— Платок подбросить? — улыбнулась я. Мне хотелось хоть как-то снять напряжение, которое явно ощущалось в воздухе. — Нет, — сказал он, натянуто улыбаясь и пряча саблю в ножны. — Боюсь, что сейчас я промажу… — И добавил по спешно, чтобы я чего не подумала: — Слишком много выпил.
— Ты же практически ничего не пил! Я глаз с тебя не спускала.
— Обычно я пью еще меньше. Но сегодня такой день… — Он опустился в кресло напротив меня.
Я промолчала, потому что не знала, что именно он имел ввиду. На мой взгляд, сегодня уже произошли три грандиозных события и явно готовилось четвертое.
Он долго молчал. Но вот в его глазах сверкнула отчаянная решимость, он судорожно вдохнул и сказал явно не то, что собирался:
— Я хотел, чтобы мы поговорили там, у горящего камина, но там эти официанты… — он снова замолчал.
«Мы можем подождать пока они уйдут», — ответила я про себя, но вслух ничего не сказала, боясь помешать ему приступить к главному.
Он снова набрал воздух, и вновь его отнесло от главного:
— Ты не думай, — вдруг испугался он, — мой подарок тебе ни к чему не обязывает. Это просто знак благодарности за этот чудесный месяц, который ты подарила мне… — Он снова смущенно замолчал, а я невольно подумала: «Что я такое ему подарила? Ведь ничего же не было…»
Он снова встал, зачем-то выглянул за дверь, потом вернулся на диван и забился в самый угол…
Пусть та из вас, мои милые читательницы, которая хоть раз в жизни не испытала упоения своей безраздельной женской властью над сильным, мужественным, умным и гордым мужчиной, бросит в меня камень. Я не скрываю, что наслаждалась его замешательством и не спешила прийти на помощь, хотя могла разрядить ситуацию одним поцелуем, одной фразой: «Дурачок, я все понимаю и хочу того же самого…»
Наконец он, собрав в кулак всю свою волю, произнес внезапно охрипшим голосом:
— Маша! Я очень хотел бы, чтобы мы с тобою были вместе… — Он снова споткнулся, а я, бессовестная, и на этот не помогла ему. Я серьезно и молча смотрела на него.
— Я хочу, чтобы мы никогда не расставались… — с невероятным трудом выдавил из себя он.
«Ну вот оно, наконец-то», — стремительно пронеслось у меня в голове и я приготовилась услышать заключительную, уже известную мне, но совершенно необходимую фразу, без которой подобный разговор был бы просто недействительным, как театральный билет с оторванным контролем. Но вместо того чтобы произнести эти несколько слов, он внезапно с отчаянием закрыл лицо руками и замолчал, качая головой.
— Я не знаю, сможешь ли ты меня правильно понять… И вообще, вправе ли я говорить это, но я не могу молчать. Я люблю тебя! — Все это он говорил, не отнимая рук от лица. — Я полю бил тебя с первой секунды, с первого взгляда… И мне кажется, что ты ко мне тоже хорошо относишься… Я не знаю, любишь ли ты меня, но я уверен, что ты сможешь меня полюбить. Я все для этого сделаю. Я что-то не то говорю, но я говорю такие вещи первый раз в жизни, и меня можно простить…
Он замолчал. Я не знала, что и думать. Ясно было одно — что все не так просто… У него есть другая женщина. Жена. Вот первое, что пришло мне в голову…
Но все оказалось еще сложнее и запутаннее…
Он наконец отнял руки от лица и посмотрел на меня долгим изучающим взглядом, в котором и следа не было от его обычной холодности.
— Скажи… Ты согласилась бы быть моей женой?
Меня поразила эта частица бы, делающая его вопрос совершенно неопределенным. Что значит «согласилась бы»? Когда? При каких условиях? Я решила промолчать и посмотреть, как будут дальше развиваться события. В том, что все будет не просто, я была уже совершенно уверена.
