— Слушай, а дело оказалось серьезнее, чем я думала… — удивленно сказала Татьяна. — Может, они все хотят большого, но не говорят об этом?
— Может, и хотят, — согласилась я. — Только размеры в этом деле не главное.
— Но ведь есть же такие, для которых это главное. Вон Екатерина Вторая по размерам себе фаворитов отбирала.
— Может, такие и есть, только как их найдешь? Не пой дем же мы спрашивать у каждой, какого бы размера она хотела. При мне только одна вслух мечтала о большом, да и то в шутку…
— Кто такая? — деловито спросила Татьяна.
— Тамарка-штукатурщица. Да ты ее видела. Худая такая, оголтелая, лет тридцати. Она со мной в больнице в одной палате лежала… Хулиганка страшная. Она все время распевала: «На окне стоят цветочки, голубой да аленький. Ни за что не променяю хуй большой на маленький». А одна суровая бабешка — мы ее звали тетя Броня — как-то возразила ей: «He имей большой, а имей веселый». «Он же мне не для смеха нужен… — ответила эта оторва, — если я захочу посмеяться, я на Мирова и Новицкого в Эрмитаж пойду». Тетя Броня обиделась и говорит: «Жеребца бы тебе натурального, чтоб до горла достал… Может, тогда не будешь всякую хренотень пороть…» — «А что, — засмеялась Тамарка, — и жеребца приму — не перну. Еще такой солоп не родился, чтоб мою шахну удивить… Доктор говорит, когда аборт делал, чуть с головой в нее не ушел…» Тетя Броня только на нее рукой махнула. «Я, — говорит, — вижу, что у тебя рот побольше всего будет…»
Я замолчала. Татьяна в сильном возбуждении подскочила ко мне и с размаху шлепнула ладонью по плечу.
— Ну вот! А ты говоришь — где мы их искать будем! Она замужем?
— Тогда вроде не была…
— Значит, и сейчас не вышла, если действительно жеребца себе не нашла. Давай ее сюда!
— Да где же я ее возьму?
— Ты что — и телефона у нее не взяла?
— Смешная ты, Танька. Я что, заранее знала, что она мне для таких дел может понадобиться? Я даже фамилии ее не знаю.
Татьяна в отчаянии махнула на меня рукой.
— Хотя постой… — спохватилась я. — Может, Славка знает?
— Какой Славка? — оживилась Татьяна.
— Ну мой Славка — доктор.
— А он-то откуда?
— Он с ней мне изменял… — усмехнулась я.
— Отлично! — сказала Татьяна. — У него мы заодно узнаем о ее калибре…
37Славку мы отловили только поздно вечером, когда я уже закончила платье для Татьяны. Я впрямую спросила у него о Тамарке.
— Да, да, я помню такого товарища… — многозначительно хмыкнув, ответил он, и я поняла, что его жена дома.
— Тебе неудобно сейчас говорить? — осторожно спросила я.
— Да, она дома, тебе ее позвать?
— У тебя есть ее телефон?
— У него нет телефона…
— Но адрес же ты знаешь?
— Я, помню, забегал к нему…
— Ладно, давай мне своего галчонка, а ты мне позвони, когда сможешь разговаривать.
С галчонком мы долго трепались о наших диетологических делах, а Татьяна все это время красовалась перед зеркалом в новом платье.
Славка мне позвонил на следующий день. Он долго расспрашивал меня, зачем мне понадобилась Тамарка, и с большим сомнением выслушал мою неуклюжую версию о том, что у моей заказчицы ремонт и ей требуется опытная штукатурщица.
Славка нехотя дал мне телефон.
— Неужели ты боишься, что я из ревности серной кислотой ей плесну? — со смехом спросила я.
— А кто вас, баб, знает, — угрюмо заметил он.
— Ну, дело прошлое, тебе хоть хорошо с ней было? — осторожненько спросила я.
— В каком смысле? — опешил Славка.
— В постели, — уточнила я.
— Да вроде ничего… Она заводная… А чего ты вдруг заинтересовалась?
— Все-таки интересно, с кем ты мне изменял, — шутливо сказала я.
— Так уж и изменял… У нас с тобой это так было… По-дружески…
— Вроде как чайку попить?
— Не надо так упрощать. Только, насколько я помню, в вечной верности мы друг другу не клялись.
— Шучу я, шучу. Просто мне интересно, какие они — разлучницы…
— Что-то слишком настойчиво ты шутишь… — проворчал Славка. — Ну что тебя интересует?
— Я же тебе сказала: меня интересует, какая она.
— Ненасытная — вот какая. Я каждый раз еле ноги от нее уносил.
— Надо же… — задумчиво сказала я. — А на вид она такая хрупкая.
