запрещали применение подводных контактных мин, если они не обезвреживаются через час после установки. Еще тринадцать статей регулировали морскую бомбардировку береговых объектов. Пятьдесят семь статей определяли деятельность международной призовой палаты. Часть конвенций касалась прав захвата, сущности контрабанды, прав и обязанностей нейтралов в море, но формулировки были настолько неудовлетворительные, что все эти вопросы заново рассматривались на конференции морских держав в Лондоне на следующий год.
В сфере арбитража движущей силой были преимущественно американцы и их госсекретарь Рут, юрист по профессии, обеспечивавший идеями Чота. Рут намеревался трансформировать трибунал, учрежденный в 1899 году, из опционального органа для тяжущихся сторон, согласившихся на арбитраж, в постоянно действующий международный суд, состоящий из постоянных судей, разрешающих проблемы согласно международному праву «юридическими методами и с осознанием юридической ответственности». Президент Рузвельт поддерживал идею трибунала без твердой убежденности в его целесообразности, признавшись Руту во время работы конференции: «Я не слежу за событиями в Гааге»119. Со своим приятелем Шпеком фон Штернбергом, германским послом, он был более откровенным, как, впрочем, со всеми немцами. Рузвельт сказал Шпеку: он не проявляет интереса к дискуссиям в Гааге, поскольку испытывает отвращение к той белиберде, которую распространяют профессиональные поборники мира.
Американское предложение об учреждении постоянного международного суда натолкнулось на серьезную оппозицию, одним из препятствий стало бразильское контрпредложение, чтобы в нем были представлены все сорок четыре нации, участвующие в конференции. С другой стороны, для главных европейских держав, по словам одного комментатора, была омерзительна перспектива того, что решения за них будут принимать «разлагающиеся государства Востока 120 вроде Турции или Персии… или юристы-полукровки из Центральной или Южной Америки». Самая главная закавыка заключалась в том, что речь шла о принудительном арбитраже. «Окончательный ответ зависит от того, какую конференцию мы проводим в Гааге – за мир или за войну?» – писал Маршалл в Берлин 121. Поскольку его страна отвергала идею принудительного арбитража, ответ, очевидно, ему был известен. Однако он не совершил ошибку своих предшественников и не замкнулся в изоляции. Напротив, как говорил Чот, германский дипломат демонстрировал приверженность принципу арбитража и блокировал любые практические меры. Конференция пыталась составить перечень безобидных проблем для принудительного третейского суда, которые ни у кого не вызывали бы возражений, но решение так и не было принято, когда против него проголосовали представители восьми государств. В результате была принята конвенция о мирном урегулировании международных споров, содержащая девяносто шесть статей, из которых ни одна не соответствовала принудительному принципу. Международный суд так и не был учрежден.
Не сразу делегаты пришли к согласию и по другой проблеме – о созыве третьей конференции. Приверженцы Гааги верили в необходимость утвердить принцип взаимозависимости наций созданием постоянной международной организации и проведением регулярных форумов. Время, когда нации существовали как отдельные суверенные образования, давно миновало, и теперь, прежде чем разъехаться, они намеревались добиться гарантий, что такие встречи будут регулярными. Противники, которыми были главным образом представители европейских держав, не хотели, чтобы кто-то ограничивал их свободу действий и вторгался в суверенность принудительными методами мирного урегулирования. Они не желали давать обязательств в отношении созыва третьей конференции отчасти и по той причине, что на ее проведении настаивали американцы. Госсекретарь Рут, веривший в то, что последовательная цепочка неудач неизбежна на пути к успеху и встречи в Гааге дают определенные позитивные результаты, инструктировал Чота добиваться резолюции о созыве третьей конференции. Ему также поручалось перехватить инициативу и организацию форума у России. Чоту пришлось преодолевать сопротивление многих делегатов, в том числе и Нелидова, которого удалось сломать только угрозой предложить резолюцию публично на пленарной сессии. В итоге делегаты приняли резолюцию, рекомендовавшую, что следующая конференция будет созвана «по истечении периода времени, аналогичного тому, которое миновало после предыдущей конференции», то есть через восемь лет.
Оценивая итоги конференции в письме Рузвельту, Рут особенно отмечал: в Гааге был сделан значительный шаг вперед в том, чтобы «практическое поведение наций в большей мере согласовывалось с их заявленным стремлением к миру». И это желание мира, похоже, было подлинным. Дважды оно заставило нации послать своих представителей в Гаагу. Дважды врожденное человеческое желание мира и покоя перебороло другие устремления. До нового международного порядка, в котором нации откажутся от свободы прибегать к насилию и войне ради безопасности в соответствии с принятыми законами и международным правом, было еще далеко. Прогресс, достигнутый в этом направлении в Гааге, как говорил потом Чот, был в силу обстоятельств «постепенный, робкий и деликатный»122.