— Дурацкое положение! — воскликнул он и снова принялся метаться по кабинету. — Просто не знаю, как и сказать…
— А ты скажи, как сказал бы старому другу… — предложила я, представив нас с Татьяной на кухне за рюмочкой ликера во время очередной исповеди.
— Умница! Умница! Я совершенно уверен, что ты меня поймешь. Действительно, надо просто и конструктивно, иначе мы никогда не сдвинемся с мертвой точки. Вот в чем проблема… — Он остановился напротив меня и устало потер глаза. — Я люблю тебя и не собираюсь это скрывать. Я хочу быть с тобой! Постоянно! Неразлучно! Начиная с этой минуты и навсегда! Казалось бы, в чем же дело? Делай предложение и, если его примут, — женись. Но вот именно сейчас это и невозможно. Я подчеркиваю, именно сейчас…
— Ты женат? — помимо моей воли вырвалось у меня.
— Если бы это было так просто! — воскликнул он.
— Разве просто разойтись с человеком, с которым был близок и который, возможно, еще любит тебя?
— Да нет же, не в этом дело… А впрочем, конечно, я сморозил глупость! Наверное, это было бы трудно… Но я не женат и никогда не был. Больше того — я не связан никакими обязательствами ни с одной женщиной…
«Боже мой, с ужасом подумала я, неужели Лека не шутил, когда сказал, что отрывает его от сердца?»
— А в чем же дело? — спросила я, облизав внезапно пересохшие губы.
— В моем образе жизни, в работе, в том, что я не принадлежу самому себе…
— Неужели ты думаешь, я этого не понимаю? — немного обиделась я.
— Ты не все понимаешь. Моя работа связана с риском, с постоянными командировками. Я могу пропадать на работе неделями, месяцами. Могу и пропасть совсем… И, кроме того, сейчас, пока не закончится определенный этап, я категорически не могу на тебе жениться. Категорически… — задумчиво повторил он. — А видеть я тебя хочу каждый день… Вот в этом все и дело.
— А разве нам что-нибудь или кто-нибудь, кроме Василия, мешает видеться? — облегченно вздохнув, улыбнулась я. — Ты Хочешь этого?
— Да, очень…
— И ты согласна подождать со свадьбой?
— Сколько понадобится.
— Я все сделаю, чтобы это произошло скорее… Ты веришь мне?
— Как никому на свете…
Сколько раз безрассудная страсть толкала меня в объятия мужчин, а в эту ночь нас соединила нежность.
Я впервые оказалась в его спальне, которую он до сих пор даже не решался мне показывать. Она была очень светлой, просторной, с огромной кроватью.
Это было удивительное совпадение. Мы оба не спешили.
Я не знаю, почему не спешил он, то ли от робости, то ли от нежности, переполнявшей его. Я же как бы специально задерживала себя на пороге чувств, наслаждаясь предчувствием.
Как трепетны и нежны мы были! Как он восхищался моим телом! Он не шептал мне волнующие слова о том, как я прекрасна, но его руки и губы были красноречивее всяких слов. Впрочем, были и слова. Когда мы после пер вой, совершенно не утоляющей близости затихли в объятиях друг друга, откинув ставшее ненужным одеяло, он вдруг спросил:
— Знаешь, что у тебя самое потрясающее?
— Что? — не открывая глаз, спросила я, и десяток вариантов ответа пронесся у меня в голове. — Подколенные впадинки…
От удивления я открыла глаза и даже чуть-чуть отодвинулась.
— Когда же ты их разглядел? Я же все время в длинном. — В первый день. На тебе была юбка с разрезом сзади.
— Вот тебе и рассеянный академик…
— А знаешь, я вовсе не академик… — вдруг сказал он.
— А кто же ты? — от удивления я привстала на локте.