— Ты хочешь сказать — жилистая? — уточнил он. — Ты меня немножко знаешь… — Он замялся. — Я вроде ничего… Грех жаловаться… А с ней я себя как в том анекдоте про кобылу и воробушка чувствовал…
— Я не поняла, кем ты себя чувствовал в этом анекдоте? — переспросила я.
— Ну не кобылой же… — печально ответил Славка.
Я тут же отзвонила Татьяне, и через день мы отправились к Тамарке на Шаболовку в Дровяной переулок. Она жила в отдельной комнате в деревянном бараке, бывшем общежитии завода «Красный Пролетарий».
Никакого благовидного повода нам выдумать не удалось. Не затевать же настоящий ремонт только для того, чтобы разговор завязать! Да никакого повода и не понадобилось. Увидев нас на пороге своей чистенькой ухоженной комнатки с двумя бутылками портвейна «777», она закричала хриплым прокуренным голосом:
— Манька! А это кого ты привела? После меня с тобой, что ли, лежала? Давайте к столу, а я картошки молодой как раз нажарила. Сейчас мы ее укропчиком посыпем, «Камбалу в томате» откроем…
Мы с Татьяной с облегчением переглянулись.
Как-то не сговариваясь, мы решили не врать Тамарке и выложили ей всю мою историю с Николаем Николаевичем. Рассказали также о Принце, о том, какие препятствия чинил нам Николай Николаевич.
Под разговоры мы незаметно усидели обе бутылки и Тамарка сбегала в соседний магазин за третьей. Закончив свою исповедь, я замолчала, в ожидании глядя на Тамару.
Та сидела и напряженно смолила свой вонючий «Прибой», гоняя папироску из угла в угол рта. Докурив ее, как раньше говорили «до фабрики», то есть до картонной гильзы на которой была указана марка папирос и фабрика, Тамара с силой раздавила окурок в пепельнице, посмотрела поочередно на меня и на Татьяну и тихо сказала:
— Всю жизнь мечтала стать генеральшей!
— Но он пока еще полковник, — несмело возразила Татьяна.
— Со мной он быстро генералом станет, — убежденно сказала Тамара.
38Это была сложнейшая многоходовая комбинация. Для начала я все-таки дозвонилась до Николая Николаевича и попросила его приехать ко мне. Он очень удивился моему звонку, но тут же приехал. Я обращалась с ним тепло, по дружески, и рассказала ему свою историю с Принцем. Не всю, разумеется, а только ее видимую часть. Причем исповедовалась я ему с таким видом, будто он слышит об этом впервые. Временами я внутренне себе аплодировала, на столько искренен был мой рассказ. Поначалу он смотрел на меня подозрительно и настороженно, ожидая от меня любых неожиданностей, вплоть до вилки в горло, но постепенно успокоился и расслабился.
Мне удалось убедить его в том, что я не связываю все свои неудачи с ним. Напротив, я так активно привлекала его в сторонники и в помощники, что в конце концов он начал поддакивать и раздумчиво гмыкать, приговаривая: «Да, черт возьми, ввязалась ты в историю… Даже не знаю, что тут делать… Нужно будет хорошенько подумать».
Дошло до того, что, когда я его спросила, а как он сам — не как государственный служащий, а как человек — относится к этому, он сделал проникновенное лицо и сказал:
— Ты знаешь, Маша, как я к тебе относился, отношусь и буду относиться, какие бы ты глупости ни делала. Мне, конечно, больно потерять надежду когда-нибудь вновь обрести тебя, но счастью твоему я препятствовать не буду никогда. Настоящему счастью, а не какой-нибудь дурости, как было с твоим академиком…
— Спасибо… — сказала я, потупив повлажневшие от благодарности глаза, и подумала про себя: «Черта лысого ты расстанешься со своей надеждой, враль несчастный. Теперь посмотрим, кто кого переврет…»
Мы с девчонками все рассчитали. Мы знали наверняка, что, направляясь ко мне, он освободит вечерок именно в надежде, что ему вдруг обломится. По пьяному делу или еще как — неважно, лишь бы обломилось…
За разговором я ему по-дружески предложила поужинать. Он согласился и побежал в магазин за коньяком. Я попросила его взять для меня какого-нибудь марочного портвейна. Тамара больше ничего не пила.
Едва он вышел, я позвонила Татьяне и, соблюдая строжайшую конспирацию, сказала:
— Ты знаешь, Танюша, я к тебе сегодня не смогу прийти…
— Ты плохо себя чувствуешь? — озабоченно спросила Татьяна.
— Нет, просто у меня сегодня гости…
— Ну хорошо, я тогда тебе завтра позвоню, — весело ответила Татьяна и дала команду сидящей у нее Тамаре.
Ровно через полчаса, как мы и условились, раздался звонок в дверь, явилась Тамара и сказала то, что обычно говорят мои заказчицы, заваливающиеся без предупреждения, будто я принадлежу им и у меня нет и не может быть никакой личной жизни:
Мы с девчонками все рассчитали. Мы знали наверняка, что, направляясь ко мне, он освободит вечерок именно в надежде, что ему вдруг обломится. По пьяному делу или еще как — неважно, лишь бы обломилось…
За разговором я ему по-дружески предложила поужинать. Он согласился и побежал в магазин за коньяком. Я попросила его взять для меня какого-нибудь марочного портвейна. Тамара больше ничего не пила.
Едва он вышел, я позвонила Татьяне и, соблюдая строжайшую конспирацию, сказала:
— Ты знаешь, Танюша, я к тебе сегодня не смогу прийти…
— Ты плохо себя чувствуешь? — озабоченно спросила Татьяна.
— Нет, просто у меня сегодня гости…
— Ну хорошо, я тогда тебе завтра позвоню, — весело ответила Татьяна и дала команду сидящей у нее Тамаре.
Ровно через полчаса, как мы и условились, раздался звонок в дверь, явилась Тамара и сказала то, что обычно говорят мои заказчицы, заваливающиеся без предупреждения, будто я принадлежу им и у меня нет и не может быть никакой личной жизни:
— Ой, — пискнула она в коридоре, увидев в гостиной Николая Николаевича с куском лососины на вилке, — я, наверное, не вовремя? Извините, что без звонка… Я просто шла мимо, увидела свет в окне и думаю, дай зайду примерю сарафанчик. А то мне специально в центр надо ехать… Но если я не вовремя, я зайду в другой раз…
И она добросовестно взялась за ручку двери, но я ее, разумеется, оттащила, раздела и усадила за стол…
Мы с Татьяной долго выбирали ей стиль и остановились на образе Греты Гарбо. Это было чуточку старомодно, но за то эффектно и больше всего подходило Тамаре. Мы сводили ее к моей парикмахерше и объяснили, чего хотим. Потом выщипали чересчур густые и тяжелые брови, придав им этакий романтический изгиб, подобрали помаду и научили красить губы. Научили пудриться, а не штукатуриться, что она делала до сих пор, накладывать легкий румянец, красить и загибать чуть кверху ресницы. Загнутые ресницы делали взгляд этой лихой оторвы наивно-вопросительным.
В довершение всего я ей сшила шелковое серебристое платье, которое ниспадающими складками романтически драпировало ее довольно тощую грудь.
Самое трудное было заставить ее перейти с вонючего «Прибоя» на элегантные сигареты «Фемина». Поначалу она от них дико кашляла и кричала, что в рот больше не возьмет эту «сраную кислятину», но Танька непреклонно объявила, что генеральши «Прибой» не курят.
Сначала мы начали было ей как разведчице придумывать «легенду» и убрать ее со стройки в какое-нибудь интеллигентное место, но вовремя опомнились. Ведь он, если заинтересуется Тамарой всерьез, все равно узнает всю ее подноготную. И тогда мы решили остановиться на загадочном образе девушки сложной судьбы, которая вышла из народа (это обстоятельство должно было ему особенно импонировать), вынуждена в силу жизненных обстоятельств работать на стройке, но мечтает об институте и о другой, культурной жизни.
Пока мы с Татьяной увлеченно разрабатывали эту версию, Тамара смотрела на нас со странной усмешкой. Внимательно нас выслушав, она спросила:
— А может, мне ему правду рассказать?
К нашему удивлению оказалось, что Тамара неплохо закончила школу. И приехала в Москву поступать в медицинский институт. В институт она не поступила, а возвращаться в свой райцентр к забитой матери, терпящей бесконечные измывательства от вечно пьяного однорукого самодура-отчима, она не захотела. Тем более что отчим — его звали Андриян — по пьяному делу несколько раз приставал к ней, когда матери не было дома.
Он потерял руку в первую неделю войны. И всю войну, пока не вернулись те, кто уцелел, на своей улице был «первым парнем на деревне».
Избаловавшись избыточным бабским вниманием, он возомнил себя настоящим героем и красавцем, забыв, что до войны его и всерьез никто не принимал.
Когда на отца Тамары пришла похоронка с фронта, он стал настойчиво добиваться ее матери, по которой безответно сох со школьных лет. Через три года непрерывной настойчивой осады он все-таки принудил ее выйти за себя замуж.