Он помедлил с ответом, словно изучая меня, и потом, улыбнувшись, сказал:
— Академиками, строго говоря, называют действительных членов Академии наук, а я еще только член — корреспондент…
— Все равно академик, — облегченно вздохнула я и неожиданно для самой себя схулиганила: — Даже если ты только член-корреспондент, то о-о-чень действительный…
Он польщено улыбнулся, а я, вытянув ногу и пытаясь через плечо рассмотреть свою подколенную впадинку, пробормотала:
— И чего ты в них нашел? Впадинки и впадинки, как у всех…
— Ты ничего не понимаешь! — вскрикнул он и, перекатывая меня на живот, прильнул губами к левой впадинке. Меня словно током пронзило. Я даже вздрогнула и непроизвольно сжала бедра, готовая в каждую секунду взорваться и улететь.
— Целую вечность об этом мечтал… — прорычал он и прильнул к правой.
— Что же ты сегодня так долго терпел? — спросила я, задыхаясь и стараясь расслабить бедра и ягодицы, потому что волна наслаждения подкатывала неудержимо.
Он оторвался на секунду и совершенно серьезно объяснил:
— Некогда было…
И снова впился в меня. На этот раз я почувствовала его зубы и, уже не владея собой, изо всех сил сжала бедра и со стоном содрогнулась всем телом… Это было впервые в эту ночь. Это было так неожиданно, так сильно, это так меня и его возбудило, что мы, позабыв о всякой неторопливости, набросились друг на друга… И с этого момента то мои, то общие стоны оглашали его огромную дачу, а может, и весь Серебряный бор до самого утра.
18Мы провели с ним вместе целый месяц. Это был самый настоящий медовый месяц. Каждый вечер, когда позже, когда раньше, но строго «в час условленный» раздавался звонок в мою дверь. Я открывала. На пороге стоял непреклонный Василий. Если в его руках ничего не было, я спешно накидывала на плечи пальто и спускалась за ним к машине.
Мы провели с ним вместе целый месяц. Это был самый настоящий медовый месяц. Каждый вечер, когда позже, когда раньше, но строго «в час условленный» раздавался звонок в мою дверь. Я открывала. На пороге стоял непреклонный Василий. Если в его руках ничего не было, я спешно накидывала на плечи пальто и спускалась за ним к машине.
Если же в его руках был большой кожаный портфель, он молча перешагивал порог, оглядывал квартиру и вопросительно смотрел на меня. Я ему утвердительно кивала, это означало, что в квартире посторонних нет, и тогда он выглядывал на лестничную площадку, и в квартиру с огромным букетом цветов входил Игорь.
Василий быстро разгружал портфель, где были разные вкусности к ужину, и исчезал.
Игорь у меня никогда не ночевал. За полчаса до своего ухода он звонил по телефону и говорил в трубку только одно слово: «Выезжай». И потом, даже не посмотрев в окошко, выходил на улицу. И не было случая, чтобы Василий опоздал. Я ко всем этим странностям относилась как к должному, не задавая ни ему, ни себе никаких вопросов.
19Только один раз мы с ним появились на людях. Ходили в кино. Вместе с Татьяной. Смотрели «Летят журавли» с потрясающей Татьяной Самойловой. Моя Татьяна пошла с на ми на фильм во второй раз. Первый раз она его посмотрела со своим женихом Юрой, серьезным, даже несколько мрачноватым аспирантом биофака МГУ.
Он был высок, жилист, играл в баскетбол и в регби. В компании он все больше молчал, чем, собственно, и покорил Татьяну, «Хватит с меня говорунов, хватит!» — как-то в сердцах сказала она.
Танька нас с Игорем и заставила пойти на этот фильм и сама купила билеты. Она мне все уши прожужжала по телефону о том, какая это гениальная картина, какой там гениальный Баталов и все такое. На самом же деле ей не терпелось взглянуть на моего загадочного Академика.
Я ей совсем не много о нем рассказывала. И то после того, как мы стали фактически помолвлены, как говорили в старину, правда, в старину, кажется, при этом вместе не ночевали…
От Игоря она пришла в бешеный, нескрываемый и не передаваемый восторг. Она весь сеанс смотрела не на своего любимого Баталова, а на моего Академика. Притом с таким видом, с каким дети в зоопарке смотрят на слона. С удивлением, восторгом и страхом.
Я не буду описывать, как я была счастлива в этот месяц. Те из вас, кто испытал это на себе, поймут меня и без слов, а тем, у кого ничего подобного не было, объяснять бесполезно. Это все кончилось 4 ноября того же 1957 года…
20Накануне с утра радио сообщило, что запущен второй спутник. На борту его находилась собака Лайка, и он весил уже 508,3 кг.
Игорь молчал об этом запуске до самого последнего момента, и только когда радио сообщило, что полет проходит нормально, а здоровье Лайки хорошее, он позвонил и сказал, что сегодня вечером мы будем отмечать два месяца со дня нашего знакомства.
Я специально сказала, что два месяца наступят завтра и что не принято отмечать даты заранее, что это плохая примета.
Тогда Игорь засмеялся и сказал, что, во-первых, вечеринка плавно перетечет в завтра, а до двенадцати ночи можно будет пить исключительно за здоровье собаки Лайки.
Были все те же люди, за исключением простодушной блондинки с очень толстым и очень важным спутником.
Опять тосты Автандила искрились виртуозными намеками то на успехи в космосе, то на грядущие перемены в личной жизни будущего лауреата Нобелевской премии.
А потом, оставшись одни, мы как следует отметили наши два месяца. Только отмечали мы не вином и не коньяком, а кое-чем покрепче. От чего сильнее кружится голова и душа отлетает в космос…
Утром как обычно Игорь подвез меня домой, а сам по ехал дальше на работу. Едва я открыла дверь, как в пустой квартире прогремел телефонный звонок.
Я, не раздеваясь, подошла к телефону. В трубке раздался медленный и тяжелый голос Николая Николаевича, о котором я совершенно забыла в последнее время. У меня почему-то оборвалось сердце.
— Здравствуй. Это я. Не раздевайся. Спускайся вниз. Машина 24–15, светлая «Волга». Поедешь ко мне в Московское управление.
— Зачем? — еле слышно вымолвила я и опустилась на стул, потому что ноги перестали меня держать. — Так надо.
— Это обязательно?
— Это в твоих интересах.
— Хорошо, — сказала я. — Я спускаюсь.
21Шофер серой «Волги» с работающим двигателем даже не посмотрел в мою сторону, когда я подошла к задней дверце его машины. Я села. Сказала «Здравствуйте». В ответ на мое приветствие он взглянул на меня в зеркальце заднего вида и нажал на газ. Машина резко сорвалась с места. Я больше не пыталась с ним общаться.
Его тоненький неприятный голос я услышала, когда ма шина затормозила около какого-то здания на улице Мархлевского, и я собралась выходить.
— Оставайтесь на своем месте, — не оглядываясь, сказал шофер.
Через несколько минут из неприметного подъезда показался Николай Николаевич. Я его сперва даже не узнала. Он был в военной форме. На его погонах были три полковничьи звезды. Таким я его ни разу не видела. Он сел рядом со мной на заднее сиденье и коротко кинул водителю:
— Поехали.
Мне он не сказал ни слова. Мы долго ехали молча по мокрым и грязным московским улицам. Оказывается, на дворе стояла мерзейшая погода, а я ее и не замечала…
Уже несколько раз выпадал «первый» снег и каждый раз таял, оставляя после себя на улицах черную кашу. Дома стояли облезшие, с затеками от бесконечных дождей. Сизари на Манежной площади ходили нахохленные, мокрые.
— Куда мы едем? — спросила я.
— Лучше тебе самой все увидеть, — сказал, ничего не объясняя, Николай Николаевич.
— Что «все»? — в ужасе спросила я.