Провалившись на экзаменах, Тамара, жившая в студенческом общежитии как абитуриентка, оказалась на улице и разыскала свою дальнюю родственницу, которую никогда и в глаза не видела, так как уехала из райцентра, когда Тамара еще не родилась.
Та, недоверчиво выслушав ее и проверив документы, ночевать ее оставила, но сразу предупредила, что через два возвращается из рейса ее муж, работавший проводником на Ярославской дороге. Она посоветовала устроиться дворником в жилконтору. Дворникам дают служебную жилплощадь.
Так Тамара и сделала. Но вскоре поняла, что ей либо нужно оставаться дворником на всю жизнь, либо выходить замуж за человека с площадью. Она вышла замуж. Прописалась в его шестиметровой комнатке, где вмещался только однодверный шкаф, стол, три стула и полуторная кровать. Между кроватью и шкафом был проход ровно на ширину двери. Но из дворников Тамара уволилась и пошла работать на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь» в карамельный цех. Муж работал там же электриком.
Муж Тамару не удовлетворял ни как мужчина, ни как человек. Одна из ее новых подружек после стаканчика портвейна очень расхваливала своего мужа именно как мужчину. Только для того чтобы убедиться, что оно бывает на свете, это хваленное женское счастье, она соблазнила мужа по дружки. Он оказался побольше и поэнергичнее, чем собственный муж, но и его Тамаре вскоре перестало хватать — потребность в счастье сделалась еще острее.
Тогда Тамара, чтобы не заниматься поисками счастья за спиной своего несчастного мужа, развелась с ним. К тому же, чувствуя свою никчемность, он начал к тому времени слегка попивать, пользуясь дармовым коньячком и спиртиком на складе сырья.
Оказавшись в очередной раз у своей родственницы, благо муж ее только что ушел в рейс на Владивосток, она призадумалась о своей судьбе. Работать на фабрике и снимать где-нибудь угол было невозможно — не хватило бы шестисот рублей, которые она получала как ученица. Пойти опекуншей к какому-то старику, как предлагала ее родственница, она не смогла. Те несколько старичков, которых она посмотрела, узнав их адреса через райисполкомы, показались ей очень противными. А один из них начал поглядывать на нее совсем не по-стариковски…
Потом она узнала, что в строительном управлении, которое строит Новые Черемушки, дают общежитие и прописку, и не задумываясь пошла туда.
Работницей она оказалась очень хорошей и когда две ее соседки по общежитской комнате вышли замуж, к ней никого не подселили. А когда она стала бригадиром штукатуров и про ее бригаду, как завоевавшую переходное знамя победителя соцсоревнования, написали в «Вечерней Москве», то начальник управления на торжественном собрании, где ей вручали это самое знамя, торжественно пообещал дать ей настоящую комнату в новой малонаселенной квартире. Об отдельной квартире одиночке в ту пору и мечтать нельзя было.
Когда Тамара уселась с нами ужинать, я глазам своим не поверила. Это была аристократка с изысканными манерами. Она скромно и умно поддержала общий разговор. Оказалось, что и в кино она разбирается, и книгу Дудинцева «Не хлебом единым» прочла. И вообще много читает, потому что вечерами порой заняться нечем… Хороших фильмов мало выходит, в драматических театрах одни и те же пьесы идут годами, а в Большой театр билетов не достанешь… Не ходить же на танцы в ее возрасте…
Николай Николаевич не выдержал и поинтересовался, что же она имеет в виду под словом возраст, и Тамара с известной отвагой ответила:
— Тридцать два года. Кому не нравится — может перейти на другую сторону улицы.
Николай Николаевич одобрительно кивнул на такой боевой ответ, высказал свое глубочайшее сомнение по по воду цифр, заставив Тамару благодарно потупиться, и тут же предложил свои услуги насчет билетов в любой театр столицы.
— Неужели в любой? — как Золушка, восхищенно взмахнула своими загнутыми ресницами Тамара.
— Не только Москвы, но и области, — расплылся в самодовольной улыбке Николай Николаевич.
«Какие же вы все, мужики, в сущности, дураки, подумала я, только ленивый из вас веревки не вьет».
— Как только дадите сигнал, — он повернулся ко мне, — так на другой день пойдем все вместе в любой театр, включая и Большой. В Большом предлагаю на выбор или любой ряд партера или правительственную ложу.
«Как же, разбежался», хихикнула я про себя.
— Какой вы всемогущий! Вы, случайно, не волшебник? — еще шире распахнула ресницы наша Золушка.
— Нет, я только учусь, — процитировал он известный фильм и покраснел от удовольствия…
«Немного же ты женской ласки в жизни видел, подумала я, если от такой малости таешь как воск…» Я впервые наблюдала его в подобной ситуации как бы со стороны. Мне его даже немножко жалко стало.