На этот вопрос он не ответил. Только посмотрел на меня не то с жалостью, не то с презрением.
Проскочив Большой и Малый Каменные мосты, мы свернули на Якиманку и вскоре оказались на Калужской площади. Проехали мимо больницы, в которой я делала свой первый аборт и чуть не умерла, развернулись на Калужской заставе и выскочили на Старо-Калужское шоссе, которое еще не называлось Профсоюзной улицей.
— Куда мы едем? — снова спросила я.
Шофер, как мне показалось, ухмыльнулся, глянув на меня в зеркальце, а Николай Николаевич даже не посмотрел в мою сторону. Он задумчиво смотрел на убегающие назад строительные заборы, краны, экскаваторы… Полным ходом шло строительство вскоре ставших знаменитыми на всю страну Новых Черемушек.
Мы проехали трамвайное кольцо. Вдоль дороги пошли какие-то склады, сараи, гаражи, среди которых сиротливо ютились одинокие деревенские избы, — все, что осталось от недавно цветущих деревень Черемушки, Зюзино…
Потом машина съехала с асфальта на разбитую грузовыми машинами гравийную дорогу. Впрочем, дорогой это назвать было трудно — сплошные выбоины, наполненные жидкой грязью. В местах, где гравий был особенно глубоко проеден колесами машин, зияли бездонные лужи мутной глиняной воды.
Мы остановились вблизи какого-то небольшого сарайчика, обитого ржавой жестью, и свернули с дороги, потому что сзади уже нетерпеливо сигналили два самосвала, груженых каким-то мусором.
— Приехали, — коротко бросил Николай Николаевич и вышел из машины, смело шагнув начищенным офицерским ботинком прямо в грязь.
«Ну все, промелькнуло в моей непутевой голове, меня сюда привезли на расстрел. Больше здесь делать со мной не чего. Не повалит же он меня в эту грязь…»
Николай Николаевич открыл мою дверцу и протянул мне руку.
— Выходи, — обыденным голосом сказал он.
— Зачем? — Я испуганно вжалась в угол машины. Николай Николаевич, похоже, верно понял причины моего страха и едва заметно усмехнулся:
— Выходи, выходи, — повторил он помягче.
Я вышла и инстинктивно, на ватных от страха ногах отошла в сторону, ближе к дороге, по которой только что про ехали идущие за нами машины. «В крайнем случае буду кричать, — панически подумала я, — кто-нибудь да поможет… Не те времена, чтоб без суда и следствия…»
Николай Николаевич быстро подошел ко мне, схватил меня за рукав и отволок в сторону, ближе к сараю.
— Вот здесь стой, — строго приказал он.
Потом он вернулся к машине и молча протянул руку к прикрытому окошку водителя. Тот ему дал нечто кожаное с ремнем. В животном страхе, охватившем меня, я приняла этот предмет за кобуру маузера, который носили матросы в революционных фильмах, но это оказался мощный полевой бинокль.
Придерживая меня одной рукой, чтобы я по горячке не сбежала, Николай Николаевич, слегка высунувшись из-за ржавого сарая, куда-то долго смотрел, приставив к глазам бинокль.
Я невольно посмотрела в ту же сторону. Перед нами расстилалась странная местность. Она вся была испещрена какими-то оврагами, по краям которых высились конусообразные холмы. Приглядевшись повнимательнее, я поняла, что это горы самого разнообразного мусора. Где-то вдалеке, на краю оврага, вздыбили свои кузова те два самосвала, которые обогнали нас. Совсем вдалеке игрушечный бульдозер медленно вползал на мусорную гору. Недалеко от него трудился экскаватор. Над ним и над свежими кучами мусора, оставшимися после самосвалов, которые, возвращаясь, на ходу укладывали свои кузова, вились тучи белоснежных чаек, таких неуместных на фоне грязного мусора. Их пронзительные крики перекрывали шум машин и бульдозера.